Дискурсивный эффект: факторы возникновения

Из двух сложившихся в интерпретации коммуникации парадигм – трансляционной и интеракциональной – наиболее эффективным для объяснения процессов человеческого общения следует признать интеракциональный (диалогический, деятельностный) подход. Это связано во многом и с тем, что коммуникация важна не сама по себе – это лишь надводная часть айсберга всей человеческой активности. Она сопровождает, обобщает и организует действия, являясь также видом деятельности, точнее даже – метадеятельностью по отношению к деятельности человека в целом [3, c. 658–659]. Именно эта связка деятельности и метадеятельности и объясняет возможность слов «творить мир», феномен речевого воздействия и дискурсивного эффекта.

Динамическая и деятельностная парадигма языка и коммуникации получала свою разработку в трудах психологов и социологов, языковедов и философов. В ХХ в. наиболее значимыми для этой концепции следует признать идеи Л.С. Выготского о речевой деятельности, М.М. Бахтина о речевом взаимодействии, становление теории дискурса (М. Фуко, Р. Барт и др.), вероятностную модель языка В.В. Налимова, идеи социального конструктивизма и др.

В дискурсе наиболее отчетливо проявляется антиномичность коммуникативной деятельности человека, в которой диалектически (т. е. неразрывно и в обязательном взаимодействии) проявляются статичность знаковой системы и динамичность дискурсивных процессов, линейность текста и гештальтность, конечная целостность его понимания, мнимая материальность языковых единиц и немате-риальность смысла. Теория дискурса, деятель-

ностная теория языка и коммуникации вносят в понимание этих явлений временной параметр, изменяя мерность научной картины языка и коммуникации.

Дискурс часто определяют как «речь, погруженную в жизнь», забывая о том, что данное определение целиком метафорично. В каком смысле имеется в виду «погружение»? Разумеется, не в физическом, хотя физическое произнесение физической речи действительно находится «внутри» жизни, «погружено» в нее. Переносное значение погружения понимается в том смысле, что речь и жизнь связаны и влияют друг на друга.

Дискурс как языковая (речевая) деятельность, сопряженная с предысторией, состоянием мира в момент речи и последующим состоянием, способен в определенном смысле «менять мир». Измененное состояние мира во многом достигается благодаря воздействию речи, дискурса: «Теперь я вожу!» – и участники игры разбегаются от самопровозглашенного водящего, хотя минуту назад убегали вместе с ним от прежнего догонялы. Дискурсивный акт в этой игре – провозглашение себя водящим, дискурсивный эффект – изменение в поведении играющих [7]. Однако дискурс, как зеркало в зеркале, может быть погружен и сам в собственную среду. Точнее, именно так и происходит всегда, что составляет эффект интердискурсивности (интертекстуальности), да и само явление языка (языковой деятельности) следует рассматривать как схемы рекуррентного совершения схожих дискурсивных действий. Язык – не вещь и не система материальных «единиц», хотя эта ре-ифицирующая метафора и является ведущей как в обыденном, так и в научном представлении языка. При этом креативная коммуникация способна создавать новые дискурсивные практики, тем самым отличаясь от рутинного общения, которое эти практики призвано поддерживать [2, c. 7–12]. Одной из наиболее креативных сфер современного общения можно считать рекламную коммуникацию, а также коммуникацию в популярных СМИ и политическую коммуникацию.

По отношению их к действительности и к самому себе как части этой действительности дискурс способен производить эффект двух типов. Первый из них связан с позицией дискурсивных элементов в рамках высказывания (коммуникативного эпизода, дискурсивного события, дискурса, текста). Второй соотносим с позицией коммуникантов (или произведенных ими высказываний, речевых произведений и т.п.) в иерархии повторяющихся действий (языке, социальной структуре, культуре, сокровищнице прецедентных текстов и т.п.).

Позиционный дискурсивный э ф ф е кт – ср. знаменитый пример Ч. Филлмора: Please use the toilet not the pool. Pool for members only [13, c. 9–10] . Раздельно каждое из этих высказываний является запретом, вместе же и именно в данной временной последовательности в дискурсе они становятся единым текстом, коммуникативный фокус которого – ограниченное разрешение. Так проявляется синтагматика дискурсивных отношений.

Реляционный дискурсивный эф-ф е кт ( Я не пью черный кофе vs Мы не пьем черный кофе – констатация либо отказ от предложения выпить чашечку кофе в первом случае – после изменения местоимения и других грамматических показателей на множественное число превращают высказывание почти в политический лозунг, ведь мы воспринимается в эксклюзивном смысле в рамках противопоставления свои ( мы ) и чужие ( не - мы ); ср. У нашего / мо-его батюшки и пшеничные не едятся (явно ощущается намек на различный социальный статус собеседников, возвеличивание себя и свое социальной группы и т. п.). Так проявляется парадигматика дискурсивных отношений.

