"Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев" Д.С. Мережковского: жанровое и стилевое своеобразие

Работа «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев» вышла отдельной брошюрой в 1915 г., но до этого части ее появились в 1914 г.: «Некрасов» («Русское слово», № 183, 9 августа) и «Тайна Тютчева» («Русское слово», номера от 21 февраля, 26 февраля). Работа вызвала множество откликов, мы же назовем только статьи Н.А. Бердяева «О “двух тайнах” Мережковского» [1], В.Я. Брюсова «Разгадка или ошибка. Несколько замечаний по поводу статьи Д.С. Мережковского о Тютчеве» [2], «Ф.И. Тютчев. Смысл творчества» [3]. Среди научных исследований, посвященных очерку Мережковского, мы выделили для себя работы Н.Г. Коптеловой [4], Н.П. Розанова [6], А.В. Чепкасова [7; 8].

Эссе критической прозы «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев» довольно объемно, и его анализ может быть либо очень подробным, либо общим, намечающим основные особенности композиции, приемы критического анализа, способы создания образов героев. Цель нашей статьи – очертить именно общие концептуальные особенности манеры Мережковского.

Отметим, что современная критика предъявила Мережковскому все те же претензии к схематичности, злоупотреблению цитированием, бездоказательности и субъективности. Так, Н. Бердяев прямо пишет о том, что метод противопоставления и последующего синтеза как «третьей тайны», открытой Мережковским, положенный в основу работы о поэтах, в данном сочинении, в отличие от работы о Л. Толстом и Достоевском, не работает и производит впечатление клише. «Мережковский мало интересуется Некрасовым и Тютчевым, их индивидуальной судьбой и тайной. Некрасов и Тютчев для него лишь средство. Он навязывает им схему о безобщественной личности, безличной общественности и соединении личности и общественности в самом Мережковском» [1, с. 195].

Более того, Н. Бердяев видит в Мережковском желание вернуться к традициям демократической критики В. Белинского, Н. Чернышевского, Н. Добролюбова, к их идеям общественности, но подать их под знаком религиозной духовности. Наблюдения Бердяева представляются нам ценными и современными, однако отметим, что представления Мережковского о двойственной природе сущего, дуализме восприятия бытия в земной и небесной ипостасях кажутся нам не лишенными оснований.

В жанровом плане в работе «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев» нам видится, как мы отметили выше, эссе критической прозы. Эта работа очень синтетична по своей природе и содержит в себе элементы и литературной критики, и литературоведческого исследования, и, конечно же, критической прозы. В определении жанра мы руководствуемся, во-первых, установкой автора, нашедшей отражение в самом названии. Название работы по художественному претенциозно и сразу снимает вопрос о литературной критике в чистом виде. Во-вторых, срабатывает хронологический фактор. Уровень литературоведческого исследования в работе не выдержан, работа слишком схематична и субъективна.

Что касается идентификации как жанра критической прозы, мы останавливаемся на определении работы как эссе. По специфическим жанровым признакам это именно эссе, размышление о поэзии и поэтах, пусть даже с использованием элементов биографии и попыткой нарисовать литературные портреты Некрасова и Тютчева. Но все это подчинено одной цели: не просто раскрыть тайны русской поэзии, показать сущность поэзии Некра-

сова и Тютчева (по мнению Мережковского), но и концептуально оформить рецепт лечения современной «больной» поэзии [5, с. 420].

Эссе имеет довольно сложную структуру: общую преамбулу-экспозицию «Некрасов и Тютчев» и две части. Первая – «Тайна Некрасова» – состоит из 4 глав, вторая – «Тайна Тютчева» – из 5, однако пятая глава представляет собой своеобразную развязку, содержащую итоговые выводы Мережковского.

Эссе очень интертекстуально и содержит массу отсылок к мнению литераторов, критиков, скрытых цитат или намеков на них. Мережковский имплицитно ориентируется на содержательно-формальные элементы статьи В.Я. Брюсова «Ф.И. Тютчев. Смысл его творчества», начиная вторую часть эссе, посвященную творчеству Тютчева, с высказываний Аксакова, пусть даже используя иную цитату, по сравнению с Брюсовым.

