Бытовая парадигма средневекового замка в романтическую эпоху

«Романтическая революция» рубежа XVIII-XIX вв. затронула практически все области философии, теологии, искусства и эстетики, не миновав историю, право и политэкономию. Она трансформировала и формы проявления особого мировидения, характерного для высших слоев общества, строивших свое поведение согласно определенным канонам.

Принято считать, что ранние представители романтического движения не успели выработать для себя единую структуру личности и поведения, и в этом смысле аморфнее своих последователей. Романтики второй волны уже занялись «моделированием» своего исторического характера в самой крайней форме. Они были увлечены своим жизне-творчеством - преднамеренным построением в жизни «художественных образов и эстетически организованных сюжетов» [Гинзбург 1976: 27]. И если между художественным творчеством просветителей и их реальной жизнью существовал огромный разрыв, то романтическая эпоха стала временем речей и дел, которые соответствовали речам. Говорить значит действовать [Лотман 1993, III: 359]1.

Наиболее яркий пример романтического жизне-творчества принято связывать с фигурой Байрона. Английский поэт создал «модель личности», получившую впоследствии название по его имени -«байроническая». Не комментируя подробно этот феномен, обратим внимание на впервые отмеченный Вальтером Скоттом игровой характер этого жизнетворчества. Великий романист писал, что Байрон смешивал вымысел или поэзию с прозой жизни, потому и приукрашивал свои любовные похождения, что он «любил казаться ужасно таинственным и мрачным и иногда намекал на странные причины». Скотт склонялся к мысли, что «все это было порождением и забавой» «необузданного» и «мощнейшего воображения» великого поэта [Journal 1972: 9].

В течение длительного времени в отечественном литературоведении считалось, что на фоне созданных Байроном могучих образов поэта-бунтаря, поэта-жреца и поэта-провидца, померк созданный Скоттом «искусственный» образ поэта как антиквария и стилизатора, лишенного собственного лица [Долинин 1988: ПО]. Недостаток типовых романтических качеств, которые после Байрона стали считаться обязательными для настоящего поэта, воспринимался как недостаток Скотта [Орлов 1960; Бельский 1968]. Великому шотландцу даже отказывали в праве принадлежать к «романтическим натурам». Более того, утвердилась точка зрения, будто «фанфаронство» Байрона оказалось нужнее культуре XIX в., чем «бескровная и бесплотная честность» Скотта, будто лирический герой «победил» эпического повествователя [Долинин 1988: ПО].

Кроме того, сложился миф, будто Скотт не отличался ни страстностью, ни мечтательностью, ни порывистой безрассудностью, ни трагической болезненностью. «Любовь к старине отлично уживалась в нем с практическим трезвомыслием, с коммерческой хваткой, с умеренностью и жизнелюбием. По складу своего «частного характера» он был не столько романтиком, сколько человеком XVIII в., «века Разума», превыше всего ценившим здравый смысл, и сам ощущал свое духовное родство с до-романтической эпохой» [Долинин 1988: 108]. Однако спорность данного утверждения можно отнести на счет недостаточной осведомленности российского читателя как о поэзии Скотта, так и о его историко-литературных исследованиях.

Влияние Просвещения на Скотта, конечно, неоспоримо, поскольку становление его взглядов произошло именно в то время. Однако необходимо помнить и о том, что культурную атмосферу Европы во второй половине XVIII в. отличал особый игровой характер. Играющий дух века породил и классицизм английской архитектуры, и декоративность интерьеров [Хейзинга 1992: 214], и увлечения готикой.

В отличие от континентальной Европы [Борисова 1997: 60-61], в Англии очень быстро распространился культ Средневековья, поддерживавшийся как английской литературой [Антонов, Чамеев 2000: 378-379], так и реально присутствующей в окружающем мире архитектурой: древними готическими замками, средневековыми церквями, часовнями, монастырями, старинными служебными постройками, фахверковыми жилыми домами, подлинными руинами старых готических зданий [Борисова 1997: 45-46; см. также: Щеблыгина 2000: 61-71].

