Достоевский и исихазм: "Преступление и наказание"

Автор: Касаткина Татьяна Александровна

Журнал: Неизвестный Достоевский @unknown-dostoevsky

Статья в выпуске: 4 т.9, 2022 года.

Бесплатный доступ

О Достоевском и исихазме говорили немного - и с наибольшей очевидностью и убедительностью в том случае, когда упоминания о деятелях исихазма присутствовали непосредственно в тексте, как это было в случае «Братьев Карамазовых». Однако исихазм может быть рассмотрен как оптимальная объяснительная структура уже для романа «Преступление и наказание». Именно в нем она присутствует наиболее очевидно не с точки зрения поверхностных отсылок или внешнего сюжета, развивающегося в «насущном видимо-текущем» (так Достоевский обозначал происходящее на поверхности бытия), а с точки зрения глубинного сюжета, связывающего происходящее в романе с «концами и началами» (так Достоевский называл истоки и итоги событий, находящиеся за пределами очевидного, вне времени). Исходное название романа - «Пьяненькие», выросшего затем в «Преступление и наказание», и обнаруживаемое в нем свойство героев: быть «пьяными без вина», быть принимаемыми за пьяных в трезвом состоянии, укрывать за иллюзией опьянения свое пред- и постпреступное состояние - связывает опьянение с грехом и преступлением по преимуществу. Прямой антитезой такому состоянию оказывается трезвение, которое есть главное действие участников исихастской традиции, собрание текстов которой, «Добротолюбие», называется в переводе, организованном Паисием Величковским, «Словеса и главизны священного трезвения». Разделение сердца и ума, которым охарактеризованы два главных героя-преступника в романе, есть основная характеристика нижеестественного состояния человека согласно исихазму. Обращение к исихазму позволяет объяснить и то, почему героиня, занимающая высшее положение в духовной структуре романа, характеризуется словами «Бога узрит».

Еще

Достоевский, исихазм, добротолюбие, преступление и наказание, пьяненькие, евангельские цитаты, авторская теория творчества

Короткий адрес: https://sciup.org/147238833

IDR: 147238833   |   DOI: 10.15393/j10.art.2022.6541

Текст научной статьи Достоевский и исихазм: "Преступление и наказание"

ОДостоевском и исихазме говорили немногие, очень разные во всех смыслах исследователи, главным образом применительно к роману «Братья Карамазовы», что достаточно очевидно, поскольку в нем прямо называется инициатор перевода «Добротолюбия» на славянский язык и начальник (это слово употребляю здесь в соответствии с его внутренней формой и исходным значением) возрождения традиции умного делания в России XIX в. прп. Паисий Величковский. Инициированное его учениками возрождение старчества, которое по сути и есть возрождение исихаст-ской традиции в России, становится одним из двигателей внешнего сюжета романа. Также, хотя значительно менее конкретно, речь об исихазме у Достоевского шла применительно к роману «Идиот»1. Рита Клейман обосновывала причастность прп. Паисия Величковского к творческой истории «Бесов» и «Подростка», кроме очевидных «Братьев Карамазовых» [Клейман: 172–173]. Но, насколько мне известно, никто не ставил этой темы в отношении «Преступления и наказания» и даже вскользь не предполагал ее наличия там. Однако именно в этом романе она присутствует наиболее очевидно не с точки зрения поверхностных отсылок или внешнего сюжета, развивающегося в «насущном видимо-текущем» (как очевидное присутствие старчества в «Братьях Карамазовых»), а с точки зрения сюжета, связывающего происходящее в романе с «концами и началами»2. Соответственно, в «Преступлении и наказании» эта тема порождает самую глубинную его проблематику. Полагаю, что все странности и парадоксы романа, с которыми исследователи часто не представляют, что делать, складываются в стройную и внятную систему, если мы смотрим на роман в перспективе исихазма.

Первое название романа, выросшего затем в «Преступление и наказание» или вошедшего в него как основа, придавшего, как пишет Борис Тихомиров, рассказу о преступлении «дыхание большой эпической формы» (и, увы, неизбежно поминаемый во всех исследованиях, касающихся этого замысла, «социальный фон») [Тихомиров: 21], было «Пьяненькие».

Предлагая свой текст А. А. Краевскому, Достоевский писал:

«NB. Роман мой называется "Пьяненькие" и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч. и проч.» (письмо А. А. Краевскому от 8 июня 1865 г., Петербург) ( Д30 ; т. 28 2 : 127).

