Два псевдоевангелия: варианты профанизации сакрального текста

DOI:

П остановка проблемы . Пародирование высокопрецедентных текстов, прежде всего конфессионально канонических, обычно получающее общественный резонанс, как правило, порождается определенными политическими и / или сопряженными с ними социокультурными процессами. Их векторы могут быть направлены как на удовлетворение личных амбиций и нужд адресантов, так и на достижение масштабно значимых целей, не обязательно творческого характера. Подобные эксперименты строятся на инверсии сакрального и профанного.

Обзор литературы. Эти феномены имеют глубокие исторические корни, восходящие, по крайней мере, к Античности (см. [Фрэзер, 1983, с. 546–547],

[Винничук, 1988, с. 378, 416–417]) и получившие продолжение в западноевропейские эпохи Средневековья и Возрождения, воплотившись в широкой карна-вализации [Бахтин, 2010, с. 12–23; и др.].

На русской почве травестирование церковной обрядности принимало несколько иные выражения (см. [Ключевский, 1987, т. 2, с. 166–184; и др.; Ключевский, 1984, т. 4, с. 36–39]). Отразилось оно и в сатирической литературе – например, в «Службе кабаку» или «Повести о попе Савве» [Адрианова-Перетц, 1937, с. 40–45, 57–58].

Гораздо поздне́е и в совсем других обстоятельствах появились произведения разных авторов, пародировавшие один и тот же религиозный текст – Четвероевангелие. Это «Новый Завет без изъяна евангелиста Демьяна», опубликованный Д. Бедным в 1925 году [Бедный], и «Житие великого митька Иисуса по кликухе Христос и о том, как он тащился, и как его замочили враги», написанное М. Шильманом в 1990 году (цит. по: [Евангелие от Митьков, 1997].

Цель исследования: анализ лексико-фразеологических средств, чуждых церковнославянской стихии двух параевангелий, написанных Д. Бедным (1925) и М. Шильманом (1990).

Методология анализа основана на структурно-семантическом и лингвокультурологическом подходах.

Результаты исследования . Поэма Д. Бедного «Новый Завет без изъяна…» в сюжетно-композиционном отношении представляет собой некую версифициро-ванную перелицовку Четвероевангелия, фабульно следующую за прототекстом. Она повествует о тех же самых лицах и событиях, но в совершенно иной стилистической тональности (что достигается прежде всего постоянным переплетением славянизмов и разнообразных вульгаризмов) и под нарочито сниженным оценочно углом зрения. В совокупности эти приемы несомненно призваны способствовать устранению традиционного коннотативного ореола канонического произведения, пародируемого последовательно и тщательно.

Избранный подход акцентируется автором на протяжении всего текста за счет включения к большинству глав эпиграфов, тезисно формулирующих соответствующий излагаемый эпизод. Такие эпиграфы очевидно предназначены эпатировать читателя посредством трансляции конфессионально значимых фрагментов в просторечно-сниженном словесном оформлении; при этом, как правило, в каждом случае (за исключением глав 8 и 11) приводится отсылка к определенной главе и стиху реального Евангелия – а в главе 12 даже и ко всем четырем сразу. По всей вероятности, столь своеобразная верификация должна была усилить агитационно-полемический эффект произведения в целом.

Собственно, единственным композиционным отступлением от известной евангельской структуры в опусе Д. Бедного стало придуманное им «Введение» – с эпиграфом: «Введение, которое многих приведет в обалдение» с отсылкой к Луке, 1, 1–3 (где, впрочем, буквально говорится лишь: «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, Как

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, – то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку отписать тебе, достопочтенный Фео́фил…»). Это «Введение» содержит, во-первых, указание на противоречивость свидетельств евангелистов; однако это обстоятельство давно установлено рядом исследователей, которые, зачастую независимо друг от друга, заключали, что евангелия «писали разные люди, по-разному смотревшие на вещи; неудивительно поэтому, что евангелия представляют собою поистине фантастический конгломерат противоречий, недомолвок и расхождений. Это обстоятельство тревожило даже некоторых основоположников христианства» [Косидовский, 1990, с. 452].

Во-вторых, Д. Бедный заявляет во «Введении», что источником его повествования стало якобы найденное случайно «Евангелие от Иуды» («нечто вроде дневника Любимого Иисусова ученика»), неопровержимо доказывающее, что «оный апостол Иуда <…> был истинным Христовой церкви создателем!».