Брюсов ограничивается цитатой-сентенцией общего плана: «Для Тютчева, как сказал еще И.С. Аксаков, “жить – значило мыслить”. Не удивительно поэтому, что его стихи всегда полны мысли. В каждом его стихотворении чувствуется не только острый глаз и чуткий слух художника, но и ум мыслителя» [3, с. 218]. Мережковский приводит два высказывания Аксакова, связанные со случайностью его появления в русской литературе и об уме Тютчева: «Ум деятельный, не знавший ни отдыха, ни истомы, при совершенной неспособности к действию (Аксаков)» [5, с. 448].

Еще один момент, обращающий на себя внимание, – очередная параллель с работой Брюсова: оба говорят о пантеизме Тютчева, цитируют строку его стихотворения о Пане, но понимают пантеизм по-разному, Мережковский скрыто полемичен к работе Брюсова, написанной ранее, слишком велико его желание выступить в роли пророка, знающего последнюю тайну. В этом плане Н. Бердяев абсолютно прав, заканчивая свою статью следующими словами: «В последние годы писания его вызывают досадное чувство, они не попадают уже в духовный центр жизни. Но будем благодарны ему и за то, что он сделал. Даже современные православные мыслители кое-что получили от Мережковского. Если не дано ему выйти из “двух тайн” в “третью”, то знаменательно само приближение его к этим тайнам» [1, с. 195]. Как в очерке «Пушкин» Мережковский ориентировался на одноименный очерк Ф.М. Достоевского, так и в эссе он ориентируется на отзывы Достоевского о Некра- сове в «Дневнике писателя», апеллируя к суждениям Достоевского о последних годах жизни Некрасова и его сборнике «Последние песни».

Кратко проследим логику и структуру мысли Мережковского в эссе. Во вступительной части эссе критик приводит отзывы Некрасова о Тютчеве, но ничего не говорит об оценке Тютчевым Некрасова. Вместе с тем уже здесь намечается оппозиция, основанная на уже знакомом отождествлении Лермонтова с ночным светилом, а Пушкина – с дневным светилом русской поэзии. Теперь это противопоставление Мережковский расширяет за счет включения в его орбиту фигур Тютчева (ночь) и Некрасова (день).

Уже эта вступительная часть полна пафоса и насыщена цитатами. Тем не менее, противопоставляя Некрасова и Тютчева, вслед за Достоевским, упомянувшим Тютчева в «некрасовских» главах «Дневника писателя», Мережковский сразу же говорит о необходимом синтезе. Мережковский использует уже отработанную им схему диалектической триады «тезис – антитезис – синтез», но при этом, как отмечает Н. Бердяев, он весьма далек от подлинного гнозиса [1, с. 188], хотя о нем и упоминает, определяя поэзию Тютчева как гностическую [5, с. 419]. Как когда-то Белинский говорил о приоритете «Отечественных записок» в открытии таланта Лермонтова, так и Мережковский претендует на исключительное знание поэзии Тютчева «лучше всех критиков. Мы уже не ошибемся, как Вл. Соловьев; не примем за поваренную соль кристаллы цианистого кали» [Там же, с. 420]. Финал вводной части выдает целую серию риторических вопросов, ответы на которые и предлагает Мережковский.

Первая часть эссе – «Тайна Некрасова» – начинается с обзора, образно воплощающего эволюцию русской литературы XIX в. через персоналии: Державина, Карамзина, Жуковского, «детей» крепостного права с их «рабским» сознанием; Пушкина, Лермонтова, Гоголя, с их поисками высокой эстетической правды, затем Л. Толстого и Достоевского, с их религиозными исканиями. Писателей века он оценивает через призму идей свободы, богоискательства, народолюбия. В конце первой главы звучит мысль о Некрасове как о явлении в литературе, соединяющем любовь к народу с любовью к свободе, религиозную народную правду с правдой религиозной всечеловеческой, и это соединение должно приве- сти к синтезу слова и дела, сознание со стихией, русскую литературу с русским освобождением.

Стилистика эссе изобилует эпитетами, метафорами, сравнениями. Синтаксические конструкции усложняются уточняющими членами предложения, создающими эффект градации, акцентирования мысли автора, что привносит в суждения Мережковского торжественность и пафос. Удивительно, что Мережковский лишь намекает на особое отношение Некрасова к религии, не развивая идеи, высказанные раньше в очерке «Иваныч и Глеб».