Собственно, это почти все, что нам известно о замысле Достоевского. На основании этого письма большинство исследователей было склонно рассматривать замысел Достоевского в социологическом и даже в социально- этнографическом ключе, что очень напоминает иногда случающийся (даже и до сих пор) подход исследователей к «Запискам из Мертвого дома». Н. Н. Вильмонт отчасти идеологизировал пьянство и, более того, предположил, что оно в романе «Пьяненькие» и потом в «Преступлении и наказании» может рассматриваться как форма социального протеста [Вильмонт: 91]. Однако, как и в случае «Записок из Мертвого дома», такой подход не оправдан. Борис Тихомиров, хотя тоже изначально отмечает «социальный фон» как главное в романе, далее сдвигает акценты: «Скорее всего, замысел "Пьяненьких" был не только нраво- и бытописательным, но и предполагал выходы к метафизической проблематике» [Тихомиров: 23].

Я бы продолжила эту линию, предложила бы сдвинуть акценты еще больше, сказав, что Достоевский, как всегда, не выходил к , а исходил от проблематики духовной и находил ее воплощение в фигурах и событиях повседневной жизни. То есть, когда он собирался писать о пьяненьких, он имел в виду нечто гораздо более масштабное и укорененное в человеческой природе, чем бытовое пьянство и его страшные последствия. Видимо, нужно чаще проговаривать, на мой взгляд, очевидное: Достоевский нраво- и бытописательных и даже социальных романов не писал, а писал что-то совершенно другое, и логично предположить, что в данном случае он описывает Краевскому внешнюю, событийную сторону предполагаемого произведения, а вовсе не его идею.

Напомню слова Достоевского о зарождении художественного произведения в письме Майкову, поэту, на понимание которого он мог рассчитывать (в отличие от Краевского):

«…поэма, по-моему, является как самородный драгоценный камень, алмаз, в душе поэта, совсем готовый, во всей своей сущности, и вот это первое дело поэта как создателя и творца , первая часть его творения. Если хотите, так даже не он и творец, а жизнь, могучая сущность жизни, Бог живой и сущий, совокупляющий свою силу в многоразличии создания местами , и чаще всего в великом сердце и в сильном поэте, так что если не сам поэт творец (а с этим надо согласиться, особенно Вам как знатоку и самому поэту, потому что ведь уж слишком цельно, окончательно и готово является вдруг из души поэта создание), — если не сам он творец, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, который зарождает алмазы и без которого их нигде не найти. Затем уж следует второе дело поэта, уже не так глубокое и тáинственное , а только как художника: это, получив алмаз, обделать и оправить его. (Тут поэт почти только что ювелир)»3 ( Д30 ; т. 29 1 : 39).

Из слов этих ясно видно, что, согласно Достоевскому, художественное произведение не «растет из сора» повседневности, не складывается из жизненных деталей, наблюдений и литературных заимствований: оно является как целостная идея самого высокого плана, которую затем автор проявляет сквозь элементы повседневной жизни, для чего он эти элементы «поправляет» — выражение, употребленное Достоевским в «Мужике Марее» ( Д30 ; т. 22: 47) для описания работы автора с воспоминанием, — граня тем самым, как ювелир, тело идеи таким образом, чтобы алмаз проявился , засиял максимально для него возможным светом.

Чтобы понять замысел «Пьяненьких», посмотрим, как он отразился в «Преступлении и наказании». Прежде всего необходимо указать на то обстоятельство, что пьянство в «Преступлении и наказании» странным образом понимается гораздо шире собственно пьянства как такового. Можно сказать, что в романе есть два вида пьяных: пьяные от вина и непьющие, но при этом принимаемые за пьяных. Ко второй группе относятся два главных героя романа, Свидригайлов и Раскольников — два героя, замысливших преступление. Это я давно отметила в своих работах (см., напр.: [Касаткина, 2015: 151–153]) и не раз наглядно показывала: в их случае пьянство буквально становится пьянством греха — и в характерное для пьяного человека состояние непьющие герои погружаются в момент и после совершения или несовершения своего преступления. То, что после несовершения преступления происходит то же самое, что и после совершения, явственно свидетельствует о том, что речь идет не о преступлении как о переступании границы, нарушении пространства другого человека, а именно о состоянии самого преступника, о его нарушении себя, то есть о грехе. Раскольников в своей теории о состоянии преступника в процессе и после совершения преступления так описывает это погружение:

Раскольников называет это состояние болезнью, но совершенно очевидно, что перед нами точнейшее описание состояния опьянения.