Макаронический стиль оптимально гармонирует с антирелигиозным замыслом агитки, будучи целесообразным для успешной профанизации сакральных текстов в восприятии невзыскательной аудитории низкого культурнообразовательного уровня.

Вероятно, с течением времени произведение Д. Бедного заметно утратило актуальность как один из многих инструментов широкой антирелигиозной кампании, и вряд ли о нем известно в последние десятилетия кому-либо, кроме специалистов. Небезынтересно, однако, что эта поэма получила нечто вроде беллетристически продолженного бытия, причем через многие годы после кончины ее творца. Ведь, по мнению некоторых комментаторов, сочинение воинствовавшего безбожника и он сам обрели воплощение в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» – как «большая антирелигиозная поэма» Ивана Бездомного, под пером которого «Иисус получился <…> совершенно живой <…>, только, правда, снабженный всеми отрицательными чертами Иисус» [Булгаков, 1990, т. 5, с. 9; Лесскис, 1990, с. 632–633]. В связи с этим нелишне вспомнить о личнобиографических обстоятельствах писателя, несомненно отразившихся в его мировоззрении [Лакшин, 1989, с. 9]. Подтверждения тому обнаруживаются в различных текстах М. Булгакова, в частности в дневниковых записях, например: «Сегодня <…> ходил в редакцию „Безбожника” <…>. В редакции сидит неимоверная сволочь. „Как в синагоге”, – сказал М. <…>. Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника» (цит. по: [Поляков, 2019, с. 166–167]). Правда, религиозные чувства Булгакова не вполне укладываются в рамки «традиционного церковного смысла» [Лакшин, 1989, с. 59], о чем говорят и сам первоначальный замысел «романа о дьяволе», и контрастное ему авторское воззвание к высшим силам на его черновиках: «Помоги, Господи, кончить роман» [Лесскис, 1990, с. 608–609]. По-видимому, активное неприятие торжества официального атеизма для писателя было в первую очередь частью отторжения совокупности социокультурных реалий советской эпохи.

«Евангелие от Митьков» композиционно-фабульно соотносится с прототекстом, хотя не во всех случаях возможно строго определенно привязать сюжет каждой из глав пародии к какой-то из глав Четвероевангелия (хотя хронология евангельских событий в общем-то соблюдается в квазиевангелии). Такая диффузия распознаваемости источника обусловливается, в частности, и многими противоречиями между его частями, и вероятным стремлением современного псевдоевангелиста нивелировать эти диссонансы, дабы облегчить рецепцию сконструированного опуса неискушенной и невзыскательной аудиторией.

Тем не менее представляется возможным установить приблизительное соответствие рубрикации пародии, с одной стороны, и ее прототекста – с другой. Итак: глава 1 ≈ Ио. 1: 1–3; глава 2 ≈ Лк. 1: 26; Мф. 1: 25; глава 3 ≈ Лк. 1: 28–35; глава 4 ≈ Мф. 4: 18; глава 5 ≈ Мф. 4: 1–11; глава 6 ≈ Мф. 5; глава 7 ≈ Мр.: 6, 48; глава 9 ≈ Лк. 7: 11–16; Ио. 8: 3–11; глава 10 ≈ Мф. 21: 8; Мр. 12: 13–17; глава 11 ≈ Мф. 26: 27–28; глава 12 ≈ Мф. 26: 39, 42 и др.; глава 13 ≈ Лк. 22: 43; глава 14 ≈ Ио. 19 и др.; глава 15 ≈ Мф. 27: 46 и др.

Попытка логически упорядочить сумбурное евангельское повествование своеобразно уравновешивается макароническим стилем изложения. Здесь соседствуют и взаимно пересекаются лексико-фразеологические элементы генетически разных пластов, принадлежащих прежде всего различным нелитературным и притом социально ограниченным модификациям языка. Среди них выделяются «наиболее употребляемые митьками слова и выражения» [Шинкарев, 1990, с. 1]; единицы «сленга хиппи» [Рожанский, 1992]; уголовно-жаргонные вкрапления, а также некоторое количество общеупотребительной лексики.

К первой группе относятся: дык , елы-палы , с говном кушать , оттянуться , в полный рост , крутняк , дурилка картонная , западло , разделить по-божески , опаньки ; вероятно, также братушка .