В любом случае «расшифровка» дискурсивного эффекта возможна только с привлечением обстоятельств окружающей среды. Это соответствует и самой сущности понятия дискурса как реализации языка в условиях среды и в целях воздействия на нее. Поскольку дискурс может выступать одновременно и внешней средой по отношению как к самому себе (метадискурс), так и к другим дискурсам (ретроспективная интердискурсивность), возможны смешанные типы. Например, дискурсивный эффект может рождаться в результате использования прецедентного элемента (цитаты, чаще модифицированной цитаты), отражающего социальный статус, степень авторитетности исходного отправителя. Авторитетность известного текста, как правило, усиливает дискурсивный эффект сообщения. Наиболее часто в современном дискурсивном пространстве это наблюдается в заголовках прессы (чаще в «таблоидах» и популярных журналах, нежели в так называемых quality papers ): А у нас в квартире ртуть!; Писающий гаишник; Один тренер – хорошо, а два – разгром! (газета «Мое!», Воронеж). Информационную функцию заголовка в таких случаях потесняет функция апеллятивная: Прочитай меня!

Возможно также (в особенности, в муль-тикодовом тексте) дискурсивное сочетание линейно развертывающегося текста с нелинейным элементом, присутствующим в ка- честве интердискурсивного фона. Например, статья в популярном англоязычном журнале о здоровом образе жизни и питания оформлена с участием зеленого цвета и сопровождается фотографией зеленого яблока (при этом статья не о яблоках). Символика зеленого цвета вносит дополнительную семантику «экологический чистый» и, взаимодействуя с текстом статьи, усиливает ее дискурсивный эффект, создавая новые смыслы. Еще один пример из рекламного дискурса британского университета: I / glamorgan / flying high. Поликодовый способ подачи (с использованием параграфе-мики – текст дан в трех строках с выделением «встроенной» фразы I am flying high) позволяет добиться усиления дискурсивного эффекта – привлечь внимание к университету, позиционирующему себя высоко на рынке образовательных услуг [1, c. 97].

Аналогичный пример позиционного дискурсивного эффекта в поликодовом тексте обложки известного журнала соединяет изображение сотрудника ГИБДД (вид сзади) и заголовка Поехали?! с помощью невербального элемента, напоминающего вербальный: перекрещивающиеся ремни на спине гаишника напоминают букву Х и включаются одновременно в изображение и в текст заголовка статьи на одной из страниц журнала. Смысл «проблемы, которые создают сотрудники ГИБДД автомобилистам», передается – в дополнение к линейному тексту – раскрывается множеством средств нелинейно: интертекст Гагарина дан в вопросительно-отрицательной форме, выражающей сильное сомнение; буква Х , выполненная в виде ремней на спине, напоминает крест, что соотносится с выражением поставить крест на чем-либо или с соответствующим жестом рук; положение тела гаишника также напоминает о выражении повернуться спиной к кому-либо и выражает сомнение в возможности поехать без препятствий. Новые смыслы и усиление общего фокуса текста статьи «никуда вы не поедете с этими гаишниками» создаются совместной работой различных знаков в одном тексте, а также их корреляцией со знаниями о внешней среде.

Позиционный дискурсивный эффект связан с семиотической способностью человека, стремлением приписывать смыслы вещам и явлениям (даже если нет отправителя, вложившего этот смысл). Эта особенность часто используется для создания иронического эффекта, когда в дискурсе сочетаются неожиданные высказывания. Например, «Приколы русского радио», сознательно сочетающие начало от одного, а окончание – от другого преце- дентного высказывания, пословицы или поговорки: Баба с возу – потехе час; Баба с возу – волки сыты и т. п. Интертекстуальный характер иронии подробно анализирует К.М. Ши-лихина [10, c. 12–13].

Дискурсивный эффект может получиться и непреднамеренно. Так, на рекламном щите воронежского цирка в период одной из предвыборных кампаний были наклеены плакаты одного из кандидатов. Получился новый текст: В воронежском цирке – фамилия и изображение кандидата в депутаты – Планета обезьян . Эффект соединения двух текстов усиливался благодаря наличию весьма «говорящего» изображения кандидата. В политическом дискурсе, разумеется, чаще создается весьма положительный мифологизированный образ рекламируемого политика, но это делается преднамеренно, а дискурсивный многократный повтор ключевой фразы (слогана) позволяет созданному образу выживать на политическом рынке. Дискурсивное выживание наблюдаем и в академическом дискурсе: Publish or perish!

