Центр, граница и взрыв: семиотическая и смысловая территория романа А. Белого "Петербург"

и семиотическое поле романа. Именно то, как делится семиотическая и смысловая территория романа, и будет интересовать нас в данной работе. Помимо этого, мы обратимся к кульминационному событию «Петербурга» – взрыву. Взрыв, как и система двойников, определяет семиотическую картографию текста. Для этого мы воспользуемся методологией Ю.М. Лотмана, содержащейся в его последних работах, посвященных исследованию семио-сферы. Ученый затрагивает важную проблему определения таких понятий, как «центр», «граница», «периферия», «взрыв».

Ключевое событие романа А. Белого «Петербург», его кульминация – это взрыв, который происходит в доме Аблеуховых и который ставит точку в череде всех событий, предшествовавших ему. Нас интересует та модель, система, в которой этот взрыв оказался возможным. Иными словами, глубинные причины этого события. И здесь мы обратимся к теории Ю.М. Лотмана, точнее, к его последней работе «Культура и взрыв», в которой метафора взрыва используется для обозначения разрыва, нарушения границ центра и периферии.

Понятия центра, периферии и границы крайне актуальны для романа «Петербург». Взрыв – это есть то, что создает нарратив. Благодаря ему возможны нарушения границ, следовательно, и развитие. Однако сам момент взрыва и события, предваряющие его, – это неопределенность. Ю.М. Лотман пишет, что неопределенностью обладает периферия, потому что центр – это нечто устойчивое, то, что создает «свое» семиотическое поле и выталкивает за его пределы все, что в него не вписывается. Иными словами, семиотическое пространство становится однородным, а «абсолютная пред-заданная гомогенность, абсолютная систематическая непротиворечивость – вот что <…> делает невозможным <…> иное» [2, с. 53]. Более того, периферия в этом случае воспринимается как носитель опасности, потенциального разрушения центра. Посмотрим, как это реализуется в тексте романа.

Сам Белый указывает на наличие ярко выраженного центра – проспекты и улицы материковой части Санкт-Петербурга – и выделяет периферию – островную часть города, в частности Васильевский остров. Писатель даже фокусирует наше внимание на особенностях жителей, их характерах: «Жители островов поражают вас какими-то воровскими ухватками» [1, с. 22]. Они подозрительны, сравниваются с тенями: «Род ублюдочный пошел с островов – ни люди, ни тени, – оседая на грани двух друг другу чуждых миров» (Там же, с. 21). Таким образом, мы можем сделать вывод о том, что главная их черта – это неопределенность.

Воплощением центра в романе является Учреждение: «Кто-то его учредил, до него была тьма, кто-то над тьмою носился; была тьма и был свет – циркуляр за номером первым, под циркуляром последнего пятилетия была подпись: Аполлон Аблеухов» (Там же, с. 332). Однако бинарная модель «центр–периферия» усложняется тем, что в системе текста существуют несколько центров. Помимо Учреждения – своеобразной метаструктуры (не случайно при описании его появления Белый делает очевидный намек на Сотворение мира) – таким центром будет сам Аполлон Аполлонович, с происхождением которого Белый тоже связывает ветхозаветный образ: «Он имел своим предком Адама» [1, с. 11]. Писатель также сравнивает героя с Зевсом: «Аполлон Аполлонович был в известном смысле как Зевс: из его головы вытекали боги, богини и гении» (Там же, с. 35). Это очень любопытный момент. Белый таким образом выстраивает следующую систему: Аполлон Аполлонович, будучи Зевсом, порождает вокруг себя реальность. Не случайно писатель делает акцент на том, что жители островов (а по мере течения романа мы видим, что и вообще все люди вокруг) – это тени, что все, не входящее в «свое» пространство, все, являющееся «другим», – это сон, туман, в общем, неопределенность. Более того, эта неопределенность опасна, она грозит обернуться настоящим хаосом. Чужое не имеет четких очертаний, все предельно размыто, даже граница между своим пространством и чужим оказывается зыбкой. Белый выстраивает следующую структуру: Петербург – это центр, прямолинейные проспекты, Учреждение, мир, в котором существует сенатор Абле-ухов, центр этот парадоксально бесконечен: «Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней» (Там же, с. 22). Острова – это часть Петербурга, его периферия, характеризующаяся неопределенностью и стремлением к хаосу: «От островов тащатся непокойные тени» (Там же, с. 55). Наконец, есть небытие – все, что за пределами Петербурга: «За Петербургом же – ничего нет» (Там же, с. 22). Город, таким образом, становится центром, внутри которого формируется еще один центр – материковая часть Петербурга, на которой, собственно, находится Учреждение – тоже своеобразный центр, и, наконец, сам Аполлон Аполлонович, который «в каби- нете высокого Учреждения воистину вырастал в некий центр» [1, с. 50].

