Дихотомия пространство/время в романе Ф.Н. Горенштейна "Место"

Начать хотелось бы со слов, которые Фридрих Горенштейн вложил в уста философского человечка из романа «Псалом»: «Главные идеи – это идея Времени и идея Пространства....Идея Пространства родила философию и науку, идея Времени – религию и искусство. Однако позднее произошло кровосмешение.

Идея Пространства – созерцательная, и человек способен достичь в ней иллюзии равенства с Богом. Идея Времени – деятельная, человек чувствует в ней свою слабость перед Будущим, зависимость от Будущего и нуждается в помощи Господа» [4, с. 288].

Дихотомия «пространство / время» имеет важное значение в рамках исследования как творчества Ф. Горенштейна в целом, так и литературной характерологии писателя в частности. А ключом к пониманию характерологии может служить концепт «место»*. Само по себе «место» – это понятие, которым обозначается какое-либо занимаемое пространство. Однако «место» у Горенштейна не определяется лишь этим равенством: оно стремится к равенству и со временем, несет в себе экзистенциальную нагрузку.

В первой части романа Горенштейна, который так и называется – «Место», главный герой – Гоша Цвибышев – занимает место (в самом буквальном смысле – койко-место) в общежитии «Жилстроя» и ежедневно осуществляет борьбу за него, пытаясь тем самым сохранить за собой возможность существовать в сложившихся условиях: «Койко-место это то, что закрепляет мою жизнь в общем определенном порядке жизни страны..» [3]. Для героя место становится пространством, требующим присутствия в себе человека, своеобразным резервуаром его самости. Цвибышев неслучайно называет койко-место жизнью: «А койко-место – это постоянно и логично, как сама жизнь… Это и есть сама жизнь, и без койко-места человек утрачивает свое человеческое начало…» [Там же]. Однако страх выселения, потери койко-места не дает главному герою жить в одном ритме с окружающим его обществом. Биограф Горенштейна М. Полянская замечает: «Страх перед наступлением весны (поскольку зимой из жалости его бы не выселили (примечание наше. – В.К. )) выделяет героя из рядов нормальных граждан, вырывает из будней общежития, вырастающего в романе в символ общего жития, из которого выброшен Цвибышев» [5]. Герой не видит жизни вне койко-места: он капсулируется, выстраивая границу, позволяющую отделить себя на своем месте от других.

Стоит отметить, что в заглавиях большинства частей романа «Место» встречается не предлог в , используемый как интегративный оператор, а предлог среди , указывающий на обособленность чего-либо в рамках чего-то большего: «Место среди жаждущих» (третья часть), «Место среди служащих» (четвертая часть), «Место среди живущих» (пятая часть). При этом выбор слов явно указывает на деятельный аспект окружения места: например, занимать место среди жаждущих – значит быть нежаждущим, неспособным к этой деятельности, быть пассивным. За местом в романе закреплена экзистенциальная роль, принятие и непринятие которой происходит параллельно в двух разных временных периодах. Первый период – тот, в котором Гоша является участником событий и не принимает свою жизнь как зависимую от места. Второй период – это период Цвибышева-автобиографа, где герой ретроспективно осознает свою жизнь именно как несвободную от места, рабскую.

Такой вывод мы можем сделать, продолжив анализ и обратившись к названиям оставшихся частей романа «Место»: «Койко-место» (первая часть) и «Место в обществе» (вторая часть). Здесь автор выбирает интегративные признаки в наименовании частей, а именно – «–» и «в». В первом случае герой уравнивает положение в общежитии «Жилстроя» со своим экзистенциальным статусом, со своей жизнью, как мы уже говорили. Но его отношение к этой жизни двоякое. Гоша из первого периода догадывается о своей рабской сущности, но пока не в состоянии ее принять: «Рабство в переносном смысле этого слова является необходимым условием для преуспеяния человека со слабой волей – эти слова я выписал как-то в библиотеке из Ницше… мне даже казалось – я ли это, в этот период мне слова Ницше попались случайно на глаза и заставили задуматься, правда, не приведя ни к каким четким выводам» [3]. В третьей части, оглядываясь назад на койко-место, он осознает: «ныне, после общения с компаниями и свободомыслия, я позволяю себе о нем и порассуждать, если в голову придет удачная мысль или сравнение, свое или заимствованное, но это, конечно, уже для красоты мышления и ради противоречия убогому рабскому прошлому» [Там же].