Если относительно Раскольникова и Свидригайлова такое состояние легко прослеживается сквозь весь роман, то Разумихин «напивается без вина» ( и именно он употребит это выражение: «Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь…»

( Д30 ; т. 6: 341)) — всего один раз, и этот раз очень характерен, потому что, хотя «опьянеет» он очень, на наш взгляд, привлекательно — от любви и надежды, однако именно в этой ситуации сей почти идеальный герой Достоевского оказывается очевидно причастен греху как промаху, в его случае — промаху видения, отказу от прямого восприятия действительности, искажению ее в нравящуюся ему сторону, в «свою пользу»: он соглашается признать виновным Миколку, чтобы не признавать виновным Раскольникова, только что сделавшего его счастливым. Достоевский удивительно точно фиксирует это искажение взгляда, тоже свойственное пьяному, когда человек, зная в глубине себя правду , тем не менее принимает и выдает желаемое за действительное:

«Он торопился; но, уже выходя и уж почти затворив за собою дверь, вдруг отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону :

— Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то: старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все представил» ( Д30 ; т. 6: 340).

Заметим, кстати, что эти промахи мимо истины совершенно не свойственны главному пьяному от вина герою романа Мармеладову. Он, пьяный от вина, разрушающего жизнь его и его семьи, тем не менее научается острее видеть правду и бесстрашнее ее высказывать. В его речи появляется даже выражение: «И видел я» — и это прямая библейская цитата, появляющаяся в Библии несколько раз именно для того, чтобы обозначить начала видений пророками будущего, надвременного бытия или самого предвечного Бога4. Таким образом, как это ни странно покажется на первый взгляд, именно опьянение грехом представлено в романе как пьянство по преимуществу. Вино соединяет с Богом (оно — та материя, что претворяется в Его кровь и принимается как причастие) — разделяет с Богом и туманит прямое восприятие бытия грех. Однако Достоевский как всегда многомерно строит свое художественное высказывание: пьянство (как пристрастие и зависимость) — тоже грех и тоже убийство и себя, и ближнего.

Отдельная линия движения концепта «пьяный, пьянство» в романе представляет сходство пьяного без вина состояния с состоянием опьянения еще и как вариант внешнего прикрытия от разоблачения опьяненных грехом героев, как их мимикрию ( я имею в виду ситуации, подобные пробуждению Раскольникова после преступления: «Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что я пьян, но...» ( Д30 ; т. 6: 71) ) .

Систематизируя то, что мы видим в романе, можно сказать так: вино (и как раз поэтому это та материальная субстанция, которая претворяется в кровь Господню) снимает границы, соединяет человека с Богом (а значит, и со всем), позволяет даже без соответствующего действия причаститься восторгу, охватывающему человека в порыве самоотдачи, раскрытия всему; пьянство оставляет человека включенным в общее грешащее тело человечества (в романе это выражено краткой сценой-притчей: Раскольников, спускаясь в распивочную, видит двух пьяных, которые «друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу» (Д30; т. 6: 10)); в то время как «пьянство без вина» не только отрывает от Бога, но и исключает грешника из этого общего тела.

Вспомним, что первое значение греческого слова, которое мы переводим как грех, — промах , это значение отразилось и в русском огрех . Грех в своем существе и есть непопадание человеком в настоящего себя, и этот промах мимо себя вполне ясно проявляется в поведении и даже походке пьяного, чье тело при любом движении оказывается не в том положении и совершает не то действие, в каком оказалось бы и которое совершило бы тело трезвого. Достоевский хорошо помнит об этом значении, и недаром в эпилоге романа Раскольников думает, что не находит в своем поступке ничего, кроме простого промаху (слово «промаху» Достоевский выделяет в тексте) ( Д30 ; т. 6: 417).

