Ценностные ориентации в опыте советских и российских военнопленных (на материале войн XX-XXI вв.)

обращает внимание С.В. Доровикова по отношению ко Второй мировой войне: «Вопросы военного плена до недавнего времени оставались закрытыми и неисследованными в отечественной науке» (Доровикова, Суслов, 2013: 35). Исследователь отмечает лишь с 1980-х гг. повышение интереса к данной теме, но она до сих пор остается малоизученной.

С чем это связано? Во-первых, можно отметить достаточно небольшое количество документов личного происхождения (эго-документов), а именно воспоминаний, писем и т. д., что связано с травмирующим характером пребывания в плену, когда очень сложно говорить о том, что произошло, и опыт военнопленных часто не фиксируется в письменных документах. Также это связано с тем, что не все пленные выживают и возвращаются на родину. Во-вторых, конечно, это количество подобных документов, которое коррелирует с количеством военнопленных в разных конфликтах -от Первой мировой войны до Чеченских войн. Также можно отметить, что плен можно отнести к экзистенциальным ситуациям, когда невозможно подготовиться заранее к подобному опыту, где происходит проверка моральных принципов и офицерской чести. Поэтому переживание плена является травматичным и сложно переживаемым для человека, как отмечал В. Франкл (2022), описывая опыт своего пребывания в концлагере. Опыт, который приобретается человеком в подобных ситуациях, носит событийный характер единичного и уникального явления.

В силу уникальности переживаний военнопленных возникает сложность корректной интерпретации и реконструкции ценностного опыта. Плен представляет собой ограничение свободы человека, принимавшего участие в военных действиях, с целью последующего недопущения его повторного участия в них. Несомненно, плен является предельным событием для человека и требует особого подхода при рассмотрении: «Опыт травмы, т. е. опыт утраты, потери, разрыва, превращается в повествовательную матрицу, придающую логику связного сюжета раздробленным фактам индивидуальной или коллективной биографии. В отличие от травмы-как-утраты травма-как-сюжет является не только поводом для переосмысления утраченного прошлого: травма задает здесь общую систему повествовательных координат. Специфические ситуации жертв или очевидцев приобретают статус авторских позиций, с точки зрения которых репрезентируется прошлое и воспринимается настоящее» (Ушакин, 2009: 9). Многие исследователи обращают внимание, что опыт военнопленных очень разнится: в одних воспоминаниях можно прочитать, что к ним относились хорошо, соблюдали положения гуманитарного права, Гаагской и Женевской конвенций, в других - что военнопленные претерпели самые жестокие пытки, обесценивающие их как личности.

А. Заярнюк отмечает: «Для тех, кто никогда в плену не был, плен - это прежде всего неволя, в тяжелых условиях, в чуждой и враждебной среде» (ХХ век..., 2016: 591). Он фиксирует, что значимость, которую придают некоторым аспектам плена (например, проблеме свободы и неволи), является относительной. Если мы обратимся к В. Франклу (2022), то он также акцентирует внимание на похожем моменте: опыт плена не может быть в полной мере понят тем, кто не был в плену. То, что кажется важным и страшным в обычной жизни, может не работать в условиях плена, где выстраиваются совершенно иная система правил и другая система моральных координат.

В этом плане, если говорить о методологии исследования, то оказывается недостаточным на основе имеющихся документов личного происхождения систематизированно описать опыт военнопленных для раскрытия интересующей темы. Для выявления процесса трансформации ценностных ориентаций и сложности морального выбора, который часто вставал перед военнопленными, представляется оптимальным обратиться к экзистенциальной философии, в частности к работам В. Франкла1, в связи с тем, что моральный опыт узников концлагерей, описанный в работах мыслителя, позволяет реконструировать переживания и других военнопленных, а также к работам русских и зарубежным мыслителей, которые в антропологическом и религиозном ключе рассматривали смысл страдания.

Страх как антропологическое основание плена. Страх неизвестности и чувство неопределенности . Страх играет важную роль в жизни человека. Он «дает видение полноты как невозможного для ущербного мира, превращая действие по отказу небытию в утверждении существования себя и мира в тщету. „.страх - есть переживание временности как негарантиро-ванности существования себя и мира; в каком-то смысле страх есть отношение к самому основанию существования мира - его ущербности» (Сысолятин, 2014: 90). Чувство страха оказывается маркером границы, разделяющей «до» и «после», «свое» и «чужое», «жизнь» и «смерть» и т. д. Именно страх, как представляется, объединяет разные переживания - от неизвестности до смерти, с которыми сталкивались военнопленные.