Ср. их семантизации и примеры употребления в рассматриваемом тексте:

дык – ʽслово, могущее заменить практически все слова и выражения. <…> С восклицательной интонацией заменяет слова: как, кто, почему, за что и др., но чаще служит обозначением упрека: мол, как же так?ʼ [Шинкарев, 1990]. – «Дык говорю, кто не пустит все побоку, тот в полный рост не оттянется» [Евангелие от Митьков, 1997];

елы-палы – ʽвыражает обиду, сожаление, восторг, извинение, страх, радость, гнев и пр.ʼ [Шинкарев, 1990]. – «Елы-палы, Господи, накрываюсь!» [Евангелие от Митьков, 1997];

съесть с говном (кого-либо) – ʽобидеть кого-либо, упрекнутьʼ [Шинкарев, 1990]. – «Иди к нам», – говорите чуваку и с говном его кушаете» [Евангелие от Митьков, 1997];

оттягиваться – ʽзаняться чем-либо приятным, чтобы забыть о тяготах жизни митька, чаще всего означает – напитьсяʼ [Шинкарев, 1990]. – «Собрались они <…> отметить Пасху <…>, оттянуться» [Евангелие от Митьков, 1997];

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

в полный рост – ʽочень сильноʼ [Шинкарев, 1990]. – «И оттянулись по-божески вдвоем, в полный рост…» [Евангелие от Митьков, 1997];

дурилка картонная – ʽласковое обращение к собеседникуʼ [Шинкарев, 1990]. – «А Иуда Искариот подошел и сказал: „Дурилка картонная, не я ли тот?” [Евангелие от Митьков, 1997];

западло – ʽругательство, чаще обида на недостаточно внимательное обращение с митькомʼ [Шинкарев, 1990]. – «Иисус им в ответ: “За падло меня держите…”» [Евангелие от Митьков, 1997];

опаньки – ʽописание поразившего митька действияʼ [Шинкарев, 1990] (заметим, кстати, что эта дефиниция малоудовлетворительна; по крайней мере, приводимые здесь же примеры употребления позволяют определить семантику данного слова приблизительно как ʽконецʼ, ʽразвязкаʼ, ʽкатарсисʼ и проч.). – «Висел Он на кресте и оценил, что опаньки ему» [Евангелие от Митьков, 1997].

Прежде чем перейти к иллюстрациям использования в «Евангелии» 1997 элементов т.н. «сленга хиппи», напомним вкратце, что в этой социально ограниченной разновидности национального языка значителен удельный вес англицизмов либо слов, сконструированных на их основе с помощью русских аффиксов, а также уголовно-жаргонных лексических единиц (см. [Рожанский, 1992; Васильев, 2017; и др.]).

К числу собственно англицизмов принадлежат следующие:

анкл (англ. uncle – ʽдядяʼ): «Шел бы ты, анкл?!» [Евангелие от Митьков, 1997]; come here (англ. ʽиди сюдаʼ): «Слава Богу, дождалась, come here!»;

man (англ. ʽчеловек, мужчинаʼ): «Родится у тебя, сестренка, крутой man»; sitizen (англ. citizen – ʽгражданеʼ): «Балдел sitizen и шел следом…»;

пипл (англ. people – ʽлюди, народʼ): «За падло меня держите, пипл…».

Псевдоанглицизмы (их лексические значения даются по: [Рожанский, 1992]): герла (ʽдевушка, женщинаʼ): «…Приспичило ему жениться на герле Марии…»; сейшн (от англ. session – ʽзаседаниеʼ – 1. ʽмузыкальный концертʼ; 2. ʽсборище, вечеринкаʼ): «Собрал Иисус сейшен из братушек и чуваков».