Наличие границы в системе вводит в нее элемент прерывания, нелинейности. Система перестает быть однородной, потому что через границу в нее вторгается, смешиваясь с ней, периферия: «В этом смысле пограничная зона, периферия вывихнута, потому что она принадлежит одновременно внутреннему и внешнему пространству или, что то же самое, не принадлежит ни внутреннему, ни внешнему» [6, с. 50]. Лотман пишет, что «вторжения» периферии в семиотическое пространство центра «оказывают разнообразные возмущающие воздействия на внутренний строй “картины мира” данной культуры» [5, с. 253]. Под «данной культурой» мы понимаем тот самый се- миотический центр, который сложился в процессе его длительного доминирования и вытеснения всего «другого» за его пределы. И точность этой цитаты применительно к роману подтверждается, например, тем, что шутовство Николая Аблеухова тоже является своеобразным вторжением «другого» в мир сенатора Аблеухова; и это шутовство в итоге производит не менее разрушительный эффект, чем взрыв: именно после того, как Аполлон Абле-ухов увидел, кто скрывается за маской красного домино, с ним происходит сердечный приступ, и карьера его, по сути, заканчивается, т.е. он перестает быть внутри Учреждения, олицетворять его, а следовательно, воплощать семиотический доминирующий центр.

Мы постарались показать в данной работе, что центр и периферия – одни из ключевых понятий для понимания концептуального механизма романа «Петербург», что они «не просто топологически локализуемые места / зоны, а структурные величины семиосфе-ры» [7, с. 26]. Текст, таким образом, является сложным нелинейным механизмом, функционирование которого зависит от многих факторов. Однако главное, на наш взгляд, заключается в том, что «Петербург» является в своей сложности и противоречивости как бы инвариантом развития истории и культуры. В этом романе отразились и актуальные и характерные для Белого опасения за дальнейший ход истории России, и опасность гомогенного пространства в культуре и социуме, и, наконец, абсолютная непредсказуемость и хаотичность стихии. Именно поэтому для анализа этого произведения чрезвычайно продуктивно обращаться к теории се-миосферы Лотмана и к наследию постструктурализма, и к теории хаоса, потому что тексты, подобные «Петербургу», необходимо исследовать именно во взаимодействии этих идей.

Взрыв – это одновременно и событие, и концепт, и метафора. Как концепт он связан с человеком, его поступками, можно сказать, что он «антропоцентрический концепт, с помощью которого определяется, что событийность человеческого действия столь же важна для истории общества и культуры, как и рефлектирующие и упорядочивающие процессы самоописания культуры, которые обеспечивают интеграцию и непрерывность [7, с. 20].

Все они проходят через этот взрыв, и их изменившиеся сознания абсолютно различны и не детерминированы ничем. Однако сам текст при этом не рассыпается. Он словно соткан из противоречий и хаоса, в связи с чем вспоминается мысль Беньямина, которую приводит в своей книге Диди-Юберман, мысль о том, что «завершенность произведению придает прежде всего то, что раскалывает его, превращая в произведение дробное, во фрагмент истинного мира, в обломок символа» [3, с. 153].