1 Можно отметить, что обращение к наследию В. Франкла не является случайным. При анализе событийного травмирующего опыта, особенно в ситуации пленения и похищения, экзистенциальная психология и философия позволяют объяснить многие поступки и психологию заключенного (см., например, работу

Попадание в плен начиналось со страха, вызванного неизвестностью: что ждет дальше, какие правила жизни в месте содержания военнопленных, кому можно верить, а кому нет. Это было важно для выживания, так как от врага пленные редко ожидали гуманного отношения1, и нужно было готовиться к худшему. При соблюдении правил содержания, несмотря на изоляцию, у военнопленных была возможность, дававшая моральную поддержку и помогавшая поддерживать их душевное состояние: получать и отправлять корреспонденцию, общаться друг с другом, в том числе организовывать свой быт и досуг (например, устраивать творческие вечера). В таких условиях, как отмечает А. Заярнюк, солдат, как это ни парадоксально, обладал «большей свободой над своим телом», чем в армии, где жизнь подчиняется уставу (ХХ век..., 2016).

Одним из первых желаний и действий военнопленных часто была попытка дать знать о себе родным и близким, сообщить, что они живы и находятся в плену (в этом моменте присутствует определенная схожесть с письмами солдат с фронта во время войн 1939-1945 гг. (Черепанова, 2021)). В ряде случаев была возможность отправить письма, передать весть через различные организации (например, Международный комитет Красного Креста), через других пленных и т. д. Особенно важным это оказывалось в связи с тем, что часто плененный мог уже считаться пропавшим без вести или погибшим. Нужно было успокоить родных - жив, здоров или ранен:

«Если, кто-либо из нас двоих останется жив и вернется на Родину, он сообщит родственникам погибшего или пропавшего без вести о том, что случилось» ²;

« Доброго здаровья мои родные отцы и сестрицы Олинька, Наденька. Живы ли вы дара-гие? Пападет ли это мое маленькое письмецо вам? Где же вы? Эх, война проклятая! Если же даст бог и вы получите это письмо, пишите ответ поскорее. Но я сумневаюсь, получите ли вы его» (ХХ век..., 2016: 612)³;

«Нахожусь в далекой, далекой стране, в Великой Германии. Иногда как-то грустно становится, многое вспоминаю о родине, которая теперь поделена на куски. Иногда хочется вернуться на широкую землю, где “так свободно дышит человек”. Но, не зная, где находятся мои родные, мне все равно, где не жить, а лишь бы в настоящее время существовать, т. е. сохранить свою жизнь на будущее» (ХХ век..., 2016: 614) ;

«Я живой и здоровой, нахожусь в плену, относятся к нам очень хорошо, кормят нормально, хватает, не голодаем. …Вам, наверное, пришла бумага, что пропал без вести. Еще раз пишу, я жив и здоров, не волнуйтесь, все будет нормально» (ХХ век..., 2016: 628) .

Смена среды обитания оказывалась стрессом - все новое и незнакомое. В условиях плена эта смена обстановки и правил распорядка становилась еще более сложной для людей. Для военнослужащего ситуация плена оказывалась особо травматичной не только по причине ощущения неизвестности и физических лишений (отсутствие сна, пищи, воды, физическая усталость, болезни, боль и т. д.), но и из-за ряда психических и духовных лишений (страх за родных и близких, ощущение несвободы, отстаивание воинской чести, своей веры и т. д.).

Помимо этого в некоторых случаях (хоть их не было много) военнопленный сталкивался с тем, что враг, которого он должен ненавидеть, может проявлять человечность. В ситуации, когда ты должен ненавидеть врага (а это возможно только через его объективирование) и, более того, уверен, что враг - это не-человек, который может убить на месте, подобное изменение отношения являлось эмоционально сложным для пленного:

«Пробывши полгода на работе, я увидел, что мирное население относится к нам не как к врагам своим, а как к людям обиженным судьбой и заброшенным в чужую страну, а поэтому по возвращению из плена я и многие из нас скажут, что мы дрались не с врагами, а с родными братьями по Христу и с добрыми соседями» (ХХ век..., 2016: 602) ;