Автохтонные сленгизмы: крутой – 1) ʽхарактеристика, означающая высокую степень событияʼ; 2) ʽнеординарный, в каких-то своих качествах превосходящий границу нормыʼ; 3) ʽнапряженный, неприятныйʼ: «Но Господь был крут…»1; оттяг – 1) ʽактивное получение приятных эмоцийʼ; 2) ʽситуация, предмет или человек, дающие возможность оттянутьсяʼ: «…В ожидании вечного оттяга»; обломать – ʽдоставить человеку неприятные эмоции, заставить переживатьʼ: «Иисус <…> решил его обломить»; приколоться – 1) ʽобратить вниманиеʼ; 2) ʽизбрать что-либо объектом ирониииʼ и др.: «А супостат <…> прикололся»; лом – 1) ʽнеохота, леньʼ; 2) ʽнеприятные эмоцииʼ: «Лом митьку истинному горбиться…»; кайфовать – ʽпредаваться наслаждению, радостиʼ: «…Лишь оттянувшиеся кайфуют…»; прикид – 1) ʽодежда хиппиʼ; 2) ʽодежда вообщеʼ: «…Некоторые скидывали свой прикид и постилали на дороге»; замочить – ʽизбить, убитьʼ: «…Решили они замочить пришедших»; пристебаться – от стебать – ʽсмеяться, иронизировать над кем-либо, чем-либо (с разной степенью шутливости или злостиʼ: «Но не к чему было пристебаться»; напрягать – ʽвызывать неприятные эмоцииʼ: «…Ре-шили Его напрячь, спрашивая…»; напряг – 1) ʽнеприятная ситуация, обстоятельства, отношенияʼ; 2) ʽнеприятные эмоцииʼ; 3) ʽлень, неохота, неприятноʼ: «…Ло-вите кайф на чужом напряге»; хавать – ʽестьʼ: «И сказал Он: “Берите, хавайте!”»; отходняк – 1) ʽсостояние наркотического похмельяʼ; 2) ʽнеприятные эмоции, вызванные плохим физическим состояниемʼ: «…Решили отходняк без него ловить»; мажорный – от мажор – 1) ʽчеловек, ведущий общепризнанный, социально адекватный образ жизни…ʼ; 2) ʽпредставитель элиты, материально обеспеченный и ставящий материальные интересы превыше всех остальныхʼ: «Понтий был не лохом, но чуваком гнилым и мажорным»; оторваться – ʽпредаваться наслаждению, радостиʼ: «Отрывался, чадо, так и будешь вкушать»; кинуть – … 4) ʽне сдержать обещание, обманутьʼ: «И встретил его Бог, и сказал: “Что, Митя, кинули тебя?”».

К уголовно-жаргонной лексике в данном тексте, согласно [Жаргонные слова..., 1997], относятся: жлоб – 1) ʽжадный, скупойʼ; 2) ʽчеловек из сельской местностиʼ: «Увидел двух жлобов пашущих…»; горбить – ʽработатьʼ; завязать – ʽпрекратить преступную деятельностьʼ: «И завязали они горбиться…»; лох – 1) ʽбестолковыйʼ; 2) ʽпотерпевшийʼ: «Не водитесь с лохами и мажорами…»; атас – ʽсигнал осторожностиʼ: «Просекли они такой атас…»; гнилой – 1) ʽмного испытавший, опытный, хитрыйʼ; 2) ʽне оправдавший надеждыʼ; 3) ʽтрусливыйʼ; базар – 1) ʽшум, устраиваемый для отвлечения внимания публики при совершении преступленияʼ; 2) ʽразговорʼ; ср.: «Задумали было устроить гнилой базар…» – и: «Понтий не был лохом, но чуваком гнилым…»; бабки – ʽденьгиʼ: «И выдал им Иуда полученные бабки…»; кодла – ʽсобрание или группа преступниковʼ: «Собрались они всей кодлой отметить пасху…»; закосить – ʽсимулироватьʼ: «Почувствовал Он засаду и решил закосить…»; стойло – ʽИВСʼ: «И замочили Его, и загнали в стойло»; вертухай – 1) ʽдежурный милиционерʼ; 2) ʽконтролерʼ; 3) ʽвахтерʼ; 4) ʽчасовойʼ: «Решили братушки вертухаев поиметь».

Кроме вышеперечисленных, к той же группе лексем принадлежат, по сведениям [Толковый словарь..., 1991], следующие единицы: пахать – ʽхорошо работатьʼ: «…И увидел двух жлобов пашущих…»; надыбать – «И искали они лодку, и не надыбали»; врубиться – ʽпонятьʼ: «Не врубились братушки, переспросили»; взять на понт – ʽобманутьʼ; ср.: «Решили братушки вертухаев поиметь. Брали сперва на понт…»; стырить – ʽукрастьʼ: «Позже братушки стырили его…»; слинять – ʽскрытьсяʼ: «Через три дня слинял Он из гроба…»; пахан – ʽглава преступной группыʼ: «…Вознесся к пахану своему – братку крутизны редкой».

Следует отметить, по крайней мере, некоторые важные обстоятельства.