Вторая и третья главы «некрасовской» части эссе построены на противопоставлении отношения к Некрасову как человеку и писателю собратьев по перу, отношения негативного, и отношения к поэту самого Мережковского. Здесь критик берет на себя миссию защитника Некрасова. Подбор негативных высказываний оппонентов поэта создает искаженную картину реальности, равно как и его суждения об искусстве, в которых часть истины подменяет собой целое: «Искусство было соборным – церковным; оно, может быть, будет соборным – народным. Сейчас искусство только лично в узком смысле индивидуализм, утверждение одинокой личности: один говорит, все молчат – “народ безмолвствует”; но заговорит когда-нибудь, и голос его, “подобный шуму вод многих”, не будет ли тою новою песнью, хвалою Всевышнему, которая предсказана как прекраснейшее, что может быть людьми достигнуто?» [5, с. 436]. То, что с оговорками могло бы быть отнесено к поэзии, даже к ее части, Мережковский постулирует на все искусство. Мережковский не дерзает назвать Некрасова великим, прячась в этом за слова и авторитет Достоевского, но критик верно подмечает некоторые особенности лирики Некрасова, называет ее мотивы.

Мережковский не ставит перед собой задачу нарисовать литературные портреты своих героев, идея в эссе превалирует над образом, подчиняя себе даже критический анализ, что, несомненно, сказывается на его качестве, превращая его в односторонний и даже тенденциозный. В сравнении Некрасова с Пушкиным, даже при оговорке, что оно было бы эстетическим промахом, Мережковский исходит из тезиса о том, что поэзия – это не только поэзия, но и пророчество, не только созерцание, но и действие. Созерцателю Пушкину он противопоставляет поэзию действия Некрасова, и в этом смысле «он ближе нам, чем

Пушкин; в этом нам больше по пути с ним» [5, с. 431]. Мережковский даже соглашается с Чернышевским, признавшим именно Некрасова величайшим из русских поэтов. Из массы неприязненных отзывов в адрес Некрасова человека Мережковский делает вывод абсолютно бездоказательный: «Поэт ненавистен, а человек еще ненавистнее. И причина ненависти к его поэзии именно здесь, в его человеческой личности» [Там же, с. 434].

Гораздо продуктивнее выводы Мережковского о характере демократизма русских писателей, которых он тоже противопоставляет: идущих к народу (демократия нисходящая – от Пушкина к Толстому, Достоевскому) и идущего от народа (демократия восходящая – Некрасов). Истоки этого он видит в социальном происхождении и положении писателя. Как и у Достоевского в «Дневнике писателя», у Мережковского в эссе в связи с образом Некрасова возникает образ его героя Власа.

Лишь в финале «некрасовской» части эссе Мережковский раскрывает то, что считает тайной Некрасова, и это тайна сопрягается с соловьевскими категориями: «“Красота спасет мир”? Нет, красота – только сияние, только заря невзошедшего солнца любви. Не красота спасет мир, а любовь, Вечное Материнство, вечная Женственность. Родная мать – родная земля. “Земля Божья”, – говорит русский народ. Это значит: земля ничья, земля общая, свободная; только свободная земля – Божья. Тут уже свобода с Богом. Раскрытая в христианстве тайна о небе – любовь есть Бог; нераскрытая тайна о земле – свобода есть Бог. Вот что хочет нам сказать Некрасов; вот зачем его тоскующая тень бродит около нас» [Там же, с. 446].

Вторая часть эссе, «тютчевская», начинается с портретной и биографической зарисовки. Психологический портрет героя Мережковский рисует, используя факты биографии и цитаты (например, слова Аксакова), а также образное сравнение Тютчева с героем рассказа И.С. Тургенева «Рассказ отца Алексея». Это помогает критику выстроить картину религиозных представлений Тютчева, проявившихся в лирике поэта и, по мнению Мережковского, являющихся своеобразной художественной иллюстрацией работы Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Ответ на вопросы («От родины отрекается с такою же легкостью, как от поэзии. Но может быть, и за этою легкостью та же страшная тяжесть – самоубийство, саморазрушение? <...> “Он был совершенно чужд в своем домашнем быту не только православноцерковных обычаев, но даже и прямых отношений к церковно-русской стихии”, – говорит Аксаков. Это значит: жил, как все русские интеллигенты, “безбожники”. <...> ...От языка, от родины, от веры отцов – от всего отрекается. Для чего?» [5, с. 450]) Мережковский ищет в поэзии Тютчева, в его мироощущении.