«Запомнился один пожилой немец, сносно говоривший по-русски. Он доброжелательно относился к пленным, особенно к больным. …Он резко осудил поступок тех немцев, которые отобрали продукты, собранные у населения. Поэтому не все было в плену однозначно, не все немцы были отъявленными фашистами» ⁴;

«Там были солдатики-призывники. Они мне то воду принесут, то еду. Им нельзя было называть своих имен, но они мне себя назвали. Я эти имена на всю жизнь запомню. Если меня приносили после пыток, они пытались меня словом успокоить, поддержать. Я когда оттуда вышел, я плакал. Я думал: “Если такие люди еще есть, значит, не все потеряно на земле”» (Мусаева, 2009: 597) .

Следует отметить, что дихотомия «свой – чужой» также прослеживается в моральном опыте военнопленных, которые сталкивались с тем, что враг может проявить гуманное отношение и сочувствие, а такой же военнопленный, как ты, оказаться предателем и более жестоким, чем враг1.

Одной из сложностей было отношение к плену, в частности советскими солдатами плен воспринимался как «предательство», «измена». Особенно это характерно для периода Второй мировой войны, когда плен часто был равнозначен «предательству» и «переходу на сторону врага», а «сдача в плен противнику» даже в ситуациях, когда объективно не было возможности вести бой из-за того, что закончились боеприпасы или военный был тяжело ранен, с моральной точки зрения не могло быть оправдано, ибо это воспринималось как прекращение выполнения воинского долга, отказ быть защитником своей Родины, и вообще – «советский воин в плен не сдается». Для солдат, которые попали в плен во время войны в Афганистане, это оказывалось одним из доводов не возвращаться на родину после плена, так как это оценивалось как предательство и измена. В итоге некоторые из них остались жить в чужой стране, приняли ислам и не вернулись обратно. Но отношение к плену как измене наблюдается и в более поздних военных конфликтах. Опасения солдат, которые попали в плен, что по возвращении их могут объявить врагами Родины, можно увидеть в некоторых письмах. Так, в письме 1996 г. родным участника Чеченских воин можно прочитать:

«Людмила, Антоша, Кариночка, я очень Вас люблю и буду любить, если вдруг чего и я не вернусь, вы простите меня за все, что делал не так, за обиды, а еще передай родителям, что у них прошу прощения за беды, которые им приносил. А в общем надеюсь, что мы встретимся не в этом мире, так в другом... Весточку эту сбереги, если надо будет - в военную прокуратуру отдашь, чтоб не считали меня изменником» (ХХ век..., 2016: 630) .

Страх смерти и отношение к ней . В плену человек оказывался в экзистенциальной ситуации на грани своих физических и психических возможностей. Пограничность ситуации (как начало и конец любого бытия), в которой он оказывался, особенно видна в отношении к смерти и страданию.

Спецификой плена оказывается то, что человек, ранее в той или иной мере контролирующий свою жизнь и смерть, теряет возможность прогнозировать время своей смерти и теряет свой контроль над будущим. Г. Зиммель в работе «Созерцание жизни. Четыре метафизические главы» фиксирует, насколько важным является «управление» своей жизнью и смертью: «…мы с самого начала соразмеряем наши планы, действия, обязательства и межиндивидуальные связи… теми масштабами, которые соответствуют ограниченной смертью жизни. Однако ограничение или формирование жизни в целом и ее отдельных рядов определено тем, что хотя мы абсолютно уверены в факте смерти, но абсолютно не уверены в том, когда она придет» (Зиммель, 1996: 80). Именно страх смерти мотивирует человека действовать и проживать тот срок, что ему отведен.

В плену смерть может настигнуть человека в любой момент, и понимание этого является травматичным для военнопленного: «Каждому из нас важно умереть своей смертью… Своей – значит, осмысленной, хоть и по-разному осмысленной, ведь смысл смерти, как и смысл жизни, у каждого свой, глубоко личный. Таким образом, “наша” смерть задана нам, и мы несем ответственность перед этой задачей так же, как и перед задачей жизни» (Франкл, 2021: 231). Он может умереть во время пыток, издевательств, массового убийства пленных противником2, во время транспортировки из одного места пребывания в другое, от голода, болезни и т. д. Постоянный страх за свою жизнь накладывает определенный отпечаток на тех, кто был в плену:

«У большинства военнопленных наблюдался характерный признак – всегда печальные и боязливые глаза, потому что слишком много страшного видели эти глаза. На лицах – печать безразличия.