Во-первых, установление семантических оттенков лексемы при ее словарном описании – одна из имманентно трудных задач для лексикографов [Васильев, 1997, с. 28–30]; во многом из-за этого толковые словари постоянно оказываются объектом критики. Во-вторых, создатели вышецитированных изданий вовсе

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

не являются лингвистами, а потому их труды допустимо рассматривать как плоды наблюдений так называемых «рядовых носителей языка» [Голев, 2008, с. 16]. В-третьих, общеизвестно, что уголовный жаргон (вероятно, как и любой другой) имеет не только региональные модификации и вариации, но также тенденцию к постоянному обновлению своего лексикона. Наконец, между различными жаргонами нет непроницаемых границ: их элементы перетекают из одного в другой, оставаясь объединенными друг с другом по общему признаку противопоставленности литературному языку. Поэтому сложная смесь разнородных единиц в рассмотренном тексте вполне естественна и, заметим предварительно, вероятно, подчинена интенциям его автора.

Кроме того, здесь присутствуют цитаты (или квазицитаты) из популярных советских телесериалов (см. об этом митьковском риторическом приеме [Шинкарев, 1990]); ср.: «Дурилка картонная, не я ли тот?» – или: «А ведь это ты, Мирон, Иисуса застучал!».

Впрочем, наиболее значимым является то, что язык по природе своей идеологичен и с помощью любого национального языка выражается ментальность, общая для его носителей ([Колесов, 2004, с. 15; Васильев, 2017]). Это справедливо и применительно к социально ограниченным разновидностям языка ([Бодуэн де Куртенэ, 1963, с. 161; Васильев, 2003, с. 156–178; и др.]).

Более того: ранее неоднократно отмечалось, что и у «движения митьков» наличествует некая протоидеология, этика и этикет и проч. Ср.: «Теоретически митек – высокоморальная личность, мировоззрение его тяготеет к формуле: „православие, самодержавие, народность”, однако на практике он настолько легкомыслен, что может показаться лишенным многих моральных устоев. Однако митек никогда не прибегает к насилию, не причиняет людям сознательного зла и абсолютно неагрессивен» [Шинкарев, 1990]. – «Главные принципы этого стиля – доброта, несколько слезливая любовь к ближнему, жалостливость, предельная простота в речи и манере одеваться, любовь к употреблению алкоголя» [Митьки].

Однако данный текст, несмотря на присутствие некоторого количества лексических единиц, свойственных жаргону «митьков», не является, как видим, собственно «митьковским» по речевому оформлению, но скорее, с одной стороны, имитаторским, с другой – значительно диссонирующим с оригинальными установками движения.

Об этом кратко упоминается в [Митьки] и – гораздо более пространно – в довольно раздраженном обращении автора «Евангелия от Митьков» М. Шильма-на. Его негативные эмоции направлены непосредственно против зачинателей и активистов движения, которые, вдруг выступая с православных позиций в конце 1990-х, стали осуждать антирелигиозный пафос произведения [Шильман, 2000]. Шильман же, очевидно движимый сочувствием к т.н. общечеловеческим (условно – либеральным) ценностям, подтверждает, что «оригинальный текст „Евангелия от Митьков” образца 1990 года – самостоятельное произведение, использующее отдельные элементы митьковского сленга» [Шильман, 2000].

Таким образом, формально во многом соответствуя установкам «митьков», которые зиждутся «на глубоких народных традициях так называемой „смеховой”, „карнавальной” культуры» [Штомпель, 1990], «евангелие» Шильмана даже для ироничных основателей движения оказалось чрезмерно ерническим – именно в аспекте профанизации сакрального (а оно для харьковчанина таковым явно не было изначально). Если «митьки» были склонны к пародированию, то рассмотренный текст – это некая пародия на пародию, обретающая очевидное подобие серьезности.

Необходимо учитывать также, что, подобно карнавализации (реполяризации сакрального / профанного), привычные для общественного сознания позиции совокупности ценностей, окруженных нимбом пиетета, и феноменов, заслуживающих осмеяния, вполне способны – при определенных условиях – к взаимной перемене иерархических статусов. Ср.: «Противопоставление игра – серьезность всегда подвержено колебаниям <…>. Игра оборачивается серьезностью и серьезность – игрою» [Хейзинга, 1997, с. 28].