Ключевая фраза обыгрывается во многих текстах рекламного дискурса упомянутого выше университета ( Law graduate flying high и т.п.), создавая с помощью дискурсивных средств своего рода миф об особом характере, особой аксиологии данного университета. Таким образом, от дискурсивного эффекта осуществляется переход к дискурсивному синтезу, дискурсивному производству определенных общественных и групповых ценностей. Современная корпоративная бизнес-культура также практически на сто процентов представляет собой такое дискурсивное производство. Повторение мифологем в дискурсе поддерживает соответствующие социальные отношения и ценности, прекращение повторения или изменение дискурса приводит к исчезновению данного мифа или созданию нового.

Социальный конструктивизм предполагает, что реальность не дается для обозначения в дискурсе, а создается в нем и поддерживается рекуррентными дискурсивными действиями. Это в особенности справедливо в случае отношений власти, поскольку она проявляет себя исключительно через двунаправленный дискурс (от власти – к подчиненным и наоборот – от подчиненных – к власти), подтверждающий ее право на власть и постоянно воссоздающий это право именно в речи [11]. В политическом дискурсе особенно заметно, что возможен не только дискурсивный анализ (наивный или научный), но и дискурсивный синтез – создание речевых произведений с заданными характеристиками и направленными на ту или иную целевую аудито- рию, а фактически синтезирование, конструирование желаемых социальных отношений. Данная проблематика весьма характерна для постструктурализма, особенно французского. Так, М. Пешё говорит об изучении связи между силовыми взаимодействиями и взаимодействиями смысла в конкретной социальной структуре [4, c. 334], рассматривая то, что мы называем дискурсивным эффектом, как результат действия различных факторов не только и не столько лингвистического, сколько социального и психологического характера [5, с. 14].

Впрочем, следует избегать и излишнего «дискурсивного идеализма», не возлагая надежды только на дискурсивный синтез, ведь дискурсивный эффект все же не обладает достаточной материальностью, как пишет С. Жи-жек, говоря о дискурсивном производстве национальных мифов [14, c. 202–203]. Дискурсивный синтез (и даже дискурсивное производство) является частью человеческой социальной и индивидуальной жизни: меморополитика или политика памяти, связанная с воспоминаниями о национальных травматических периодах; новости как конструирование выгодной реальности, а также биографии, мемуары и некрологи, са-моповествование и конструирование индивидуальной идентичности (опять же не без участия грамматики местоимений я/мы/они ) и т. п. [5]. О. Розеншток-Хюсси также отмечал общественную значимость грамматики, связывая знание с третьим, авторитет – со вторым, а причастность – с первым лицом [8, c. 105–113].

Свой вклад в понимание социального и индивидуального дискурсивного конструктивизма внес и классик психологии Дж. Брунер, сравнивший саму жизнь с нарративом [12, c. 692–693]: рассказы не происходят в реальности, а конструируются в головах людей, и даже больше – жизнь является конструктом человеческого воображения. Взаимосвязь дискурса и реальности подчеркивается им в следующих словах: just as art imitates life in Aristotle’s sense, so, in Oscar Wilde’s, life imitates art. Narrative imitates life, life imitates narrative ( как искусство подражает жизни в понимании Аристотеля, так в понимании Оскара Уайльда жизнь подражает искусству. Нарратив подражает жизни, жизнь подражает нарративу ). Само-повествание ( self-narrative ) Дж. Брунер анализирует, исходя из идей В.Я. Проппа о структуре сказки. Здесь объяснение сущности дискурса само опирается на авторитетный дискурс прецедентных личностей предшественников.

Явление дискурсивного эффекта лишний раз напоминает о семиотическом, условном характере языка и других систем коммуника- ции. Значения не берутся естественным образом из природы вещей, а возникают из достаточно случайных и условных связей, закрепляясь в повторении и развиваясь в случае новых неожиданных контекстов. Система языка в таком случае предстает не как набор материальных единиц, строго разложенных «по полочкам», но действительно, скорее как система повторяющихся связей – ведь в языке, по словам Ф. де Соссюра, нет ничего, кроме отношений. Многократно повторяемые дискурсивные события, контексты и единицы, употребленные в них, хранятся в памяти социума в виде тезауруса, включающего не просто слова, но именно память об их употреблении. Дискурс же создает возможность бесконечного количества новых употреблений, новых приращений значения и семантических сдвигов. Ссылаясь на Р. Барта, о «недоверии к стереотипу», его разрушении в дискурсно-привязанном употреблении языковых единиц пишет и Н.А. Красавский [6, c. 280–281]. Возможно, этот «принцип неустойчивости» является лингвистическим аналогом принципа неопределенности в квантовой механике, тем самым намекая на определенный изоморфизм строения и функционирования материального и духовного миров.