Цикл А. Блока «На поле Куликовом» в контексте исторического мифа

Оцикле Блока «На поле Куликовом» в историческом контексте написано немало1. Но нам бы хотелось сделать акцент на мифологической природе этого цикла. М. Элиаде заметил, что «некоторые аспекты и функции мифологического мышления образуют важную составляющую часть самого человеческого существа» [Элиаде: 181]. Поэтому мифологизация «здесь-Бытия» — неизбежный процесс. Один из самых авторитетных исследователей мифа и мифологического мышления К. Хюбнер писал: «На деле выясняется, что многообразные формы мифического мышления продолжают жить в современном духовном мире, для большинства, однако, оставаясь на уровне бессознательного. Главным образом, это имеет место в искусстве, которое никогда не переставало видеть реальность сквозь призму мифа, в христианской религии, которая чуть ли не участвует в реабилитации мифа, поскольку принципиальные элементы догматики, прежде всего ее литургия, обусловлены мифом» [Хюбнер: 6].

Естественно, события, которые происходили «давным-давно», тоже мифологизируются. Поль Рикер заметил, что слово «история» «является собирательным сингулярным именем последовательности событий и обозначает совокупность дискурсов по поводу того, что называется этим именем» [Рикер: 420]. Знания Блока о Куликовской битве основывались на текстах древнерусской литературы, на «Задонщине», «Повести о Куликовской битве», «Сказании о Мамаевом побоище» и на работах историков, т. е. на «совокупности дискурсов». Событие стало знаковым в эпоху укрепления Московского царства, потом о нем забыли и вспомнили после Петра I во время становления Российской империи уже как о государственном мифе.

Любопытны трактовки этого события историками конца XVIII — начала XIX в. «У Татищева Дмитрий самолично принимает решение, а другие — "инии" — образец осторожности и всяческими доводами пытаются оттянуть столкновение с Мамаем», — пишет Э. Л. Афанасьев [Афанасьев: 294]. Но Татищев не просто героизирует князя, он переписывает летопись в духе своего времени. Модернизацию исторического события мы находим и у Карамзина. Основатель Троицкой Лавры назван «святым старцем», любящим «Россию, ее славу и бла-годенствие»². Перед битвой, «вообразив, что многие тысячи сих бодрых витязей падут чрез несколько часов, как усердные жертвы любви к отечеству, Димитрий в умилении преклонил колена, и простирая руки к златому образу Спасителя, сиявшему вдали на черном знамени великокняжеском, молился в последний раз за Христиа н и Россию»³.

Во времена Дмитрия Донского России еще не было, была Русь . Лексика и стилистика этого фрагмента не имеет отношения к стилистике летописного сказания — это XVIII в. П. Н. Жукович справедливо говорит о Карамзине: «Карамзин является проводником общепринятой в XVIII веке схемы русской истории; уже в первых киевских князьях он видит настоящих монархов-самодержцев; удельный период падения монархических начал он считает самым несчастнейшим во всей русской жизни» [Жукович: 180].

В создании имперского мифа, конечно, велика роль главы Министерства народного просвещения гр. Уварова с его триадой: «Православие. Самодержавие. Народность». В докладной записке императору Николаю I он писал: «Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должны погибнуть; ослабить в них Веру — то же самое, что лишать их крови и вырвать сердце. <…> Русский Колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне. <…> Дабы Трон и Церковь оставались в их могуществе, должно поддерживать и чувство народности» [Уваров: 216–217].

В течение всего XIX в. о Куликовской битве как о судьбоносном для империи событии рассказывали и многочисленные книги для народа4. В учебниках для гимназий, торговых школ, ремесленных училищ акцент также делался на роли Куликовской битвы в объединении русских земель в единое государство. Так, в учебнике В. Ананьина говорилось: «Куликовская битва имела огромное значение: она подняла дух русского народа, и татары перестали считаться непобедимыми; она еще более возвысила в глазах народа значение великого князя московского; она показала, что только при дружных усилиях князей под главенством московского можно свергнуть татарское иго» [Ананьин: 48–49].

В библиотеке Блока были следующие исторические сочинения: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1–12. 3-е изд. СПб.: Изд. А. Ф. Смирдина, 1851–1853; Соловьев С. М. История России с древнейших времен: в 6 кн. СПб.: Изд. Т-ва «Обществ. польза», б. г.; Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 1–4. М.: Тип . Лисснера и Д. Собко — тип. А. И. Мамонтова,

1908. Во второй части книги Ключевского в 13 строке Блоком было подчеркнуто «Куликово поле»5.

Ко времени создания Блоком своего цикла накопилось огромное количество текстов, пересказывающих «Задонщину», «Повесть…» и «Сказание…». Нужно помнить, что памятники древнерусской литературы были созданы почти через 100 лет после самого события и до историков XIX в. дошли в списках. Многочисленные переписчики вносили свои дополнения. У современных историков нет сомнения в том, что мы имеем дело с историческим мифом. Количество ратников (150 000 — 400 000), потери (250 000) были невозможны в то время. Иноки Пересвет и Ослабя упоминаются в «Задонщине» [Циркунов], но о поединке говорится только в «Сказании…».