Рассмотренный пример несомненно характерен для социокультурной реальности периода т.н. перестройки (см. [Васильев, 2012, с. 101–113; 2014, с. 41–54; 2013, с. 92–103]), когда производились массированные информационно-психологические операции, направленные на радикальную трансформацию традиционных аксиологических установок. Впрочем, они не были исторически уникальными; ср. хотя бы: «Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе <…>. Дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное» [Достоевский, 1957, т. 7, с. 481].

Напомним, что текст Четвероевангелия, фрагментарно или в целом, неоднократно подвергался более или менее пародийному переосмыслению. Назовем здесь лишь некоторые примеры. Это «Гавриилиада» юного А.С. Пушкина2;1фрагменты его же «Станционного смотрителя», где квазицитиру-ется притча о блудном сыне ([Васильев, 2013, с. 47–50]); четвертая глава «Дара» В.В. Набокова, во многом построенная на псевдопараллелизме жизненных путей Иисуса – и Н.Г. Чернышевского [Васильев, 2016]; эпизоды булгаковского «романа о дьяволе» и проч. Во всех подобных случаях сюжетные ходы прототекста заранее хорошо известны, и определенный читательский интерес индуцируется прежде всего тем, какие грани событий и черты персонажей преимущественно окажутся предметом авторского внимания; каковы интенции создателя произведения и посредством каких именно языковых единиц они обретают выражение.

«Новый завет…» Д. Бедного – вполне органичная часть советской агитационной кампании 1920-х годов, имевшей целью не только решительную минимиза-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 3} (¹¹)

цию общественной роли традиционной (прежде к тому же – и государственной) религии и ликвидацию православной церкви как мощного и влиятельного социального института. Не менее значимой в системе массовых атеистических мероприятий была синхронная замена изживаемой конфессии на ее эрзац-субститут, то есть компартийную идеологию, также общегосударственную. Вульгарноиздевательский тон многословной агитки Д. Бедного находит соответствующее словесное воплощение с помощью сниженного просторечия, удельный вес которого, однако, не очень заметен на фоне общеупотребительной, частично – разговорной лексики и фразеологии. Не вдаваясь в предположения о подлинных личных намерениях поэта, допустимо говорить, что он в меру своего творческого дара выполнил несомненный заказ власти во имя торжества безбожнических установок – и, естественно, подготовки «нулевого цикла» для строительства храма новой веры – обожествляемой идеологической концепции.

«Евангелие» от Шильмана – опус, почти идеально гармонирующий с векторами совсем иного управляемого катаклизма, «перестройки», затем логично перешедшей в фазу «великих реформ», которые в конечном счете завершились присвоением организованной группкой огромных материальных богатств, созданных подвижническим (но одновременно – и мученическим) трудом поколений, и содержимого недр всей страны; конечно, для незыблемости своего статуса «элита» приватизировала и всю государственную власть. Для успеха этих масштабных операций был необходим демонтаж привычного набора аксиологических ориентиров, что и произошло. Однако, в отличие от начала советской эпохи, вместо эксплицированного комплекса идеологических установок, массам не было предложено ничего равноценного: ниша сознания, предназначенная для сакрального, была решительно опустошена. Сочинение Шильмана, как и многие интенционально и выразительно подобные ему словоизвержения легиона местечковых юмористов, пародистов и др., сыграло отведенную ему роль. Немаловажно, что шильмановское «евангелие» – попытка мимикрии под плоды творчества популярных уже к 1990 году «митьков», то есть доброжелательное внимание большой части аудитории к антиправославному тексту оказалось обеспечено. Впрочем, его словесное оформление не согласуется с этическими и эстетическими постулатами «классического митькизма».

С точки зрения интертекстуальности в появлении каждого из двух рассмотренных произведений нет ничего необычного: сочинение аллюзий на инвариантные тексты – явление в практике литературного творчества и паралитератур-ного ремесла довольно распространенное (ср. постмодернизм и под.). Столь же традиционно и пародирование религиозных книг: здесь обнаруживается привлекательность карнавализации как некоего игрового начала, вносящего долю приятного разнообразия в рутинную череду конфессиональных ритуалов и стандартизованно-обязательных речекоммуникативных актов. Но конкретные гипотетические интенции, выражаемые в инверсии сакрального и профанного, даже если в качестве исходного для травестирования используется один и тот же канонический материал, могут быть весьма вариативными, в том числе и в аспекте отбора адресантом ключевых языковых средств.