Человек в лирике Николая Тряпкина и Дондока Улзытуева

Русская и восточная (бурятская) поэтические системы кажутся принципиально различными в понимании и изображении человека, и это влечет за собой необходимость для исследователя специального проникновения в мир иной (русской или бурятской) культуры. Однако эта разница может быть гораздо менее явной, а сходство более очевидным, если обратиться не к авторам, имена которых на слуху в силу таланта или пиаровских акций, а к менее известным, но при этом едва ли не более ярким поэтам. Например, к творчеству Николая Тряпкина, русского поэта XX века, развивавшего национальную, неевропеизированную поэтическую традицию, и Дондока Улзытуева, бурятского советского поэта XX века, одного из самых талантливых в ряду национальных художников слова.

Презентация человека в литературе предполагает обращение внимания на различные составляющие поэтики, среди которых для нас больший интерес представляют визуальные формы, явные и неявные, представления человека в тексте: проблема именования, особенности портретного изображения.

Но прежде несколько замечаний о доминирующем типе человека, о ведущем психотипе в творче- стве названных авторов. Это человек, в котором индивидуальное не навязывает свою волю миру, внеличностным силам, в котором личные (частные, малые) радости или беды не заслоняют бытия других людей, инобытия. Некоторую аналогию данному типу героя можно увидеть в выделенном В.Е. Хализевым житийно-идиллическом сверхтипе [Хализев, с. 140-153]. Можно говорить о минимальном присутствии человека рефлексирующего, процессуального, психологического, т.е. человека, представленного в перипетиях его внутреннего мира, будь то эмоции, желания или планы. Речь надо вести о таком психологизме, который неотрывен от материальной явленности, будь то явленность действия, события, природы или быта. Такую материальную воплощенность можно понимать как телесность в широком смысле слова, но телесность одухотворенную, проникнутую эмоциональными токами.

Ненадолго покинув отару, на горячем навозе сухом, в накаленной синеющей дымке, со слезинкой на узких глазах кувыркаться и плакать хочу я!

[Улзытуев, с. 19].

Но живут в моем сердце все те перезвоны ржаные,

И луга, и стога, и задворки отцовской избы,

И могу повторить, что родился я в сердце России, –

Это так пригодилось для всей моей грешной судьбы.

[Тряпкин, с. 198].

Такого рода психологизм и такого рода телесность связаны с особым пониманием человека и его связей с миром:

<…>законы земного родства и законы Вселенной в основе одни, как небесное пламя и земные огни…

[Улзытуев, с. 15].

Лошади, горы, легенды, дом – все на одной планете живем.

Все объединилось во мне.

[Улзытуев, с. 20].

Для Н. Тряпкина и Д. Улзытуева самыми сокровенными, дорогими, важнейшими, питающими их творчество являются воспоминания о родной деревне, о детстве. Ощущение воспоминаний о «тоонто моих отцов» (Улзытуев), о «гнезде моих отцов» (Тряпкин) как особенном, экзистенциальном материале, приближающем к разгадкам тайны бытия, присутствует во многих стихотворениях. Стремлением постичь эти тайны пронизаны все их стихи.

Пусть не так и не эдак,

Хоть и эдак не так…

И сидит во мне предок

И мне кажет кулак.

[Тряпкин, с. 198].

У Н. Тряпкина мысли о детстве, о родных местах воплотились в циклах стихотворений «Земля моих отцов», «Гнездо моих отцов», «Земля моих песен». Большая часть его стихотворений пропитана чувством, как он пишет, «тяги земляного родства»:

Не алтари и не пророчества,

Не брага звездного Ковша –

Меня хранит от одиночества

Моя крестьянская душа.

И всеми стужами вселенскими

Не заглушить моих углей.

Горю дровами деревенскими, Дышу от дедовских печей.

[Тряпкин, с. 198].

Эти строки перекликаются со строками Д. Улзытуева, в которых личная судьба гармонично соотносится с судьбой той земли, где родился поэт:

О, тоонто моих отцов, о, поколенья Улзытэ!

Я слышу прадедовский зов в моей сегодняшней судьбе.

Я слышу, сердце говорит согласно с топотом коня, и повторяю этот ритм в движенье нынешнего дня.

[Улзытуев, с. 54].