Кроме смерти от тяжелых ран, в лагере свирепствовали многочисленные болезни: сыпной тиф, дизентерия, брюшной тиф, туберкулез, чесотка, дистрофия, воспаление легких. Каждое утро и в течение дня специальная команда из военнопленных собирала трупы умерших по баракам и хоронила их за территорией лагеря в огромных ямах» ¹ .

Одной из опасностей, с которыми сталкивается человек как на поле боя, так и в плену, становится изменение отношения к смерти. Она начинает рассматриваться как избавление от страданий и мучений, которыми наполнена жизнь:

«В дальнейшем я убедился, что возникновение первых признаков отчаяния, безразличия в условиях плена в фашистских лагерях смерти – опасный признак, прежде всего для самого пленного: он может окончательно опуститься и, в конечном счете, наверняка погибнуть »²;

«От изнурительного смертельного труда, ежедневных избиений, голода пленных с каждым днем становилось все меньше и меньше. Больные умирали, слабых – убивали. Участились случаи, когда заключенные подходили, брались голыми руками за проволоку, по которой проходил ток высокого напряжения, и оставались насмерть прилепленными к ней »³;

«Бомбили всю ночь. Мы ждали с нетерпением, чтобы разбомбили наш лагерь. Бомбы ложились везде, а лагерь оставался невредим» ⁴.

В целом следует отметить, что плен для солдат являлся более страшным событием, чем смерть на поле боя в ходе выполнения военной операции. Во-первых, плен часто воспринимался как что-то нереальное, во-вторых, многие воспоминания о войнах показывают, что часть военных не верили в возможность выжить при попадании в плен к врагу и, страшась пыток, предпочитали самоубийство или думали об этом:

« – Что я мог думать? Страшно было очень. Маму вспоминал. Сначала сгоряча решил повеситься. Пришла ночь. Я не спал. Увидел сквозь дыру в стене, как в темное небо взлетают ракеты. Может, это меня ищут? Прыгнул в арык, поплыл, но часовые засекли, поднялась стрельба, поймали, побили. Я стер с лица кровь и решил, что буду ждать другого подходящего случая. Очень хотелось жить.

– Когда ты служил в Баграме, командиры вас предупреждали о возможности оказаться в плену? Говорили, как себя в таких случаях вести?

– Только одно говорили: к душманам лучше не попадать. Звери, а не люди. Обязательно убьют, а перед смертью еще и помучают. Говорили так: лучше застрелиться, чем оказаться у врага» ⁵;

«Об одном просил Бога – быстрее умереть…» ⁶.

Одновременно с этим меняется отношение к смерти, которая становится обыденностью, если пребывание в плену оказывается длительным. В ситуации усталости, голода и нервного напряжения смерть другого переставала быть чем-то уникальным, особенно если убийства и смерть наблюдались часто. В плену жизнь человека подчинялась цели выжить любой ценой, несмотря на неопределенность. Более того, наибольшие шансы выжить могли быть у тех, кто в этой борьбе за существование отказывался от совести, не останавливался перед насилием и т. д. Но это не значит, что для всех, кто был в плену, ценность чужой жизни нивелировалась. Примечательны воспоминания архимандрита Симеона (Томачинского), который оказался в чеченском плену вместе с солдатами:

«…представьте себе ситуацию: обмен катастрофически затруднен, идут ли переговоры, мы не знаем, люди умирают каждый день по два, по три человека, с питанием опять страшно плохо, налеты авиации продолжаются, – то есть весь набор обстоятельств, которые говорят, что надежды на спасение нет. И в этот момент предлагают побег. Заманчиво? …Потом я подумал, что прошлый побег привел к избиению всего лагеря и расстрелам. Значит, кто-то пострадает, если я убегу, – а физическое состояние людей было настолько ослабленным, что несколько ударов дубиной убили бы человека. Мое желание избавиться от страданий будет стоить жизни другим» ⁷ .

