Деконструкция языка в советском ментальном пространстве в контексте экзистенциала "бытие к смерти" (на материале текстов А. Платонова)

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2018. № 2} (²)

ективной, другой важной части бытия. Стоит отметить, что связь язык-бытие не односторонняя, язык последовательно влияет на бытие через трансформацию уже действительности субъективной, что становится особенно актуально именно в 20-е годы в свете задачи воспитания нового человека для нового общества и государства, ментальное пространство которого претерпевает существенные изменения.

Период 20-х годов в СССР характеризуется радикальной сменой мировоззрения: отделением церкви от государства, программой Ликбеза, политической пропагандой новой государственности. В ментальном пространстве советского государства существенные изменения претерпел язык, столкнувшийся с множеством новых явлений. Сохранившиеся до 40-х годов интернационалистические тенденции в идее мировой революции также способствовали трансформации языка уже в контексте отказа от описания явлений национального характера – к вненациональному – без границ, интернациональному.

В политических тезисах, помимо коммунизма как советской власти и электрификации страны, звучат призывы накормить народ – Гражданская война, связанный с ней массовый голод ставят на повестку дня проблему физического выживания. В данном контексте – радикальное изменение политического курса, построение коммунистической утопии, обыденность смерти из-за голода и войны, – актуализируется проблема нового языка. А. Платонов репрезентирует новую действительность советскими канцеляризмами, с одной стороны, и выстраивает особенное отношение к смерти путем объективации процесса умирания – с другой [Ковтун, Проскурина, Васильев, 2009].

Методологию исследования составляют сравнительно-исторический метод и метод деконструкции. Язык в текстах Платонова подвергается деконструкции – разрушению привычной грамматики, дестабилизации смыслов, происходит разрыв означающего и означаемого, открываются новые смыслы в описании привычных ситуаций, которые за счет речи персонажей выглядят абсурдно: «– Прощай, – сказал ему Сафронов, – ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения...» [Платонов, 1990] . В данном фрагменте из повести «Котлован» происходит объединение двух ментальностей: христианской – понятия «ангел» и «вознесение» – и новой, пролетарской – понятия передовиков, «служебных учреждений», что порождает комичный эффект. Деконструкция проявляется в дестабилизации традиционных ценностей – христианских – и непринятии структуры новых ценностей – за счет их перевода в контекст старых, происходит слияние двух пространств с сохранением каждым своей идентичности, что и рождает эффект абсурда. Данный пример представляет деконструкцию контекста, которая и открывает бесконечное множество контекстов других.

Период 20-х характерен стремлениями к построению нового общества. А. Луначарский делает доклад о новом человеке, поставив задачу воспитания новой личности перед молодой советской педагогикой. Крупская дирижирует исходом женщин из кухонного рабства [Ковтун, 2009] под аккомпанемент «новой мо- рали» А. Коллонтай [Коллонтай, 1919], Е. Ярославский же тяжелой артиллерией «Безбожника» бьет по религии во имя борьбы за социализм. Этот период слияния воображаемого и символического готовит почву для действительности реального, которая будет реализована в 30-е. До тех пор «реальным» 20-х годов будет проза Гражданской войны, голода и смерти.

С подчеркнутой телесностью, «болеющие животом» герои в текстах писателя часто балансируют на грани жизни – удержания себя в изможденном теле – и смерти. При этом тело их, как правило, изувечено / измождено во времена, когда не было Советской власти. В рассказе «Родина электричества» главный герой во время крестного хода встречает старуху: «…на старухе немного осталось живого вещества, пригодного для смерти, для гниения в земле» [Платонов, 1990] . Старуха истощена во времена несправедливости, как думает главный герой, решивший посвятить ей жизнь как символу, жертве капитализма. Категория же людей, которым в новом обществе не место, выглядят принципиально иначе: они сыты, откормлены и пугливы, потому что боятся лишиться благополучия. Казалось бы, в своей телесной полноте они далеки от смерти хотя бы потому, что постоянно едят: «Муж Татьяны Васильевны опять ел за столом свой ужин» [Платонов, 1990] , «В кабинет Пашкина вошла его супруга — с красными губами, жующими мясо» [Платонов, 1990] , «…Нур-Мухаммед …много ел риса, мяса и фруктов» [Платонов, 2010] . Однако при всем различии телесного истощения и повреждений в минувшие времена, политический статус персонажей выходит на второй план: умирают как бедняки и дети, для которых строится новое общество, так и бесплодный (« у них не любят дети рождаться » [Платонов, 1990]) класс мещан и буржуазии.

Отношение к смерти, к самому процессу умирания у людей прошлого и людей будущего фактически не различается. Герои не испытывают агонии, не молят о пощаде, часто даже не противятся своей участи: в отношении смерти персонажи А. Платонова представлены закоренелыми фаталистами. Копенкин из «Чевенгура» просто ложится лицом вниз, будто на отдых, кулаки в «Котловане» спокойно заходят на плот, который обречен. Смерть не осуществляет идеологических различий в пространстве текстов А. Платонова, однако проблема смертности, не только насильственной или от голода, но и естественной поднимается в текстах: новый человек, пролетарий и бедняк умирать не должен: «А зачем им тогда гробы? Умирать должны одни буржуи, а бедные нет!» [Платонов, 1990].