Достоевский, понимая грех таким образом, как промах и как пьянство без вина, прямо держится терминов православной аскетики. В писаниях св. отцов, собранных в «Добротолюбии», перевод которого был инициирован и в значительной степени осуществлен прп. Паисием Величковским, путь восхождения человека от его нынешнего, грешного, состояния к очищенному от греха состоянию воссоединения с Богом называется трезвени-ем : «Глаголется бо трезвение праведно, путь в Царствие ведущий, и в сущее внутрь нас, и в будущее»5. Трезвение, согласно «Добротолюбию», есть художество духовное , которое позволяет «узреть Бога», а именно этой способностью маркирована Лизавета, представляющая собой точку духовного верха в романе. Если в контексте Нагорной проповеди (то есть если мы считаем это евангельской цитатой и истолковываем через такое соотнесение) сказанное про нее Соней «Бога узрит» читается как отсылка к одному из блаженств (выделенному из ряда остальных произвольно по непонятной причине), то в контексте «Добротолюбия» именно стремление узреть Бога есть очевидная и единственная точка духовного устремления трезвеющих, и остальные евангельские блаженства в такой перспективе видятся ее аспектами, способами ее описания в полноте6.

Николай Михайлович Новиков (хранитель и собиратель для современного читателя исихастских практик) о трезвении пишет так:

«Трезвение — одно из центральных понятий православной аскетики. Метод или достигаемое посредством него состояние контроля над деятельностью ума и сердца. Метод трезвения активно практиковался уже первыми пустынными отцами. Прпп. Антоний Великий и Арсений Великий, как и другие отцы, постоянно акцентируют внимание на этом предмете. Прп. Макарий Великий отмечает, что "духовная брань и молитва немыслимы без трезвения", что "только душа, подвизающаяся посредством великого трезве-ния, может сподобиться победы в духовной брани". Учение об этой исихаст-ской практике, прочно утвердившееся в традиции раннего монашества, встречаем у аввы Евагрия, в аскетическом богословии свтт. Василия Великого, Иоанна Златоуста и далее в отеческих писаниях вплоть до нашего времени. Примечательно, что это понятие входит в заглавие основного труда прп. Ни кодима Святогорца, которое буквально переводится как "Доброто-любие святых трезвенников", а в переводе прп. Паисия Молдавского [ Велич-ковского ] это звучит как "Добротолюбие, или словеса и главизны священного трезвения "» [Новиков: 41].

Таким образом, Достоевский мог рассчитывать на нужную ему ассоциацию даже у людей, не читавших «Добротолюбие» дальше заглавия.

В свете исихастского учения также становится более чем понятна неоднократно отмеченная исследователями7 доминанта образа Раскольникова — раскол между сердцем (устремленным к самоотдаче) и умом, стремящимся переложить бремя жертвы на другого (это стремление — по сути, принести другого в жертву себе, использовать его в целях возвеличения своего «я» — и называется в аскетике «нижеестественным» состоянием, можно сказать, состоянием опьянения)8, поскольку главное следствие падения человека — разделение ума и сердца, начало их автономного функционирования, становящегося источником всех искажений реальности, всех самообманов, которые есть ничто иное как «пьяная» расфокусировка восприятия.

Соответственно, главная цель трезвения — воссоединение ума с сердцем, удержание и укоренение ума в сердце, ибо именно и только путем сведения ума в сердце достигается очищение сердца и просветление ума: они начинают вновь работать как единый орган, фокусируются, что ведет к обретению человеком своего естественного состояния, открывающего путь к преображению и обожению человека.

Интересно, что Достоевский прямо показывает моменты соединения ума и сердца Раскольникова до совершения преступления и наступающее в этот момент осознание ужаса и грязи их раздельного бытия. Вот один из них, сразу после «пробы», где мы видим сошедшимися все ключевые концепты исихастской темы романа:

«Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это всё более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:

"О Боже! как это всё отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой ужас мог прийти мне в голову ? На какую грязь способно, однако, мое сердце ! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…"

Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице» ( Д30 ; т. 6: 10).

Поясню аскетические термины человеческих состояний, опираясь на язык Достоевского. Нижеестественное состояние — это субъект в состоянии «я» (препятствующего, как скажет Достоевский в записи «Маша лежит на столе…», возлюбить ближнего своего как самого себя); это субъект, объективирующий все, кроме себя самого, приносящий таким образом в жертву себе весь мир. Естественное состояние — состояние субъекта, увидевшего в других полноправных субъектов (то есть увидевшего в них

«тоже себя»9, поскольку ощущение другого субъектом нам доступно только посредством эмпатии), прекратившего объективацию и, как следствие, устремившегося к самоотдаче. Вышеестественное состояние — окончательное устранение искажений восприятия реальности, вызванных объективирующим взглядом; видение не иллюзорных границ и поверхностей всех вещей, но их внутренних пространств; переход из мира, где каждый утесняет и вытесняет каждого, в мир, где каждый становится новым пространством для каждого, новой возможностью самоосуществления.