Мифологизации способствовали и календарные факторы. « Многозначительные совпадения . Битва произошла в 1380 г., когда Пасха и Благовещение пришлись на один и тот же день. Такое совпадение ("кириопасха") было большой редкостью <…>. Не менее многозначительным было и другое совпадение. Битва произошла 8 сентября, на праздник Рождества Богородицы. К тому же это была суббота — день недели, посвященный Богородице» [Борисов: 125]. В «Повести о Куликовской битве» великий князь обращается к брату, к князьям и воеводам с речью: «Пришло, братья, время брани нашей и настал праздник царицы Марии, матери божьей богородицы и всех небесных чинов, госпожи всей вселенной, и святого ее Рождества. Если останемся живы — ради господа, если умрем за мир сей — ради господа»⁶.

Из трех исторических текстов, посвященных Куликовской битве, «Задонщина» выделяется лирическим началом: «О жаворонок, летняя птица, радостных дней утеха, взлети к синим небесам, взгляни на могучий город Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу! Словно бурей занесло соколов из земли Залесской в поле половецкое! Звенит слава по всей земле Русской: в Москве кони ржут, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят знамена русские у Дона великого на берегу»7. По словам Л. Дмитриева, «Задонщина» — это «не сюжетно последовательный рассказ, а страстный, лирический отклик, проникнутый чувством глубокой любви к родине, к "земле Русской" неизвестного нам свидетеля, а может быть, и участника Куликовской битвы, и одновременно это плач по погибшим на поле брани» [Дмитриев: 218]. У нас нет сведений, читал ли Блок эту поэму, но можно говорить об общем лирическом пафосе двух текстов.

Что касается «Сказания о Мамаевом побоище», то еще Н. Костомаров заметил: «Повесть эта заключает в себе множество явных выдумок, анахронизмов, равным образом и преданий, образовавшихся в народном воображении о Куликовской битве уже позже. Эта повесть вообще в своем составе никак не может считаться достоверным источником» [Костомаров: 40].

Первое, что бросается в глаза, — Блок далек от имперского мифа. В центре у него не Дмитрий Донской, не Сергий Радонежский, не иноки Пересвет и Ослабя, а Русь . И это не историческая Русь, а поэтическая. Уже первый катрен содержит материал для иного мифа — мифа о России:

«Река раскинулась. Течет, грустит лениво И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога»8.

Исследователи часто говорят о степи в связи с ордой, но в первом катрене речь идет о русском пейзаже в духе Тургенева. Не случайно его очерк в цикле «Записки охотника» назывался «Лес и степь»:

«Но вот вы собрались в отъезжее поле, в степь. <…> Пошли степные места. Глянешь с горы — какой вид! <…> Но далее, далее едете вы. Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот она наконец — безграничная, необозримая степь»9.

И «Степь» Чехова, конечно же, была известна Блоку:

«Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски»10.

И у Лермонтова лирический герой любит «ее степей холодное молчанье» («Родина»). Речь идет не о цитации или реминисценции, а об аксиологии, о ценности русского пространства. Интересно, что и современный писатель именно в степи видит квинтэссенцию русскости : «"Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль". А потом все равно — "спалена моя степь, трава свалена — ни огня, ни звезды, ни пути". Чередование буйства и засыпания — это жизнь в степи, это путь через степь…»¹¹.

Обращение во втором катрене «О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь» открывает возможность разных интерпретаций. В связи с этим будет уместно вспомнить замечание Л. Гинзбург: «…строя лирическое Я, он строил не психологическую целостность частной личности, но эпохальное сознание своего современника в полноте и многообразии его духовного опыта» [Гинзбург: 260]. В пяти стихотворениях цикла дано именно это «эпохальное» «многообразие»:

«Наш путь степной, наш путь — в тоске безбрежной, В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы — ночной и зарубежной — Я не боюсь» ( Блок : 170).

Главная метафора первого стихотворения — «степная даль», в которой реализована идея исторического пути, движения, воли. И это движение невозможно без «тоски безбрежной». Главная антиномия стихотворения — покой и движение. Русская степь, река, стога располагают к покою, но…

«И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль» ( Блок : 170).