По ряду воспоминаний можно отметить, что опора на религию была тем, что давало силы оставаться человеком в подобной ситуации: «религиозный человек и в такой ситуации не поддается отчаянию, так как знает, что еще остается Бог, который чего-то от него ожидает. Задача выстоять вопреки любой безнадежности обретает смысл тогда и только тогда, когда ощущаешь, что за тобой наблюдает невидимый зритель и свидетель. Только перед лицом Бога, только с пониманием того, что именно перед ним человек отвечает за вверенное именно этим Богом выполнение конкретного личностного смысла, включающего в себя в том числе и смысл страдания, человеческое бытие-в-мире выносится в то измерение, где становится безусловно стоящим прожитой жизни: в любых условиях и при любых обстоятельствах» (Франкл, 2021: 160). В ситуации, когда человек оказывается не властен над своей жизнью, важным становилось придание смысла в том числе смерти и страданиям, которые испытывает человек в плену. Но не только вера в Бога являлась определенным «спасением» для военнопленных, также и воинская честь, требующая от солдата в любых условиях быть храбрым, не бояться смерти и оставаться верным Родине, оказывалась тем, что поддерживало его моральные силы и сохраняло его как личность.

Страх и смысл страданий . В плену человек постоянно испытывает физические и психологические страдания, в результате чего он может утратить надежду на возвращение на родину, а также важные для воина ценности – воинский долг, патриотизм, ненависть к врагу – могут быть отринуты им:

« Плен – это самое страшное, что могло произойти в жизни военного человека. Плен – это неволя: проволока, ограничения и лишения. В крайне сложных для человека физических и психологических условиях ломались даже очень сильные характеры » (ХХ век…, 2016: 591).

В своих работах В. Франкл часто обращает внимание на то, что выдержать страдания человеку может помочь не только обретение смысла жизни в ответственности перед другими, но именно религия делает его более устойчивым перед страданиями: «Только перед лицом Бога, только с пониманием того, что именно перед ним человек отвечает за вверенное именно этим Богом выполнение конкретного личностного смысла, включающего в себя в том числе и смысл страдания, человеческое бытие-в-мире выносится в то измерение, где становится безусловно стоящим прожитой жизни: в любых условиях и при любых обстоятельствах» (Франкл, 2021: 160).

Страдание в православной этике имеет особой статус. С точки зрения христианства оно по своему существу не является абсолютным злом, так как может приводить к благим последствиям. Архимандрит Елеазар (духовник Свято-Троицкой Александро-Невской лавры) так говорит о смысле страдания: оно «оказывает на человека благотворное влияние, является школой, потому что оно учит правде, подтверждая наличие нравственного закона и смысла жизни… Страдание является источником огромных нравственных ценностей и положительных духовных приобретений. Оно приводит к вере, любви, духовной силе…»1. В культуре этот момент зафиксирован во фразах, которые постоянно употребляются нами в обыденной жизни («страдание очищает», «страдания делают нас сильнее», «без боли нет победы» и т. д.) (Кришталёва, 2016: 109).

Вместе с этим страдания, претерпеваемые человеком, становятся своеобразным зеркалом, в котором отражаются все страсти и все то, что скрывает человек. Святитель И. Брянчанинов фиксирует, что «всякая скорбь обнаруживает сокровенные страсти в сердце, приводя их в движение. До скорби человек представляется сам себе спокойным и мирным, но, когда придет скорбь, тогда восстают и открываются невиданные им страсти, особливо гнев, печаль, уныние, гордость, неверие. Существенно нужно и полезно для подвижника обличение греха, гнездящегося в нем» (Кришталёва, 2016: 109). Муки даны человеку для познания самого себя и возможности встать на истинный путь.

И.А. Ильин в духе православной традиции выявляет позитивный смысл страдания: «Человек, которому послано страдание, должен чувствовать себя не “обреченным” и не ‘проклятым”, но “взысканным”, “посещенным” и “призванным”: ему позволено страдать, дабы очиститься. И все евангельские исцеления свидетельствуют о том с великой ясностью»2.

Страдания сопровождают человека в плену. Он может быть подвергнут пыткам, которые в целом направлены против свободы солдата. Ведь «цель пытки – это унижение жертвы, подавление чувства ее достоинства, разрушение самоидентичности, воли, личностных границ, превращение человека в беспомощное, сломленное существо» (Психологическая помощь…, 2002: 24):

«Мне несколько раз приходилось наблюдать следующую картину. Когда конвоир заводил в служебный барак пленного, например, для перевязки, часто фельдфебель обедал за своим столом. Часто он бросал кусок хлеба пленному. Не подавал, а именно бросал. Как собаке! Дескать, лови! Причем, делал это фельдфебель без злобы, в порядке вещей. Подумаешь, это же русский, не немец, не ариец. Своему соотечественнику он так не бросит» ³;

«“Я человек! Я не животное!” – кричал на встрече с журналистами в июле 2001 года в палаточном лагере Ингушетии мужчина, подвергшийся пыткам и издевательствам» (Мусаева, 2009) .