Конкретные пассажи «Добротолюбия», как ключи, проясняют образносимволическую структуру романа. Например: «Сластолюбивое сердце темницею и узами бывает душе во время исхода: трудолюбивое же дверь есть отверста»10 — полностью, на сочетании языков «Добротолюбия» и Достоевского, объясняет посмертие в виде «бани с пауками» для Свидригайлова: оказывается, он заперт в своем собственном сердце, где пауки — классический в языке Достоевского символ сладострастия.

Становится прозрачно ясно, почему в «Преступлении и наказании» два главных героя. Это два варианта разделения сердца и ума: у Раскольникова поражен и уловлен ум, а у Свидригайлова — сердце. Становится понятно и то, почему Свидригайлов — умнейший герой Достоевского, а Раскольников — добрейший. Ум Свидригайлова совершенно свободен, как и сердце Раскольникова, мгновенно бросающееся все отдать первому встречному. Кстати, Свидригайлов тоже отдает — и очень умно, просчитывая все так, чтобы деньги возрастали для тех, кому отданы (отданные деньги Раскольникова, действие которых мы можем проследить, растрачиваются с катастрофическими последствиями). Но Свидригайлова ведет в желаниях его сладострастное, непросветленное умом сердце, а Раскольникова — его бессердечный ум. И поэтому самоотверженный порыв Раскольникова каждый раз прекращается и обесценивается начавшим действовать умом. Заметим, что Раскольников называет свое преступление глупостью — частым в его устах словом применительно к его умным действиям и осуществлению его теории (при этом он говорит, что пошел на преступление не как дурак, а как умник, то есть ведомый умом ). А Свидригайлов употребляет слово «глупо», кажется, только один раз — когда речь идет о сердце, о бескорыстном действии сердца:

«…эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее и х употреблю» ( Д30 ; т. 6: 223).

Заметим также, что плененный ум Раскольникова заставляет его совершить преступление (глупое, непродуманное, неподготовленное, потому что как только путем подготовки оно прояснилось бы в образе, сердце заблокировало бы действие ума), но свободное сердце позволяет ему спастись. Свободный ум Свидригайлова дает ему возможность идеально подготовить преступление, задуманное сердцем, и он же не дает его осуществить, просветив сердце на мгновение. Но ум не может сам по себе спасти и вывести к жизни, и пленение сердца губит героя.

Продолжать можно долго, но мне кажется, что фундаментальная аллюзия романа на христианский путь обожения уже очевидна. В свете сказанного становится ясен духовный, а не социальный смысл первоначального названия романа — «Пьяненькие», равно как и обоснованность и великий смысл эпилога, завершающегося слишком неоправданно сильными в любой другой перспективе словами:

«Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью» ( Д30 ; т. 6: 422).

Переход же из доестественного состояния в естественное и затем выше-естественное, когда стираются границы, начертанные на бытии нашим алчным к нему отношением, иными словами просто не может быть описан.

Я бы здесь и закончила этот первый подступ к теме «Исихазм в "Преступлении и наказании"», если бы не вековечный вопрос, который, конечно, и сейчас первым был бы задан некоторыми читателями: а откуда Достоевский знал об исихазме в 1860-х гг.?11

«Добротолюбие» впервые на славянском языке издается в 1793 г. В 1822 г. оно было переиздано попечением митрополита Филарета (Дроздова), затем переиздавалось в 1832, 1840, 1851, 1857, 1880 и 1902 гг. Всего переизданий «Добротолюбия» насчитывается шесть (см.: [Говорун])12.

Напомню строки из письма Достоевского к брату Михаилу от 30 января — 22 февраля 1854 г., сразу по выходе из каторги:

«Если можешь, пришли мне журналы на этот год, хоть "Отечеств<енных> записок". Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французск<ом> переводе) и новых [в примечании под строкой: Vico, Гизо, Тьери, Тьера, Ранке, и т. д. и т. д.], экономистов и отцов Церкви. Выбирай дешевейшие и компактные издания. Пришли немедленно » ( Д30 ; т. 28 1 : 171–172).