Критик уходит в метафизические сферы, образно рассуждая о бытии, христианстве, противопоставлении земного и небесного, находя подтверждения своим рассуждениям в стихах Тютчева, которые он обильно цитирует. Мережковский останавливается на мотивах добра и зла, хаоса, бездны и космоса, безумия природы и человека; он видит в строках Тютчева следы влияния Пушкина («опять в Пушкине – Тютчев, в самом здоровом – самый больной» [Там же, с. 461]).

Логика метафизической мысли Мережковского такова: индивидуализм способен привести к пантеизму, следовательно, обожествление человеческой личности приведет к обезличению Бога. Всего лишь один волосок отделяет пантеизм (Бог – всё) от атеизма. Отсюда, в очень образной форме, Мережковский переходит к утверждению хаотичности мира и тому, что жизнь – уже смерть. Натурфилософия Тютчева настолько антипатична Мережковскому, что он называет нигилизм «русских мальчиков» в духе Бюхнера и Молешот-та детской шалостью по сравнению с нигилизмом поэта.

В третьей главе «тютчевской» части эссе поэтические цитаты из Тютчева заменены на рассуждения о политике, славянофильстве, революции, борьбе западной и восточной теократий. И здесь позиция Тютчева представляется Мережковскому четкой и ясной, в отличие от позиции новых славянофилов Булгакова, Бердяева, Флоренского и «веховцев», хотя «византийская реставрация Тютчева <...> оказалась непригодною для русской политики» [Там же, с. 472].

В глазах Мережковского Тютчев не лучше и не хуже других славянофилов, он только правдивее их, правдивость же – оправдание поэта. Описывая болезнь и смерть Тютчева, Мережковский вновь обращается к фактам биографии поэта и его стихам. Важным для понимания мироощущения поэта критик считает его отношение к любви, т.к. любовь Мережковский понимает как действие, дело всей жизни. Именно поэтому правда молчания, уединения не может быть последней истиной.

«Да, Тютчев мог бы спастись любовью, и если не спасся, то был уже на краю спасенья. Но не понял этого – не понял и погиб или думал, что гибнет», – пишет Мережковский, имея в виду чувства Тютчева к Е. Денисьевой [5, с. 477]. Мережковский не согласен с трактовкой кончины Тютчева Аксаковым. Отсюда вывод: «Мы видели гибель Тютчева здесь, на земле; чтобы увидеть его спасение в вечности, нам нужно понять, что соединяет его с существом, наиболее противоположным и подобным ему, быть может, не только здесь, но и в вечности, – с Некрасовым» [Там же, с. 477]. Эта сентенция, так и не резюмировав смысл тайны Тютчева, предваряет итоговые выводы Мережковского в эссе.

Мережковский пытается синтетически соединить «день» и «ночь», общественное с личным, пытается разобраться, почему Некрасов предчувствием, бессознательно понял Тютчева, но Тютчев не понял Некрасова. Актуальность подобного синтеза он пытается показать на интересе Ропшина-Савинкова к Некрасову и Тютчеву, вовсе не осознавая, говоря словами Бердяева, что «литература освобождается от политического утилитаризма» [1, с. 194].

Тайну соединения Некрасова и Тютчева Мережковский видит в том, что оба поэта – противоположные двойники, и их противоположность замечают многие, а вот двойничест-во отметил только он один. Рефреном через все эссе проходит мысль о том, что Некрасов весь в бессознательном действии, а Тютчев – в бездейственном созерцании.

Наличие сослагательного наклонения и новых риторических вопросов, помимо воли Мережковского, подтверждают тот факт, что тайну поэтов критик так и не открыл, и в этом плане мы вполне солидарны с мнением Н.А. Бердяева.