Дискурс частной жизни в позднем СССР: к постановке проблемы

Принято считать, что в послевоенном СССР сфера частной жизни (понимаемой как пространство жизни и деятельности индивида, которую он сам считает сферой своего личного выбора, и которую общество позволяет ему считать таковой) непрерывно рас-ширялось1, и этот процесс в конечном итоге явился одной из причин кризиса советской модели и привел к попыткам ее «перестройки». При этом, как мне представляется, чрезвычайно важное обстоятельство заключается в том, что этот нараставший процесс «приватизации»2 осуществлялся не столько вопреки позиции официальных советских властей и официальной идеологии, сколько в тесном взаимодействии с ними.

Несмотря на то, что временной период 1956—1982 гг. кажется очень длинным и неоднородным во многих отношениях, его возможно рассматривать также с точки зрения преемственности и внутренней логики, как программу модернизации «сверху», просветительски-позитивисткую, половинчато-ограниченную и в этом смысле вполне укладывающуюся в более чем двухвековые традиции российских модернизаций. В после-сталинском СССР милитаристки-мобилизационная модель модернизации была заменена на альтернативную. Эта новая модель, несмотря на характерную риторику, была изначально ничуть не более либеральной, чем модернизационная программа Александра I или Александра II, от которых современники, так же ждали и не дождались полноценного либерализма, как их потомки — от Хрущева. В этом отношении споры о том, почему так трагически завершилась «оттепель» и как далеко она могла бы зайти, кажутся очень поверхностными. Цель российских модернизаций — догнать и перегнать Запад — могла осуществляться с применением разных стратегий, за исключением лишь полноценно либеральных. Как правило же, милитаристско-мобилизационные модели чередовались с квазилиберальными; если милитаристская модель построена на противостоянии и вызове Западу, то квазилиберальная — на мимикрии под него. Хрущевская и брежневская стратегии модернизации различались политикой, риторикой, акцентами и нюансами, но обе следовали квазилиберальной модели, использующей просветительско-позитивистскую фразеологию и соответственно подстраивающей экономическую, социальную, культурную сферы. Подвергается расширяющей корректировке и сфера «частной жизни».

Милитаристские, мобилизационные модели модернизации, напротив, сужали пространство частной жизни, а сталинская вообще практически достигла крайних пределов, свойственных утопии. Утопия в данном случае означает не что-то нево-плотимое, а набор определенных характеристик общества, которые вполне могут быть воплощены на некоторый срок3. В числе этих характеристик на- ходится крайне репрессивное отношение к частной жизни индивида, попытка предельно обобществить и рационализировать его бытие. Вспомним ли мы Замятина, или Оруэлла, или Хаксли: идейное прозрение героя, его путь к свободе начинается, условно говоря, с полового чувства. Именно поэтому все утопии так категорически репрессивны к половой сфере: с нее начинается свобода.

Переход от милитаристкой модели модернизации к квазилиберальной не был связан исключительно с личностью Хрущева, однако именно Хрущеву суждено было задать неповторимые оттенки этой модели, сформировать ее контуры, и, кроме того, обозначить новые границы и обновить содержании частной сферы.

В этом смысле развенчание Хрущевым культа личности Сталина было важнейшим шагом, обозначающим, что возможность ошибаться, внутреннее несовершенство и неумение совладать со своими — порой далеко не лучшими — страстями являются имманентными свойствами любой личности, даже наделенной особыми, возвышающими ее над основной людской массой, характеристиками.

Провозглашение коммунизма как близкой и реальной цели снимало также императив жертвенности с частной жизни людей: отныне не их дети, а они сами будут и должны жить счастливо. Классическое русское: «пусть не мы, но дети» подспудно заменялось на: «именно мы, и по праву».

Это предписание счастья вообще очень важно для политики Хрущева. В сталинской модели советский человек не обязан был быть счастливым, но если и был им, то заслужив его успехами в труде и борьбе. Хрущевская модель изменила коннотации и наполнение счастья: теперь оно связывалось прежде всего с семьей, устроенным бытом, хорошим досугом. Это декларируемое личное счастье призвано было стать новым доказательством в пользу коммунистической системы, доказательством, в котором раньше не было потребности, но которое теперь стало более важным, чем прочие успехи и победы, более того: стало целью этих побед.

