Диалогичность текстов в этнографических трудах Н.Я. Бичурина о Китае

Научный стиль XIX века в России – интереснейший объект лингвистических наблюдений, поскольку, с одной стороны, он испытывал на себе колоссальное влияние стиля западноевропейской исследовательской литературы, с другой – отражал поиск молодой русской науки своего, особенного, языка научного общения.

В предлагаемой статье рассматривается диалогичность текстов этнографических трудов Н. Я. Бичурина – с одной стороны, как общая функционально-стилистическая текстовая категория научного текста XIX века, с другой – как имеющая специфические способы выражения в текстах рассматриваемого автора.

Следует заметить, что Бичурин не был ни этнографом, ни писателем, ни исследователем в строгом профессиональном смысле. Он был священником (в монашестве о. Иакинф), главой Девятой духовной миссии в Китае (1808–1821)1, прибывшим в Пекин с миссионерскими функциями. Однако очень скоро он оставляет свои духовные дела и с головой погружается в исследование и описание культуры и быта китайцев, поразивших его своей непохожестью на все то, что было известно ему, в то время – уже архимандриту Русской православной церкви, весьма образованному и просвещенному человеку. Он азартно изучает языки народов, населяющих Китай, создает учебники китайского языка для русских, занимается переводами древнейших китайских источников, много пишет для русских журналов,

движимый желанием популяризировать свои знания об уникальной стране и ее культуре [3].

В результате обширных исследований различных сторон жизни Китая уже в 1828 году Бичурин избирается членом-корреспондентом Императорской академии наук, а с 1831 года он – почетный иностранный член Парижского Азиатского общества, первый русский синолог, широко известный в Европе [3].

Н. Я. Бичурин – автор более сотни статей и четырнадцати больших книг о Китае, причем каждая из его публикаций – образец подлинно научного взгляда на предмет описания: его стилю присущи как общие для многих этнографических штудий XIX века языковые черты (см.: [1], [2], [11]), так и уникальные, собственно «бичу-ринские», общее описание которых дается в наших предыдущих публикациях (см.: [17], [18]).

Итак, одна из самых заметных черт его научных трудов – открытая диалогичность научного повествования, в современном понимании характерная прежде всего для публицистических сочинений [6], когда, по мнению Л. Р. Дускаевой, с помощью различных языковых средств «даже внутренний диалог <автора> напрямую обращен к читателю» [4: 137]. Так, в рассуждении о сложности произношения звуков китайского языка Н. Я. Бичурин повествует (причем в манере «инструктивного» текста) о своем опыте постижения способов отображения китайской речи русской графикой. Ему важно не только и столько продемонстрировать сложность китайского языка, сколько привлечь читателя к его изучению.

В подобном затруднении надобно вслушаться в произношение самих китайцев и по оному сделать положение для правильного выражения китайских звуков русскими буквами (3)².

Употребление конструкций (в данном случае в модальности долженствования) «модальное слово + инфинитив» создает иллюзию непосредственного контакта автора с читателем, желающим непременно последовать его совету.

Для текстов Н. Я. Бичурина частотна, например, и конструкция сравнительной семантики «как (что и) у нас», вводимая, как кажется, для поддержания интереса русского читателя к описываемым фактам из жизни китайцев:

Какъ у насъ мущины очень занимаются головою, что видимъ въ ежедневномъ изм ѣ неніи бакенбардъ, а особенно хохолковъ волосныхъ (414);

Выше уже было сказано, что в Китае все то же, что и у нас , и все не так, как у нас (116).

Рассмотрим разноуровневые языковые средства создания диалогичности текста, которые Н. Я. Бичурин использует в статье «Ответ на вопросы, которые г. Вирст предложил г. Крузенштерну относительно Китая» (1827), также вошедшей в рассматриваемую книгу о Китае.

Статья построена в форме заочного диалога с известным мореплавателем, который, с точки зрения Бичурина, в своих рассуждениях о далекой стране был неточен, поверхностен, необъективен. Бичурин отвечает на те же вопросы известного российского экономиста Ф. Х. Вирста [5: 43], на которые прежде него ответил И. Ф. Крузенштерн. Возникает «заочная полемика» – один из частых приемов, применяемых Бичуриным для создания иллюзии диалога с «оппонентом».

Так, например, на вопрос Вирста: Каково учрежденіе почтъ? Заведены ли оныя порядочно во всемъ государств ѣ , и можетъ ли всякой оными пользоваться? – Крузенштерн отвечает:

Порядочная почта учреждена только между Пеки-номъ и Кантономъ, коею всякой пользоваться можетъ; но посылаемыя по оной письма распечатываются и раз-сматриваются. Кром ѣ сей почты нын ѣ другой н ѣ тъ во всемъ Кита ѣ . Во время нужной переписки н ѣ тъ инаго средства, какъ только отправлять нарочнаго, или поручать про ѣ зжающимъ (345).