Помимо «готического» романа и архитектуры Средневековья, огромное влияние на мировидение Скотта оказала и сфера его научных исследований. Речь идет о серьезном изучении писателем средневековой литературы, малоизвестной в конце XVIII в.

Для многих мифов и текстов раннего средневековья характерна повышенная роль начала как основной границы, которая как бы разделяет существующее, со-творенное и не-существующее, не-сотворенное. Для средневекового мышления акт творения - это акт начала. Земли, роды, фамилии существуют, если могут указать на свой первоисточник. Начало имеет определяющую моделирующую функцию: оно не только свидетельствует о существовании, но и заменяет более позднюю категорию причинности. Чтобы объяснить явление, нужно указать на его происхождение [Лотман 1970: 260].

Именно с точки зрения кланового сознания, заложенного в Скотта с детства, с его осознания категории начала как категории причины, как свидетельства существования рода, нужно рассматривать всю историю с Абботсфордом, его имением. Абботсфорд значил для Скотта гораздо больше, чем Стробери-Хил - для Горация Уолпола или Ньюстед - для Байрона. Байрон получил свое имение по наследству вместе с титулом пэра, а Вальтер Скотт, хотя и был потомком шотландского королевского рода, сам создавал свое родовое гнездо, подобно выходцу из третьего сословия.

Скотт построил замок в псевдоготическом стиле, следуя старинным образцам и планам, внимательным изучая каждую деталь. Столь же тщательно он обставил его утварью и мебелью соответствующего стиля. В отличие от Горация Уолпола, заполнившего свой дом в Стробери-Хил «хламом» из «готических» древностей, не имевших для него значения искусства или священных реликвий [Хейзинга 1992: 214]2, для Скотта Абботсфорд стал смыслом жизни.

Писатель тратил огромные деньги на расширение территории Абботсфорда и его благоустройство, на гостеприимство по отношению ко всякому приезжающему, которое требовало, помимо всего прочего, бесконечно много времени [Beers 1902: 910; Дайчес 1987: 93-94; Долинин 1988: 187; Алябьева 2004: 167]. Желание Скотта иметь собственный

«кол и двор» в отличие от тех, у кого «ни кола, ни двора», то есть у кого нет семьи, рода, кто пришел из ниоткуда и ушел в никуда, такое желание «начать» свой род, то есть существовать, полностью вписывается в кодекс поведения аристократа. Титул баронета и имение нужны были ему не «как перья для украшения шляпы», а для того, чтобы привязать свой род к родной земле, ее народу, ее истории, наконец, возродить древний шотландский род. Абботсфорд должен был стать центром притяжения всех его родственников, родичей, стать родовым гнездом, наподобие имения Бакклю. Именно для потомков он высаживал рощи деревьев, строил замок, покупал близлежащие земли. В Абботсфорде великий шотландец провел последние двадцать лет своей жизни (1812-1832).

По мнению брюссельского профессора Жерома Веркрюйса, постоянный контакт с любой эпохой накладывает свой отпечаток на нашу манеру видеть, ходить, слушать [Веркрюйс 2001: 297, 299]. Вальтер Скотт много лет посвятил изучению литературы Средневековья, и особенно рыцарских романов. Он рассматривал их как документальные свидетельства обычаев и нравов той эпохи, подтверждающие труды историков [Scott 1838: 195-262]. Исторический ТРУД Джона Фруассара, историка и хрониста XV в., жившего в услужении у многих королей и баронов Европы, стал настольной книгой Скотта. В старинных манускриптах романист нашел и идеал бытового устройства жизни для своего имения-замка. Одно из наиболее красочных описаний Фруассара о жизни в замке Скотт приводит в «Эссе о рыцарстве» (1823).