И в том же письме еще раз: «Не забудь же меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, "Отечеств<енные> записки", отцов Церкви и историю Церкви» ( Д30 ; т. 28 1 : 173).

И вновь в письме от 27 марта:

«А теперь попрошу у тебя книг. Пришли мне, брат. Журналов не надо; а пришли мне европейских историков, экономистов, святых отцов, по возможности всех древних (Геродота, Фукидита, Тацита, Плиния, Флавия, Плутарха и Диодора и т. д. Они все переведены по-французски). Наконец, Коран и немецкий лексикон. Конечно, не всё вдруг, а что только можешь. Пришли мне тоже физику Писарева и какую-нибудь физиологию (хоть на французском, если на русском дорого). Издания выбирай дешевейшие и компактные. Не всё вдруг, помаленьку. Я и за малое поклонюсь тебе. Пойми, как нужна мне эта духовная пища!» ( Д30 ; т. 28 1 : 179).

Самым полным и доступным собранием св. отцов на тот момент и было «Добротолюбие». Независимо от того, смог ли послать Михаил Михайлович брату в ответ на его просьбу эту книгу в 1854 г., у Достоевского, учитывая его настойчивое желание, было много времени и возможностей ознакомиться с ней до осени 1865 г.

Список литературы Достоевский и исихазм: "Преступление и наказание"

  • Башкиров Д. Л. Пространство слова в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»: исихазм и творчество Ф. М. Достоевского // Достоевский и мировая культура: альманах. М., 2003. № 17. С. 168–195.
  • Библиотека Ф. М. Достоевского: опыт реконструкции. Научное описание. СПб.: Наука, 2005. 338 с.
  • Боборыкина Т. А. «Преступление и наказание»: хореография текста и текст хореографии // Достоевский и мировая культура. Филологический журнал. 2022. № 3 (19). С. 48–77.
  • Богданова О. А. Мотив «рая на земле» в художественном сознании Ф. М. Достоевского // Новый филологический вестник. 2016. № 1 (36). С. 64–77.
  • Вильмонт Н. Достоевский и Шиллер. Заметки русского германиста. М.: Сов. писатель, 1984. 280 с.
  • Говорун C. Из истории «Добротолюбия» [Электронный ресурс]. URL: https://azbyka. ru/iz-istorii-dobrotolyubiya (20.10.2022).
  • Григорьев Дм. (протоиерей). Преподобный Амвросий и старец Зосима Достоевского: У истоков религиозно-философских взглядов писателя // Достоевский. Материалы и исследования. СПб.: Наука, 2001. Т. 16. С. 150–163.
  • Иванов В. В. Исихазм и поэтика косноязычия у Достоевского // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1998. Вып. 5. С. 321–327 [Электронный ресурс]. URL: https://poetica.pro/journal/article.php?id=2510 (23.10.2022). DOI: 10.15393/j9.art.1998.2510
  • Касаткина Т. Священное в повседневном: двусоставный образ в произведениях. Ф. М. Достоевского. М.: ИМЛИ РАН, 2015. 528 с.
  • Касаткина Т. А. Достоевский как философ и богослов: художественный способ высказывания / отв. ред. Е. А. Тахо-Годи. М.: Водолей, 2019. 336 с.
  • Клейман Р. Я. Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев: Штиинца, 1985. 202 с.
  • Котельников В. А. Православные подвижники и русская литература. На пути к Оптиной. М.: Прогресс-плеяда, 2002. 382 с.
  • Новиков Н. М. Начало молитвы: беседы о внутренней жизни. М.: Путь умного делания, 2015. 656 с.
  • Тихомиров Б. Н. «Лазарь! гряди вон». Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении: книга-комментарий. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Серебряный век, 2016. 556 с.
  • Хоружий С. С. Антропология исихазма и антропология Достоевского (на материале «Братьев Карамазовых») // ВикиЧтение. Открытый научный семинар: Феномен человека в его эволюции и динамике. 14.05.08 [Электронный ресурс]. URL: https://culture. wikireading.ru/60919 (23.10.2022).
  • Хоружий С. С. «Братья Карамазовы» в призме исихастской антропологии // Достоевский и мировая культура: альманах. М., 2009. № 25. С. 13–56.
Еще
Статья научная