Одним из вариантов спасения становился уход во внутренний мир, внутренние диалоги с родными и близкими давали душевные силы для продолжения жизни и сохранения в себе человека:

«Ночью снится сон. Дом, жена, дочка, престарелая мать говорит: “Садись за стол, накормим тебя”. С жадностью ем щи, потом картошку с солью и настоящим хлебом. Снова голос матери: “Как же ты попал в такую беду – в плен?” Я пожаловался: “Как тяжело, мама!” А она говорит: “Терпи, перенесешь все беды и вернешься домой”. Крестит и обнимает. Просыпаюсь… слезы на глазах. Наверное, дома думают о моей судьбе. Или давно уже получили похоронку...» ¹ .

Возникает вопрос: в чем смысл подобных страданий и как в принципе совладать со страхом, который в условиях плена может разрушить личность. В подобной экзистенциальной ситуации оказывается важным сохранение своей духовной цельности, попытка понять смысл страданий, которые выпадают на долю пленного.

Духовность, свобода и ответственность: ценностные основания в ситуации плена. Травматичность ситуации по-разному влияла на военнопленных: одних она ломала, другие находили в себе внутренние силы, которые позволяли им пережить насилие (как физическое, так и психическое) и остаться личностью. Одним из факторов, которые помогали пережить этот опыт, становилось обретение смысла жизни, это помогало проявить «упрямство духа» (Франкл, 2021: 106), столь необходимое в ситуации плена. Благодаря нахождению смысла существования, смерть и страдания приобретали иной, близкий к христианскому смысл: «...для большинства заключенных главным был вопрос: переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла. Меня же неотступно преследовало другое: имеет ли смысл само это страдание, эта смерть, постоянно витающая над нами? Ибо если нет, то нет и смысла вообще выживать в лагере. Если весь смысл жизни в том, сохранит ее человек или нет, если он всецело зависит от милости случая, - такая жизнь, в сущности, и не стоит того, чтобы жить» (Франкл, 2022: 131). Человек не властен над смертью и тем, когда она наступит. Он даже не в полной мере владеет своей жизнью, но вместе с этим именно он ответственен за свои поступки и действия, которые могут обрести смысл и сделать смерть не бессмысленной. Пленный, который может противопоставить ощущение ценности своей личности окружающей его действительности, сможет преодолеть многие тяготы и сохранить себя как цельную духовную личность с чувством внутренней свободы:

«И если мы действительно внимательно и глубоко проникаем в собственную душу, то уже, несомненно, получится польза для нас самих, ибо мы увидим, что сердца наши заросли корой и сами мы зачерствели и загрубели, и почти озверели. Ропот на Бога, взаимное озлобление, неуважение к чужой собственности и личности, площадная ругань, забвение всего святого, дорогого нам, неуважение даже к самим себе – вот что мы увидим внутри себя. А если мы увидим и сознаем это в себе, то мы уже на правильном пути к нравственному исправлению… Подумайте о своих женах, детях, родителях. Как они думают о вас, ждут вас, и внутри у вас должен зародиться тот мир Божий, который успокоит ваши мятущиеся души, примирит вас с окружающей обстановкой, с людьми и даже с вами самими» (ХХ век..., 2016: 603-604) .