Образ степной кобылицы получил неоднозначные толкования. В свое время А. П. Казаркин высказал спорное предположение, что «мы» в первом стихотворении цикла — это «голос из татарского стана» [Казаркин: 80]. И степная кобылица символизирует вражеский стан. По мнению И. С. Правдиной, «на первом плане — неостановимое движение — "Степная кобылица // Несется вскачь"» [Правдина: 23]. С. О. Захарченко пишет: «"Степная кобылица" Блока — образ стремящейся к свободе России XIX века» [Захарченко: 307]. Но «святое знамя» явно отсылает читателя к «вере христианской», а кобылица связана со степью не только мотивом свободы. Хронотоп степи включает «ночную грусть», «лень» и вечное движение «степной кобылицы». В свое время В. Жирмунский подчеркнул символическое значение этого образа: «…среди реальных исторических образов "Куликова поля" внезапно и логически неподготовленно врывается, как бы из иной реальности, символический образ степной кобылицы» [Жирмунский: 57]. А символ исключает однозначное толкование. Второе стихотворение цикла — это голос из русского стана, и это не княжеский, а народный голос. Блок солидарен с В. О. Ключевским, писавшим: «Наконец, почти вся Северная Русь под руководством Москвы стала против Орды на Куликовом поле и под московскими знаменами одержала первую народную победу над агарянством»12.

«Мы, сам-друг, над степью в полночь стали: Не вернуться, не взглянуть назад.

За Непрядвой лебеди кричали, И опять, опять они кричат…» ( Блок : 170).

В «Сказании о Мамаевом побоище» говорится: «…по реке же Непрядве гуси и лебеди крыльями плещут, небывалую грозу предвещая»13.

Обратим внимание на символику цвета. Если в первом стихотворении доминирует красный («закат в крови»), черный («мгла»), то во втором стихотворении — белый цвет («белый камень», «светлый стяг», «светлая жена»). В «Сказании…» есть описание русских воинов, увиденных Великим князем с «высокого места»: «…увидел образа святых, шитых на христианских знаменах, будто какие светильники солнечные, светящиеся в лучах солнечных; и стяги их золоченые шумят, расстилаясь как облаки», и князю «горестно же видеть и жалостно зреть на подобное русских собрание и устройство их, ибо все единодушны, один за другого, друг за друга хотят умереть»14:

«И, к земле склонившись головою, Говорит мне друг: "Остри свой меч, Чтоб не даром биться с татарвою, За святое дело мертвым лечь!" Я — не первый воин, не последний, Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!» ( Блок : 171).

«Светлая жена» явно перекликается с обращением лирического героя в первом стихотворении к «Руси»: «О, Русь моя! Жена моя». Родина для русского человека ассоциируется с матерью, почему у Блока — жена? Убедительный ответ на этот вопрос находим у Д. М. Магомедовой: «У Блока — Русь-мать-жена-Богоматерь. И именно образ Богоматери в обоих случаях делает возможным отождествление матери и жены, немыслимое ни в каких других контекстах» [Магомедова: 115]. Образ Богоматери доминирует в третьем стихотворении:

«В ночь, когда Мамай залег с ордою Степи и мосты,

В темном поле были мы с Тобою, — Разве знала Ты?» ( Блок : 171).

И далее: «Слышал я Твой голос сердцем вещим», «Ты сошла, в одежде свет струящей», «Освежила пыльную кольчугу на моем плече», «Был в щите Твой лик нерукотворный светел навсегда»15.

По словам Г. П. Федотова, это народный жертвенный голос: «Погибнуть, раствориться в жертве народной» [Федотов: 105]. Появление Богоматери в цикле «На поле Куликовом», конечно же, не случайно. «Культ Пресвятой Богородицы составляет самую сущность русского Православия, русской духовной культуры. Сама Россия в народной религиозной традиции именуется "домом Пресвятой Богородицы"», — пишет современный исследователь [Яковлев: 86].

Четвертое и пятое стихотворения начинаются словом «опять». Это слово вводит мотив повторяемости истории. Лирический герой этой части цикла близок автору психологически. Мотивы «ущербной луны», «тоски могучей», «дикой страсти», «растерзанного сердца» автобиографичны (см. «Дневники»). Герой четвертого стихотворения видит и слышит из своего исторического времени Куликовскую битву:

«Я слушаю рокоты сечи И трубные крики татар, Я вижу над Русью далече Широкий и тихий пожар» ( Блок : 172).

Антитеза «светлых мыслей» и «темного огня» говорит о борьбе двух сил в душе героя и во времени, в котором он живет:

«Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи! Вздымается конская грива… За ветром взывают мечи» ( Блок : 172).

Повторяемость истории — не главное в этом цикле. В аспекте аксиологии «На поле Куликовом» — это миф о «вечной» России, России кенотической: «В России Блока нет места мужику, нет места и трудовой страде, которая разрушает эротическое созерцание. Одно это проводит пропасть между Блоком и народническими поэтами, у которых (Кольцова, Некрасова) он заимствует ритмы. <…> Одна и та же на разных путях страдания, родина остается чистой, нестрашной, Христовой», — писал Г. П. Федотов [Федотов: 115]. А К. Мочульский заметит: «Для Блока Куликовская битва имела мистический и пророческий смысл» [Мочуль-ский: 240]. Как известно, цикл «На поле Куликовом» вошел в сборник «Стихи о России» (1915) и в большой цикл «Родина» (1916), в которых миф о России нашел полное воплощение. Но «Стихи о России» и «Родина» требуют отдельного разговора.