Достаточно вспомнить художественные фильмы тех лет, начиная со знаково родившейся в 1956 году «Карнавальной ночи», чтобы понять, насколько мощной была эта потребность в счастье как нормальном ощущении бытия. Это культурное «предписание» счастья и любви отчетливо слышится и в устных биографических интервью с теми представителями интеллигентской корпорации, чья молодость пришлась на 1960—70-е годы (по сравнению с биографическими историями предшествующего поколения)4.

Сам новый концепт счастья мог родиться только в ситуации 1953—57 гг., когда власть и интеллигенция шаг за шагом, робко, оступаясь и одергиваясь, но именно поочередно нащупывали новые образы и формулировки, отступая от утопической категоричности. В этом обоюдном (что важно) движении счастье утратило свое прежнее, непременно героическое, обрамление и представало теперь качеством повседневного существования. Его больше не нужно было заслуживать в тяжелой борьбе, оно становилось естественным ощущением бытия для советского человека.

Кроме того, на ситуацию влияли такие обстоя- тельства, как медленное «раскрывание» страны, расширение контактов советских граждан с иностранцами и начало в СССР — пусть даже в крайне ограниченном варианте — сексуальной революции. Спустя некоторое время власти пришлось уже одергивать людей, которые «прочитали» в программе партии те смыслы, которые она совсем не подразумевала. Например, улучшение быта и забота о его качестве, по замыслу партии, должно было освобождать индивида не от коллектива, а напротив, для коллектива (от обременительных и «мелкобуржуазных» семейных хлопот).

Лишившись привязки к долгу, счастье выступало теперь в тесной связке с любовью, под которой, однако, партия подразумевала прежде всего любовь к обществу и идее, а общество, в лице своей интеллигенции, — сугубо интимное чувство к конкретному человеку. Такая интимная любовь выступала синонимом (симулякром) индивидуальности и свободы в обществе, где иные проявления свободы были практически невозможны, и борьба за такую любовь грозила приобрести свойственные антиутопии гипертрофированные масштабы и значение. Как замечает К. А. Богданов, уже в романе В. Ажаева «Далеко от Москвы», увидевшем свет в конце 1940-х гг., а в 1950-х приобретшем большую известность и широко обсуждавшемся, любовь выглядит как то, что совсем «непросто согласуется с нормативами идеологической ответственности»5. Известная повесть И. Эренбурга «Оттепель» (1954 г.) также была посвящена именно борьбе за «неправильную» с точки зрения официальной морали любовь, как проявление тех начал в человеке, которыми почти невозможно рационально управлять. «Неправильной» героиней, вызывающей сопереживание и отстаивающей свое — вопреки «грехам» — право на счастье предстает Вероника из кинокартины «Летят журавли» (1957 г.). Вызывающе-неправильно любят герои аксеновских «Коллег» (1960 г.) и «Звездного билета» (1961 г.), грековской «Кафедры» (1978 г.) и распутинских «Живи и помни» (1974 г.), кинокартин «Старшая сестра» и «Еще раз про любовь» (экранизации Г. Натансоном пьес А. Володина и Э. Радзинского, 1966 и 1968 гг. соответственно), «А если это любовь?» (1961 г.) Ю. Райзмана и чух-раевского фильма «Сорок первый» (1956 г.), хуци-евского «Июльского дождя» (1966 г.) и муратовских «Коротких встреч» (1967 г.), михалковских «Пяти вечеров» (1978 г.) или авербаховских «Фантазий Фарятьева» (1979 г.). В семидесятые годы в советской культуре любовь вообще, по замечанию Н. Борисовой, обретает «собственную метафорику, топику и риторику», переставая быть второстепенным — «осложняющим» или «проверяющим» — обстоятельством в рамках больших тем и высоких сюжетов, а сам советский человек — «хозяин вселенной, безупречно владеющий своими чувствами, превращается в приватного гражданина со слабостями…»6.

Так, в Объединенном Государственном архиве Челябинской области хранится несколько вариантов сценария моноспектакля «Жизнь, отданная Вам», написанного актрисой Майей Дробининой на основе ее встреч с потомками И. Арманд и личной работы с документами и литературой. В этом сценарии вполне откровенно и в высшей степени сочувственно гово-

Р. С. Черепанова рится о любви между Лениным и Арманд, а сама «товарищ Инесса» без всякой иронии, совершенно серьезно и пафосно именуется «жрицей свободной любви»7. Замечательно, что после совершенно неминуемого для тех времен процесса «доработки» и «цензурирования», моноспектакль этот был разрешен к показу и дошел до зрителя, смягчив, но в целом сохранив свою концепцию.