Во второй части главный герой начинает чувствовать себя законной частью чего-то большего, частью целого общества: «Походка моя стала более легкой, и хоть я уже не ходил сильно выпрямившись, как в первые дни реабилитации, тем не менее вполне осознавал свои права если не на выдающееся, то на прочное место в обществе. Посмертное восстановление в партии моего отца... убедило меня в том, что положение отщепенца навсегда кануло в прошлое» [3]. Целое общество на поверку оказывается подпольной организацией, в сущности – пародией, игрой в общество: «Здесь имела место та самая коллективная игра, и фактически, вступая в организацию, я обязался принять правила игры и условность воспринимать всерьез» [Там же].

Слова самого Горенштейна подтверждают такую трактовку: «Гоша – человек с несвободной, рабской душой, а пытается своевольничать, потому что почувствовал – можно. Время такое, хозяина нет. Он и ему подобные несвободные люди бьют по щекам Молотова, потому что теперь можно» [5]. Как раз к третьей части романа это рабское «можно» кульминирует: главный герой начинает всерьез убеждать самого себя, что он достоин и будет править Россией. Происходит экспансия пространства от койки («жизненное пространство сужается до размера койки, на которой можно физически разместить свое тело» [Там же]) до всей России, до предела того, о чем только можно мечтать.

Действительно, такой предел закономерен. Описываемая Горенштейном в романе советская эпоха конца 1950-х – начала 1960-х гг. иллюстрирует несостоятельность созданной Сталиным системы, требующей присутствия ее хозяина, самого Сталина. Либеральный поворот хрущевского периода, включавший реабилитацию репрессированных и борьбу с культом личности, произвел эффект, ведущий к ослаблению государственной власти, тогда как в своей массе народ остался прежним, мыслящим категориями, сформировавшимися в умах ранее. Отсюда возникает народная реакция, выражавшаяся в том, чтобы так или иначе вернуть Сталина.

Мужик, в котором Цвибышев узнает Народное Недовольство, изрекает: «Хозяина нет в России, – сказал он тихо и твердо, как говорят давно продуманные слова, – хозяина нет… А кто виноват? Сталин виноват. Вот мы его любим, а он умер и хозяина после себя не оставил…» [3]. Эта народная любовь порождает два противоборствующих политических лагеря, упоминаемых в «Месте»: сталинисты и антисталинисты. Первые, по-прежнему ощущая присутствие Сталина, поддерживают с ним связь, в том числе в литературе, как это делал Орлов, перу которого принадлежат сле- дующие слова: «Сталин бессмертен, и поэтому я умираю спокойно» [3]. Незаменимых людей нет, кроме Сталина, который до сих пор здесь. Вторые же, понимая, что замены Сталину быть не может, ненавидят его, поскольку, с одной стороны, им не хватает его внимания («…существует определенная закономерность, что именно обласканные Сталиным первое время возбуждали антисталинизм в обществе» [Там же]), а с другой – им как людям, считающим себя деятельными, необходимо занять вакантное место. Но для этого, в свою очередь, нужно стать такими же, как он, потому что быть во главе России – это быть Сталиным.

Борьба двух этих политических лагерей – это борьба Сталина против самозваных Ста-линов: «…Сталин есть Сталин… Сталина не сравнивали уже ни с солнцем, ни с горным орлом, а только лишь с самим Сталиным…» [Там же]. Подобное противоборство означает застой, искусственную поддержку системы, которая объединяет всех в бесконечных политических спорах, разговорах и мыслях о Сталине, потому что иначе система оказывается неполной, нежизнеспособной.

Место хозяина – самое важное место, поскольку оно определяет общий уклад страны через жизнь правителя (создателя). Это место сохраняется после деятельного человека как отпечаток времени, как след личной жизни подобного человека. Оно не создается нарочно и для кого-то: безвольный человек просто неспособен его занять, а волевому оно не нужно, поскольку он оставит после себя свой собственный след: «..легендарный сталинизм бросает несправедливый упрек самому Сталину, легендарному Отцу своему. Несправедливый, ибо всякая тирания со смертью тирана не имеет достойного продолжения и всякий тиран умирает без достойного наследника своего дела» [Там же].

Для Цвибышева место Сталина оказывается недоступным. Столкновение с идеей времени, воплощенной в месте правителя России, заставляет героя задуматься о своей жизни, взглянуть на ситуацию вокруг по-новому, ведь на пути к заветному месту герой теряет свою любовь – Машу, а вместе с ней едва не лишается своей собственной жизни.