Это мир особой интимной теплоты, где герои первого плана обязательно поименованы. Как правило, они составляют ближайшее (родственное) или близкое окружение героя: мать, отец, брат, друг, сосед. У Н. Тряпкина: дед, очень часто отец, бабка, сосед, сельский поп, Федя-избачок и др. У Д. Улзытуева мама / мать (чрезвычайно часто), дед, отец, старший брат, местный пастух, сестренка, друг Цэдэн, любимая и др. Причем персонажи из близкого окружения выбраны не столько по принципу душевной / духовной/ эмоциональной близости - тогда, например, в соответствии с романтической традицией, центральное место должны были бы занимать образы возлюбленных, - сколько по принципу онтологической совместности. Находятся рядом - уже потому близки. Объединительная роль семейного и пространственного фактора становится персонологически важной.

Поименованность персонажей не ограничивается обозначением их общей родственной или иной социальной роли по отношению к герою (дед, бабка, дядя, сосед, местный пастух), но стремится к максимальной конкретизации с подключением имени собственного: дед Филя, бабка Настя, дядя Андрей Никанорыч, сосед Кузьма Григорич (Н. Тряпкин), мой друг Цэдэн, старый Дэмбрэн, седой старик Доржи, старик Шойсорон (Д. Улзытуев).

А когда я бродил босиком по крутым берегам Шибертуя, и за радугой бегал бегом, и свистел, подражая синицам, молчаливый старик Шойсорон повстречал мою мать и промолвил: «Либо станет сказителем он, либо просто чудным человеком.

[Улзытуев, с. 71].

Точность обозначения персонажей, обилие представителей ближайшего окружения, явный родственный перевес (редки тема дружбы и образ друга) ведут к тому, что семья (прежде всего, родительская семья) и характерные для этой социальной общности теплота, близость отношений, оптимистическая перспектива выдвигаются на первый план. Центральный персонажный круг (семья, соседи) становится микромоделью мира и одновременно способом / модусом его восприятия.

Общий персонажный круг, который в совокупности с центральным кругом образует целое персонажного уровня, всегда стремится у данных поэтов к обобщенным величинам. Обобщение строится по принципу умножения персонажей, представления не единичного лица, а группы, разряда людей. Мужики, девушки, стряпухи, мастера, кузнецы, рыбари, мальчишки, дети, парни, допризывники, девчата, пахари, гонцы, отцы, мазурики, дочки, творцы, трубачи, сверчки-старички, девки, люди-человеки, солдаты, плотники, девчонки и т.д. - у Н. Тряпкина. Земляки (часто), скотоводы, пастухи, победители-седоки, отцы, старики, люди, девушки, парни, девочки, мальчики, предки, буряты, ребятки, грядущие люди, сыновья, старые друзья, друзья (часто), пенсионеры, рыбаки-браконьеры, лучшие парни, одногодки и др. - у Д. Улзытуева. Человек в таких обозначениях предстает чаще в половозрастном, профессиональном качестве, реже - национальном, географическом или оценочном. Обращение к полу, возрасту и профессии высвечивает наиболее употребительные смыслоразличительные основания: это человек в его базовых, родовых характеристиках, природных и социальных.

Мир, окружающий лирического героя, оказывается миром, чрезвычайно густо заселенным людьми. Эта многолюдность создает особое художественное напряжение, свойственное, скорее, для эпоса, чем для лирики. Или, точнее говоря, свойственное для лирики, ориентирующейся на фольклорные истоки. Эпическое начало чрезвычайно характерно для творчества названных авторов и коррелирует с идеей онтологической совместности (центральный персонажный круг) и предпочтением родовых детерминант человека (общий персонажный круг).

В общем персонажном круге выстраивается вся большая семья и воссоздается некое поэтическое родовое древо: мать (всегда главная), сестра, брат, дед, бабушка у Улзытуева; у Тряпкина такая же галерея портретов родных людей: мать, отец, сестра, брат, бабка, дядья.

И маманя все выше, выше

Поднимает меня на руках, -

Целый клан за деревню вышел

Да при всех родовых гвоздях:

И дядья, и зятья, и тетки,

И все внуки, и все дедки…

[Тряпкин, с. 198].

Созданные образы близких и родных создают ощущение полноты бытия, целостности мира и чувства причастности к общенародному бытию. По мнению С. Николаевой, в этом особенность тряп-кинского мироощущения (мы можем добавить, и улзытуевского), отличающего его от мироощущения других поэтов родственного направления – Ю. Кузнецова, Н. Рубцова, А. Ганина [Николаева, 2010].