Право на «свободу чувства» от условностей, налагаемых обществом, интеллигенция будет отстаивать на всем протяжении 60-х и 70-х (иногда, правда, ужасаясь тому, как это право могло преломляться в реальном поведении городских обывателей и гневно открещиваясь от своей возможной моральной ответственности за подобные инциденты8).

Сдерживая натиск интеллигенции, власть постоянно подчеркивала приоритет чувств к обществу над чувствами к конкретному человеку, однако тот же плавный уход от провозглашенной Хрущевым даты скорого наступления коммунизма производил обратный эффект, поскольку означал снятие утопического напряжения и последних узд утопического аскетизма.

Однако с течением времени связка «свободной любви» со «счастьем» все более усваивалась «мещанской», городской, полумаргинальной культурой; тогда как «творческая интеллигенция» приходила к пониманию «свободной любви» в качестве маркера одиночества и краха коммунистического «проекта гарантированного счастья».

Любопытно, что официальный дискурс точно так же соединял «свободную любовь» с одиночеством и моральным крахом, с внутренней трагедией человека и его неспособностью верить в коммунистический проект, только, разумеется, оценивал эти явления как негативные и подлежащие преодолению.

Советского человека требовалось научить правильным «любви и дружбе». И в конце 1960-х, и на всем протяжении 1970-х гг. в СССР выходит вал книг о любви и дружбе, где активно дебатируется тема их «свободы».

Помимо «свободы чувств», с середины 50-х годов интеллигенция также настаивала на том, чтобы в неприкосновенный круг частной жизни были включены отношения человека с религией, с супругом, с друзьями и с детьми (включая само право их иметь). Инесса Арманд в вышеупомянутом сценарии М. Дробининой — прежде всего женщина, ищущая самореализации в делах и в чувствах, затем мать, и только в третью очередь революционерка.

Еще более полно иллюстрируют названные процессы, хранящиеся в ОГАЧО полудневниковые записи пожилого и заслуженного школьного работника А. А. Смирновой. Искренне усвоившая сталинские установки по отношению к частной жизни, с середины 50-х годов (и далее по нарастающей) Анна Андреевна со своими принципами вдруг перестает находить понимание у окружающих. Прежде всего, начинают бунтовать родители, отвоевывая свое право на воспитание и частное, неподконтрольное государству, общение с ребенком. Так, мать одной десятиклассницы в ответ на замечание о том, что устроила дочери день рождения «с выпивкой», отвечала: «Ничего тут особенного нет. Мы это разрешаем и ваше вмешательство тут излишне». Ученики также теряют дух коллективизма и прояв- ляют индивидуалистские настроения, предпочитают западную музыку песням советских композиторов, хулиганят на праздничных демонстрациях, желают видеть жизнь праздником, а на праздниках хотят только «развлекаться», «чураются» (нередко с одобрения родителей) труда физического, как тяжелого и непрестижного, и скептически воспринимают труд, основанный на одном энтузиазме и не сопровождаемый вознаграждением. Дети все более перестают жить жизнью школьного коллектива — эта жизнь становится для них серой и скучной; их «настоящая» жизнь протекает там, где они предельно малодоступны для контроля со стороны общества — на улице и на частных квартирах; в 1966 г. на комсомольском собрании Смирнова отмечает, что старшеклассники «не любят школу, торопятся домой»9.

Меняются и учителя. Тает учительский энтузиазм к неоплачиваемой внеурочной работе; учителя утрачивают дух коллективизма, на педсоветах разговаривают о своих личных делах, не следят за тем, что читают дети, манкируют классными часами, не желают вести кружки и курировать выпуск когда-то столь радовавших Смирнову сатирических стенга-зет10.

Все эти неприятные явления Анна Андреевна объясняет ослабевшей учебно-воспитательной работой со стороны учительского коллектива, партийной и комсомольской организации. Слабость же эта, по ее мнению, происходит в первую очередь от того, что те, кто должен «просвещать» — «просвещенцы» — «погрязли в своих личных делах»11.