Постепенно, однако, место подчиняется времени, что подводит героя к осознанию своей рабской сущности, зависимости, а к четвертой части такое отторжение места в пространстве доходит до пика (клиническая смерть), и зарождается исцеляющее принятие*. Герой теперь стремится жить не пространством, как это было раньше, а временем: «...я наконец ухватился за идею… – стать долгожителем... Именно после желания умереть и должна была явиться идея стать долгожителем... Долгая жизнь возможна лишь в старости... лишь старость можно вольно трактовать, и срок ее не ограничен. Место среди живых, место среди живущих на долгий срок забронировать можно лишь в старости…» [3]. Но и пытаясь обжить время, Гоша Цвибышев по-прежнему желает лишь занять в нем устойчивое место.

Эпилог в качестве пятой заключительной части дает подтверждение сделанным выводам. При первой же попытке героя оказаться в прежней «жилстроевской» среде, его одолевают неспокойные мысли: «Я испытывал странное чувство, точно мне рукой удалось прикоснуться и пощупать одно из основных абстрактных понятий философов – время. Бестелесная абстракция приобрела вес, цвет и объем... Я понял, что можно состариться в одном и том же времени, можно вернуться во времени… От этих мыслей я и начал уставать, потерял величие, утратил сатирическую улыбку…» [Там же]. Время не дает Гоше выхода из рабского пространства и лишь усиливает осознание героем своей несвободной сущности. Поэтому неслучайно, что в конце концов Гоше открываются такие спасительные для него вещи, как Петербург и писательство.

Петербург, в котором поселяется главный герой, рисуется здесь так: «XX веку так и не удалось покорить этот город, и когда посмотришь из окна на его вид, на его знаменитые и не знаменитые, но столь строгие строения, то создается впечатление, что нынешнее поколение здесь не господствует, как в Москве и иных городах, а лишь присутствует, проходя мимо, чтоб лет через пятьдесят исчезнуть в небытии» [Там же]. Цвибышев спрятался от времени в Петербурге, в городе – пространстве, месте, над которым ход времени не властен.

Не удивительно, что Гоша приходит к идее писательства и решает начать его именно здесь. «Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепен- ны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи» [3] – заключает Цвибы-шев. Он понимает, что, парализовав свою рабскую сущность, может быть свободным и по-настоящему деятельным в письме. Поэтому название романа «Место» можно трактовать как обозначение оставленного отпечатка главного героя во времени, а именно – места, которое нельзя занять, которое можно только оставить после себя.

В горенштейновском Цвибышеве угадывается очевидный рефлекс характерологического типа «лишнего человека», канонизированного в тургеневском «Дневнике лишнего человека»*. Однако если Цвибышев выходит из пространства, для которого он оказывается лишним, вовремя обратившись к писательству, то Чулкатурин отыскивает выход из сложившегося для него «лишнего» положения в смерти: «Уничтожаясь, я перестаю быть лишним...» [8, с. 215].

Добавим, что в повести Горенштейна «Искупление» аналогичный исход получает историко-политическую и национальную мотивировку. Семья, не имевшая места в общей жизни из-за своего еврейского происхождения, в конце концов обретает свое место посмертно. В начале повести пространственно – это место захоронения: «Красивая была порода… На месте они… В своем дворе… Если б они ушли в общую, тогда не найдешь… Там тысяч десять, а тут четверо (имеются ввиду мертвые тела. – В.К. )…» [2]. А в дальнейшем, по ходу сюжетного развития повести, раскрывается место героев во времени, их роковая обреченность, как бы историческая миссия умереть: «...в идеальном случае еврейский народ должен был тихо и безболезненно умереть в четко отведенных для этого местах, выполнив тем самым свой интернациональный долг перед человечеством во имя всеобщего счастья…» [Там же]. Подобное саркастическое умозаключение Горенштейна явно перекликается со словами бывшего узника Освенцима, выдающегося мыслителя Жана Амери: «Единственное наше (еврейского народа. – В.К. ) право, единственная обязанность заключалась в том, чтобы покинуть этот мир» [1, с. 145].

Из всего сказанного можно заключить, что категория «место», маркируя разные эта пы сюжета романа «Место», совершает семантическое движение в рамках дихотомии «пространство / время». От полюса Пространства в начале романа она отклоняется к полюсу Времени, и это совершается в такт с тем, как изменяется отношение главного героя к своей сущности, как осуществляется характерологическая рефлексия. Одним словом, концепт «место» можно рассматривать как знаковый для изучения литературной характерологии Го-ренштейна. Такая ее концептуализация позволяет уловить определенные общие черты героя не только в романе «Место», но и в других произведениях писателя, а главное – выявить следы той характерологической традиции, которая восходит к русской литературе XIX в. Завершить статью также хотелось бы цитатой из рассуждений философского человечка: «В идее Пространства, идее настоящего, идее красоты, гений достигает величия, но предела своего он все-таки достигает в идее Времени, идее Будущего» [4, с. 288].