По мнению В. Франкла, чья экзистенциальная психология во многом носит религиозный характер, духовное измерение является самым важным для человека и напрямую влияет на его общее состояние. К этой духовной данности относятся три экзистенции человеческого бытия - духовность, свобода и ответственность человека, которые и формируют человеческое бы-тие-в-мире. В целом, по мнению мыслителя, человек в принципе может являться человеком «лишь тогда и настолько, насколько он - будучи духовным существом - способен выйти за телесные и душевные пределы своей личности» (Франкл, 2021: 105). В этом воплощается способность человека выходить за пределы внешних обстоятельств и находить силы для сопротивления им, сохраняя в себе человеческое. Можно зафиксировать определенный религиозный контекст: в ценностном измерении наполнение жизни смыслом происходит через страдание, которое является судьбоносным в том плане, что должно обратить наши грехи. Тогда происходит внутреннее обновление, и «страдание - это достижение. Смерть - это урожай. В действительности ни страдание, ни вина, ни смерть - ни один из компонентов этой трагической триады не может отнять у жизни ее смысл. …конечность, временность является не только существеннейшим признаком человеческой жизни, но и определяющим компонентом ее смысла» (Франкл, 2021: 158).

Только духовное в человеке может быть свободным, поэтому в плену (изоляции) можно быть свободным внутренне, несмотря на несвободу и насилие вокруг. Но есть и определенная сложность: человек может отказаться от своей духовной свободы, которая требует совершение поступка и принятия страданий, в пользу несвободы, чтобы она освободила его от ответственности. Здесь во многом военнопленный оказывался в ситуации совершения морального выбора: я могу пойти против совести и стать предателем или, несмотря на возможные страдания и смерть, остаться честным до конца. В этом выборе человек осознает ценность своих поступков и проявляет ответственность. Именно здесь он предстает ценностным существом. Конечно, подобная задача оказывалась очень сложной в условиях постоянных страданий1, но стойкость и сила духа помогала в совершении трудного выбора.

Свобода без ответственности не может существовать, благодаря последней открывается смысл и происходит реализация ценностей. Ценностный мир – это духовный мир, в котором раскрывается предназначение человека: «ради воплощения ценностей я решаюсь на выбор свободы и ответственности, я решаюсь на самовоплощение ценностей, я открываю себя миру ценностей, но все это никак не связано с побудительной силой влечений» (Франкл, 2021: 119). В подобной интерпретации принятие ответственности перед кем-то/чем-то – совестью, Богом, родными, Родиной и т. д. – является важным для человека, находящегося в плену. Страдания становятся тем, что нужно претерпеть, чтобы выжить, ибо приходит понимание – «я несу ответственность перед другими». Более того, человек, который осознает эту ответственность, не может отказаться от жизни по своей воле. Эта ответственность воплощается по-разному. Например, в помощи другому, в поддержании бодрости духа у таких же военнопленных, а также в организации быта и распорядка жизни в плену, если это было возможно:

«Чтобы бойцы не расслаблялись в плену и ощущали себя солдатами, я каждое утро всех выводил на зарядку. Побегаем, поотжимаемся. Потом утренний туалет. Чтобы люди не опускались. Добился того, что вечером проходил по камерам и проверял бойцов, как они устроены на ночь. Если возникали проблемы с питанием личного состава, тут же жаловался, мотивируя тем, что не буду сотрудничать »² .

Вообще можно отметить, что, по воспоминаниям военнопленных, в целом наличие деятельности – работы – могло выступать определенным спасением – не только в физическом аспекте, но и в духовном. Так как в работе человек находил возможность отвлечься от своего бедственного положения.

Заключение. Ситуация, в которой оказывались военнослужащие в плену, является экзистенциальной. Перед ними вставал не только вопрос о том, как выжить, избежать страданий и вернуться домой, но ряд воспоминаний показывает, что военнопленные оказывались в ситуации морального выбора – остаться человеком, сохранив верность Родине и честь, или отказаться от всех моральных принципов, но получить больше шансов выжить. Данная дилемма каждым военнопленным решалась по-своему, более того, часто ужасающий характер такого опыта не дает возможности оценивать поступки, совершаемые в плену, с позиции традиционной морали. В подобной изоляции для выживания человеку приходилось отказываться от морали. Отсюда особый интерес представляют воспоминания военнопленных, которые в ситуации бездуховности и насилия смогли найти силы и сохранить человеческое в себе. Во многом это связано с тем, что русская культура включает в себя православное отношение к добру и злу, к роли страданий в жизни человека. Следующее, что необходимо отметить, преодоление (или принятие) становится возможным только при осмыслении этих феноменов на духовном уровне. В этом случае страх перестает быть поглощающим, так как страдание приобретает смысл, так же как и возможность близкой смерти принимается человеком. В этом принятии человек, как ни парадоксально, на духовном уровне может оставаться свободным, принимая ответственность за свои поступки и свою жизнь.