Во-вторых, и взрослые, и дети в рамках своих корпораций почему-то перестали прилюдно критиковать друг друга12, что раньше активно практиковалось, во всяком случае, еще в 1953 г. разоблачительные ритуалы проходили в школе со всем причитающимся великолепием13.

Рассуждая о всеобщем падении «сознательности», Смирнова невольно проговаривается о том, что по старым меркам относилось к сфере «общественного», а по новым негласным правилам перешло скорее в сферу «частного». В выступлении А. А. Смирновой в 1962 г. перед Пленумом Горжен-совета о влиянии нравственного микроклимата семьи на воспитание ребенка читаем: «Что может быть преступнее, когда отец при живой жене сожительствует с 2—3-мя женщинами, имея у одной 9-и лет, у второй 5-летнего сына, как это безнаказанно делает гр-н Лабухин В. А. п/полковник в отставке, коммунист да еще секретарь парторганизации… А парторганизация и работники РК терпят это и даже есть такие коммунисты (Ведяхин, Орлов) <которые> берут Лабухина под защиту, не находя в этом ничего предосудительного…»14. В 1968 г. на основании проверки студенческих общежитий Политехнического института Смирнова с осуждением констатирует, что: «Многие девушки пьют и курят», перечисляет необходимые для студентов просветительские беседы с врачами — терапевтом, невропатологом и «кожником», а для девушек — также и «геникологом» (характерно, что Смирнова, учительница и женщина, пишет это слово с ошибкой), сетует на то, что студсовет не уделяет должного внимания «вопросам гигиены девушек и их поведения в быту (курение, пьянки)»15. Осмелюсь предположить, что под подчеркнутой «ги- гиеной» подразумевается свободная половая жизнь молодых женщин. Насущный для обоих полов «кожник» также говорит в пользу этого предположения. Характерно, однако, что у Смирновой просто нет в запасе слов, чтобы обозначить те новые явления, которые она так, подспудно, зафиксировала.

С формальной стороны вполне освоив новую риторику власти, Смирнова уверенно провозглашает, что: «…главная цель нашей партии и правительства — сделать жизнь советского народа счастливой»16. Проблема в том, что для нее самой, на чью долю выпали «тяжелое детство и нерадостная юность»17, высшим счастьем стал труд — не только по идеологическим соображениям, но и потому, что он, в отличие от других сфер, не может причинить личную боль18.

Наконец, еще одно право, которое интеллигенция настойчиво пыталась «втащить» в приватную сферу — это право свободного говорения о частном, обыденном, о его проблемах и болевых точках. Горьковский журналист и писатель-любитель Н. И. Кочин отмечал в записных книжках: «Матери молодые с детьми — это армия. Второго мужа заполучить не удается и так она живет и страдает. Запретная тема, но надо написать»19; «Сижу в сквере. Рядом на лавочке две девицы, с высокими прическами, с подведенными ресницами, с кольцами на руках…», одна говорит: «Женихов нет, все пьяницы, а без нарядов нельзя. Засмеют. Нынче хочешь не хочешь, а носи кофточку заграничную…», рассказывает, что уже не раз пробовала жить с мужчиной, но неудачно, тот «поживет поживет и уходит… потому что я и его зарплату хочу в общий котел…», а мужчины все норовят так устроить, что «баба его кормит», а он свои деньги откладывает, да еще и пьет: «Только евреи не пьют (…) Сколько по свету не хожу — не видела пьющего еврея…»; «В ювелирном магазине открыли двери… Женщины повалили туда гуртом», объясняют автору: «Деньги девать некуда, дедушка. Нынче у всех денег как мусору. Может, поэтому мужчины и скурвились (..) теперь сами бабы за ними бегают. Дуры мы… А деваться некуда. Говорят на войне двадцать миллионов здоровых мужиков истребили, так куда нас денешь… Вот и вертишься ночью одна на подушке-то»20. Печальное резюме автора таково: «В этом дневнике записано все… о чем никто не пишет: жизнь вне официальных… рамок…»21.

Этот дневник автор заканчивает в 1981 году, и к этому времени власть окончательно предпочла закрыть глаза на то, что происходило в сфере частных отношений своих граждан. Внешне контроль еще сохранялся, но приобрел исключительно формаль- ный и недейственный характер. Окончательное уничтожение его институтов (от партии и комсомола до женсоветов и товарищеских судов) оставалось лишь вопросом времени.