Эпическое начало дает о себе знать не только в выборе субъектов поэтического мира, но и в портретном рисовании героев. Важнейшей особенностью портретного рисования становится, во-первых, обязательное его присутствие. Суммарный поэтический текст позволяет говорить о том, что человек в художественном мире Н. Тряпкина и Д. Улзытуева в обязательном порядке воплощен. Он не может существовать только в ипостаси внутреннего человека, лишенного внешних форм, неоформленного. Приблизительно таков человек в художественном мире В.А. Жуковского. Во-вторых, портрет героя стремится к минимуму, к минимизации описания. Лирика, несмотря на малость форм и специфику трактовки человека, может тем не менее содержать развернутые портретные описания либо частотные портретные детали. Ряд поэтических произведений А. Пушкина, в частности, позволяет увидеть, что такие возможности открыты для лирики («Прелестнице», «Подъезжая под Ижоры» и др.). У Пушкина же можно встретить малые поэтические формы (прежде всего, мадригалы) с минимизированным портретом: «чудесный жар пленительных очей» («В альбом Сосницкой»), «нежная красота» («Если с нежной красотой…»).

У Н. Тряпкина внешний человек обычно представлен в лаконичной детали статического портрета. «Я рукою чью-то рученьку держу, / В чьем-то взоре вижу ласковый туман» (1952), «И снова песенка о дроле / С такою дрожью голосов» (1954), «Раздуй лежанку, сними сапожки, / Моя краса!» (1956), «Велел он, усы подкрутивши, / Себя посадить у окна», «И тут же герой Сталинграда / Расправил погон по плечу» (1957), «И лишь у глаз – морщинка грусти / От злого хмеля стольких лет» (1962), «И скажет старик в самодельной рубахе…» (1965), «И вот лежу в дареных шмотках. / Обмытый тут же, как ребя...» (1966), «И твоих волос рудая прядь / Завивалась в песенное слово» (1966), «Оглянусь да вскину руки, – / А кругом – все те же стуки...» (1968) и др. К приведенным примерам можно плюсовать детали визуального характера, не дающие представления о внутреннем человеке: «Знал я тайны первородной / Детский запах на губах» (1960). Этот статический портрет с его костюмными и телесными вариантами позволяет говорить о силе онтического, бытийного вектора в поэзии Н. Тряпкина.

У Д. Улзытуева так же значима одиночная характерная деталь: «расправить усталую грудь» («Утренняя песнь»), «…с грустью гляжу на гусиную стаю» («Крупные гуси, как овцы тяжелые»), «…вздыхая, глядели в тайгу» («Синие ели»), «И, когда кузнечик падает в воду, / я почему-то вздрагиваю» («Отелилась корова...»), «…заскорузлой ладонью / я глаза утирал» («Облака»), «со слезинкой на узких глазах / кувыркаться и плакать хочу я» («Детство»), «…в глазах старухи печаль затаилась» («С грохотом лед ломает Хилок»), «я встал на колени и припал левым ухом к цветку» («В те далекие годы») и др. Большинство этих примеров носит портретный характер, представляет детали чаще жестового, психологически нагруженного портрета с тяготением к мимическому жесту. Причем в психотипе героев Улзытуева преобладает интонация грусти, печали, особой чувствительности.

Н.М. Киндикова. Изучение периодизации тюркоязычных литератур Сибири

Такая одиночная портретная деталь лишь представительствует за описание, но по существу подчинена иным стратегиям, однако это не повествование и не рассуждение – классические типы организации текста. Эти стратегии далеки от постулатов старой риторики с ее линеарным началом и принципом вненаходимости. Принцип «я в ситуации», антропологический вектор не позволяют говорить об описательности портретных деталей, а включают их в контекст действования, в ситуативный контекст.

Сравнительный анализ некоторых принципов изображения человека в творчестве русского поэта Николая Тряпкина и бурятского поэта Дондока Улзытуева позволяет, таким образом, ставить вопрос о принципиальной близости национальных менталитетов, близости национальных поэтических миров евразийского ареала, связанных с развитием коренных, базовых, народных поэтических традиций. Ценности семьи, «месторазвития» (Н.С. Трубецкой), родовых приоритетов, человека оптимистического действия могут стать той общей базой, которая позволит понять иную (русскую) культуру как близкую.