Не соглашаясь с Крузенштерном, Бичурин отвечает на тот же вопрос практически противоположной информацией:

Отъ Пекина, какъ мѣстопребыванія верховной власти, есть верховая конная почта по всѣмъ большимъ дорогамъ, ведущимъ въ главные города губерній.. <…>. Повидимому неимѣніе почты долженствовало-бы замедлять и даже совершенно затруднять ходъ торговли: но изумляющая обширность оной внутри государства недо-пускаетъ насъ сомнѣваться въ утонченіи всѣхъ возмож-ныхъ способовъ къ облегченію сообщенія по торговымъ связямъ <…>. Только письма, посылаемыя Европейцами изъ Пекина въ Европу и наоборотъ, представляемы бы-ваютъ правительству и распечатываются (346).

Уже по количественной характеристике представленных контекстов видно, что ответ Бичурина более протяженный, более подробный и детализированный. Легко заметить, что Крузенштерн отвечает односложно и без уточнений, повторяя одно из ключевых слов, содержащихся в вопросе, – «порядочная почта». Бичурин же, словно желая быть в своем ответе принципиально не-Крузенштерном, выражения «порядочная почта» не употребляет вовсе, но конкретизирует вид почты – верховая конная почта . Он говорит о реальном положении почты в Китае, как бы оппонируя Крузенштерну, причем не упускает возможности при помощи антитезы отметить удививший его парадокс: неимение почты должно было бы замедлять торговлю, но бурное ее развитие, как оказалось, мало зависит от состояния почтовых связей.

Лексический состав текста Бичурина словно вступает в антонимические отношения с лексикой, содержащейся в ответе Крузенштерна; создается своеобразный текст-оппозит: (Крузенштерн) Порядочная почта учреждена только между Пекиномъ и Кантономъ ↔ (Бичурин) Отъ Пекина <…> есть верховая конная почта по вс ѣ мъ большимъ дорогамъ , ведущимъ въ главные города губерній (здесь и далее выделено мною. – Ч. П. ) .

Ответ Бичурина представляет собой текст-рассуждение, созданный при помощи ряда языковых средств, весьма показательных для этого типа текста: а) вводных слов с семантикой предположения ( по-видимому ); б) конструкций со значением предположения с характерной частицей бы ( неим ѣ ніе почты долженствовало-бы замедлять ); в) фигур усиления с повторением глагола одной семантической группы и использованием усилительной частицы даже : долженствовало-бы замедлять и даже совершенно затруднять ходъ торговли ; г) мы-повествование, создающее ситуацию вовлечения читателя в живой разговор: Повидимому неим ѣ ніе почты долженствовало-бы замедлять и даже совершенно затруднять ходъ торговли: но изумляющая обширность оной внутри государства недопускаетъ насъ сомн ѣ ваться <…>.

Лексика эмоционального регистра (изумляющая обширность, утончение способов и др.) присутствует в ответе Бичурина с той же целью – создать воздействующий на читателя текст научного характера [12], [14]. Бичурин в своих разнообразных произведениях использует большое количество эпитетов, причем эмоциональных, оценочных и экспрессивных, что не является типичной характеристикой научного стиля, а характеризует его индивидуальное восприятие увиденного [8: 59]. Можно сказать, что он живописует Китай не как наблюдатель, но как его полноправный житель и участник описываемых событий.

Научность этнографических текстов Н. Я. Бичурина бесспорна и подтверждена всеобщим признанием и государственными наградами. На текстовом уровне она (научность) проявляется в использовании им точных и выверенных данных по устройству жизни и быта китайцев [10]. В рассматриваемом сочинении продемонстрированы различные формы доказательности изложенной им информации этнографического толка: приведение документов, обращение к авторитетным источникам и другие общенаучные методы аргументации. Так, в статье «О шаманстве» (1839)3, изданной сначала отдельной публикацией, но затем вошедшей в книгу «Китай: его жители, нравы, обычаи, просвещение», Бичурин приводит данные из уникального источника – «Устава шаманскаго служенія», изданного в Пекине в 1747 году, причем приводит его фрагменты в собственном переводе. По мнению ряда исследователей, «использование китайских источников в точном их переводе – новаторский подход, отличавший работы Н. Я. Бичурина от его предшественников» [10: 1104].