Средневековый историк рассказывает о том, как велось хозяйство в семье правителя Гастона, графа Фо, чей двор считался первоклассной школой для аристократической молодежи:

“Графу Гаскону Фу а, у которого я находился в то время, было пятьдесят девять лет, и я свидетельствую, что в свое время видел много рыцарей, королей и князей и других [знатных господ], но никогда не видел человека, подобного ему, - ни лицом, ни сложением; он красив, жизнерадостен, улыбчив, его серые глаза нежно смотрят на всякого, кто удостоится его расположения; во всем он был столь совершенен, что никакая похвала ему не казалась бы чрезмерной; он любил то, что должно было любить, и ненавидел то, что заслуживало ненависти; он был мудрым рыцарем высоких подвигов и мыслей; он никогда не отступал от веры; ежедневно он читал много молитв, вечером псалом из Псалтыри, заутреню в честь Богоматери, Святого Духа и Креста и панихиду (dirigfl) каждый день; он давал пять флоринов мелкими монетами беднякам у ворот замка во имя любви к Богу; он был щедр и учтив в своих дарах; он мог брать только там, где ему это подобало, и уступать там, где ему надлежало уступить...» Фруассар очень подробно описывает всех животных барона, его отношения с вассалами и слугами, методы ведения хозяйства, управление финансами, траты и доходы, дворовых и слуг, рыцарей и сквайров, распорядок дня и еду, развлечения и упражнения, правила поведения за столом, дам и их наряды и т.д.

Ничто не ускользнуло от его внимания [Scott 1838: 225].

Очевидно, из подобных описаний замкового быта, сохранившихся в средневековых рукописях, сложился тот идеал истинного джентльмена, который Скотт принял и как руководство к действию. Зять Скотта Джон Локхарт воспоминал, что писатель стремился возродить внутреннюю жизнь замков, особенно в плане широкого гостеприимства с веселыми вечеринками для всех прибывающих - и для сородичей по клану и соседей, и для приезжающих иностранных поклонников его таланта. Все эти встречи должны были сопровождаться исполнением баллад и народных песен под круговую чашу, веселой охотой на полях, во время которых йомены и джентльмены ехали бок о бок, веселыми танцами, когда дворянин не стеснялся пригласить на танец дочку мельника. Такое времяпрепровождения в период наивысшего расцвета гения и славы писателя было его beau ideal. По мнению современного биографа Скотта Р. Спиайта, в таких амбициях было очень много доброты - и, несмотря на противоречия в терминах, - очень много смирения [Speaight 1971: 19.].

Из того же источника можно выводить патернализм Скотта, так как он с одобрением относился к закону о родовой юрисдикции, который был упразднен в 1748 г. Согласно этому закону лендлорд Горной Шотландии обладал фактически неограниченной властью над теми, кто проживал на его землях. Вальтер Скотт пытался осуществить смягченный вариант таких отношений у себя в Аббатсфорде [Дайчес 1987: 71-72]. Он верил в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца - в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности перед окружающими, особенно нижестоящими на социальной лестнице - во главе местной общины. Он был убежден, что собственность не только предоставляет права, но и налагает обязанности, которые всякий хозяин-лендлорд должен с достоинством исполнять [Scott 1890: 180].

Таким образом, изучение старинных манускриптов, содержащих рыцарские романы и исторические труды средневековых авторов, позволило Вальтеру Скотту выявить парадигму замкового быта средневековой Шотландии. Следование выявленной парадигме, «проживание» ее в реальной жизни в собственном замке позволило Скотту создать исторически точные картины замковой жизни. И в этом смысле он необыкновенно реалистичен. Вместе с тем, он создал образ средневекового барона-рыцаря, ставший архетипическим для последующей литературы.

*В России, например, тайные общества не были тайными по сути, поскольку их члены открыто высказывали свои мысли. Тем самым они противопоставляли себя старым условностям просветителей, которые в реальной жизни могли вести себя как самодуры, а за письменным столом становились образованнейшими людьми эпохи.

~ Свое увлечение «готикой» он называл «тратой времени» (trifling) и «безделицей» (bagatelle), и иронически относился к такому же увлечению у других.