В связи с этим вспоминается концепция Н. Федорова о «воскрешении отцов» и с общей целью борьбы со смертью, с которой писатель действительно был знаком. Подчеркнем, А. Платонов не остается в рамках федоровской традиции преодоления смерти. В «Котловане» происходит диалог, указывающий на ограниченность идеи буквального воскрешения, более того, преодоления идеи первого космиста: « Прушевский! Сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей? – Нет, – сказал Прушевский. – Врешь, Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет — воскреснуть хочет» [Платонов, 1990].

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2018. № 2} (²)

Для понимания сложных отношений А. Платонова с идеей смерти и ее преодоления уместна концепция другого мыслителя – М. Хайдеггера, парадоксальное сходство с которым отмечает еще М. Эпштейн, говоря об особой метафизичности А. Платонова и поэтичности, лингвоцентричности немецкого философа. А. Платонова и Хайдеггера объединяют особый язык и цель построения подобного языка: это основной вопрос, занимавший обоих мыслителей, который оказывается «над идеологическим» – об отношении человека и бытия.

Именно новизна языка роднит Платонова с М. Хайдеггером, технически отточившим немецкие слова, необходимые для постановки вопроса о бытии, небытии и существовании, замкнув их, таким образом, на философской проблеме, «сконструированный» язык не является разговорным. Слова же А. Платонова нарочито исковерканы, текст изобилует советскими канцеляризмами, автор производит стилистическую чехарду, заставляя председателя сельсовета говорить стихами, маленьких детей – штампованными фразами из брошюры по политграмотности, а простых мужиков – философствовать и вопрошать.

Немецкий философ разрабатывает новый язык, в который включает экзи-стенциал для определения бытия – это «Бытие к смерти» [Хайдеггер, 1997]. Данный экзистенциал представлен М. Хайдеггером как единственное действительно личное переживание заброшенности перед лицом смерти. Ужас заброшенности характеризуется отсутствием объекта, так как смерть не представляет собой объект, а только естественность существования, экзистенцию любого человека. Таким образом, смерть есть самое «личное», что в контрасте позволяет определить объективное, действительность, бытие. Именно смерть через «Dasein» демонстрирует тотальность временности как характеристики человеческого бытия.

Язык А. Платонова выстраивает новое пространство, основанное на уменьшении и объективации личных переживаний героев – либо их отсутствии, либо, в отдельных случаях, путем расчленения существа героя и его ума – пространства, где происходит переживание. Пример с землекопом Чиклиным из «Котлована», узнавшим, что девочка Настя, бывшая рабочим, вместо политических лозунгов, объектом заботы и вдохновения, умерла. Чиклин принимается копать землю, пытаясь занять свое тело: «В этих действиях он хотел забыть сейчас свой ум, а ум его неподвижно думал, что Настя умерла» [Платонов, 1990].

А. Платонов избегает личного обращения и переживания, бытия героев. Пример из «Котлована» описания инженера Прушевского: «И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни» [Платонов, 1990]. Предложение построено по принципу несвязанности инфинитива смерти – «скончаться» с действительным субъектом смерти. Писатель объективирует процесс умирания, более того, в данном примере демонстрируя его как выбор и волю субъекта – «решив скончаться».

«Котлован» начинается с увольнения одного из протагонистов – Вощева, которому было тридцать лет, далее следует ставшая уже классической фраза: «В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механическо- го завода, где он добывал средства для своего существования» [Платонов, 1990]. Выражение «в день тридцатилетия» не относится напрямую к носителю тридцати лет, в отличие от более подходящей фразы «Вощеву было тридцать лет», где присутствует глагол «быть», означающий прямую экзистенцию к объекту, Воще-ву. Разрыв экзистенции в субъект-объектных отношениях, более того, внутри самого героя, который таким образом лишается своих сущностных свойств (30 лет у Вощева, ум Чиклина), приводит к выстраиванию символического пространства с нарочитым отсутствием процессуальной экзистенции субъекта.

Результаты. Отсутствие обыкновенного для литературных текстов бытия-переживания представляется писателю не только в объективации по отношению к деятельности субъектов. Процесс бытия присутствует, но намеренно выделяется, например: «– Ты зачем здесь ходишь и существуешь? – Я здесь не существую, Я только думаю здесь» [Платонов, 1990] . Деконструируя язык путем объективации переживаний, А. Платонов не просто ликвидирует личное, например: «– Зачем же он был? – Не быть он боялся» [Платонов, 1990] , но и преобразует таким образом личное в общественное, преодолевая в контексте экзистенциала «бытия смерти» принципиально личностный опыт смерти, а значит, и саму смерть, ее процесс – умирание. Подобная практика применяется в религиозных дискурсах, основанных на идее подобия человека Богу как создателю всего сущего, а значит – и включенности человека в это сущее, его неуязвимости и бессмертии. Подобный опыт кажется на первый взгляд мистическим, но А. Платонов воплощает принцип «Смерти нет!» в рамках языка. Смерть представляет собой культурный феномен, основанный на явлении утраты для человека, если происходит гибель другого, и глубоко личное переживание, окончание которого невозможно обозначить, если явление гибели постигает самого человека.

Заключение. Таким образом, писатель преодолевает смерть через деконструкцию языка, внутри самого языка – путем преобразования личного в общественное, ликвидировав единственный принципиально личный опыт, который позволяет человеку объективировать сущее – опыт переживания смерти в трактовке М. Хайдеггера – экзистенциал «бытие к смерти».