Однако в качестве доказательства научного повествования Бичурин часто привлекает и собственные наблюдения за тем или иным описываемым фактом. Не без основания он полагает, что, как свидетель и непосредственный житель Китая в течение многих лет, он имеет право в научном диалоге приводить свои суждения в качестве верного и надежного аргумента. В таких случаях в текстах Бичурина частотны конструкции я-повествования, что, по мнению Л. Р. Дускаевой, также способствует «сближению автора и читателя» [4: 138]:

Мн ѣ самому случалось вид ѣ ть, съ какою забот-ливостію б ѣ дный тащилъ нечаянно найденную имъ на улиц ѣ издохшую кошку или собаку (369);

Китайцев вообще упрекают в корыстолюбии, и я не могу не подтвердить справедливость такого замечания (384);

Я принялъ на себя обязанность описать только мужское китайское од ѣ яніе – съ тою ц ѣ лію, чтобъ подать понятіе о самомъ характер ѣ од ѣ янія. Посл ѣ сего описаніе од ѣ янія женскаго и д ѣ тскаго считаю ненуж-нымъ (412).

Такие текстовые приемы, создающие ситуацию присутствия и даже участия автора статьи в научном тексте, можно считать инструментом своеобразной «интимизации» повествования, что, в свою очередь, выполняет функцию семантической связности целого текста [7: 64]: так, в первом из приведенных примеров конструкция «(мне) самому (случалось видеть)» усиливает реалистичность описываемой ситуации, что актуализирует доверительность «научного разговора» Бичурина с читателем. Во втором – приведено «общее мнение» о корыстолюбии китайцев, к которому присоединяется и автор; и вновь исполь- зуется конструкция с усилительной семантикой: два отрицания («не могу не подтвердить») значительно подтверждают правдивость исходного утверждения. В третьем примере Бичурин принимает весьма смелое решение управлять полнотой этнографической информации, которую предлагает своему читателю. Он использует весьма характерную для себя конструкцию «(я) принимаю на себя обязанность», не столь частотную в научной литературе XIX века. По данным основного корпуса Национального корпуса русского языка, обнаружено лишь два документа, один из которых может быть отнесен к научной сфере:

Я принял на себя обязанность в качестве неврача делать те замечания по поводу беседы о гомеопатии, какие считаю необходимыми для выяснения истины [коллективный. Прения после лекции «О гомеопатической фармакологии» // Публичная лекция, читанная в Большой аудитории Педагогического музея 10 февраля 1887 г. Гомеопатический вестник. 1887. № 12]⁴.

Н. Я. Бичурин находится в постоянном заочном диалоге с читателем, который разделяется им на несколько разрядов. Его адресат, прежде всего, – русский ученый, имеющий специальный интерес к предмету исследования, умеющий увидеть и оценить точные и выверенные замечания автора. Вторая категория читателей – это его незримые оппоненты, по мнению Бичурина, часто поверхностно и неглубоко рассуждающие о нравах и быте Китая, плохо знающие его историю и языки. С ними Бичурин вступает в спор, опровергая их мнения, эмоционально и страстно разоблачая «снобизм», с которым они порой оценивают чужую для них культуру. Еще один тип читателя, к которому обращается и которого всегда имеет в виду этнограф Бичурин, это простой российский обыватель, интересующийся дальними странами либо из простого человеческого любопытства, либо из желания узнать нечто диковинное, либо из природной любознательности и склонности к чтению.

Н. Я. Бичурин включает в свои тексты о Китае многочисленные конструкции с мы-повествованием, причем как публицистические (очерки, статьи), так и собственно научные. Видимо, автор полагал, что это также способствует доверительному общению с читателем, к чему он всегда стремился:

Въ одно время съ покореніемъ сибирскихъ странъ мы получили первое свѣдѣніе о шаманствѣ, дотолѣ неизвѣстномъ Европѣ. <…>. И съ сего времени открылось, что мы очень обманывались въ своихъ мн ѣ ніяхъ насчетъ шаманства. То, что намъ казалось грубымъ обманомъ въ кочевыхъ шарлатанахъ, состав-ляетъ религію, господствующую нынѣ при Китайскомъ дворѣ и въ Маньчжуріи⁵.

В текстах Бичурина мы-повествование есть универсальный способ общения с любым читателем из трех выделенных типов адресата. «Мы»

в русской научной речи, равное авторскому «я», до сих пор вызывает споры и различные решения, вплоть до предложения упразднить «устаревший академический этикет» [16], однако во времена о. Иакинфа такое научное общение считалось уместным и более чем оправданным [13]. И сам Бичурин активно использовал этот прием для создания ситуации доверительного «разговора» с читателем.

Этнография середины XIX века в России – бурно развивающееся научное направление, движимое невиданным интересом к «племенному разнообразию» мира [15: 128]. Эти сочинения часто отличались романтической экспрессивно- стью стиля, поскольку были одним из способов выражения искренних патриотических чувств, которые переживало в то время передовое российское общество. Н. Я. Бичурин – ученый своего времени, он был одним из тех, кому предстояло выработать специфический стиль русских научных произведений в области этнографии, причем как публицистического, так и академического характера [9: 7]. В этом смысле его опыт общения с читателем и проверенные временем приемы научного изложения этнографического материала могут быть квалифицированы как образцы русского научного стиля середины XIX века.

(In Russ.)