Евангелие от Иоанна в стихотворении М. И. Цветаевой "В пустынной храмине..."

Литературный критик Марк Слоним в своих воспоминаниях о Марине Ивановне Цветаевой писал, что в ее произведениях «нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к обрядам, теологические проблемы и рассуждения о Боге ее не интересовали, а если речь заходила о смерти, смысле жизни, вечности, святости и высшей справедливости, она скучала и переводила разговор на другую тему или цитировала Монтеня» [6]. Однако авторитетное утверждение М. Слонима оспаривают другие исследователи, доказывая, что поэтесса М. И. Цветаева — «певец русского православия», а ее поэзия — «насыщена религией» [7] (см. также: [3], [5]).

Смеем утверждать, что религиозная тематика в стихотворениях Цветаевой все же присутствует: она то спорит с Богом, то вторит Ему, то сочувствует. Так, например, отправной точкой для стихотворения «Я — есть. Ты — будешь. Между нами — бездна…» (1918) становятся строки из Евангелия от Иоанна (Ин. 18:5–7), где приводятся слова Иисуса Христа «Я есмь». Есть тексты в творческом наследии поэтессы, в которых явно или скрыто присутствуют библейские аллюзии: «Заповедей не блюла, не ходила к причастью…» (1915), «И не спасут ни стансы, ни созвездья…» (1920), «Листья ли с древа рушатся…» (1922) и др.

Среди произведений этой тематической группы наше внимание привлекло стихотворение «В пустынной храмине…», которое обычно относят к любовной лирике (см., напр.: [9]). Оно было написано в 1922 году в Берлине во время эмиграции, продлившейся семнадцать лет. Е. Айзенштейн так описывает ее ощущения в первые годы вдали от родины: «Цветаева чувствовала себя совершенно раздавленной, у нее не было сил ни жить, ни писать (летать!), ни верить в то, что когда-нибудь будет иначе, и все же постепенно она оживает…» [1, 8]. Именно это мирочувствование стало основой произведения.

Стихотворение начинается с образа «пустынной храмины». В «Полном церковно-славянском словаре…» указаны следующие значения этого слова: «домъ (Матф. 2, 11), кровля, темница, тюрьма (Суд. 16, 21; 4 Цар. 17, 4; Iер. 37, 4, 15); тоже, что дворъ темничный, передняя комната у темницы для стражи <…>; храмъ блудницъ, непотребный домъ (Прол. Iюл. 10, 2). Храмина земная — тлѣнное тѣло человѣческое (2 Кор. 5, 1; Iов. 4, 19)¹.

В стихотворении использованы два значения сразу. Так, с первым связаны строки:

— Я буду крохотной

Твоей жаровнею :

Домашней утварью :

Тоску раскуривать… (курсив мой. — Е. З. )².

Последнее значение проявляется в словах:

В пустынной храмине Троилась — ладаном. Зерном и пламенем

На темя падала… (курсив мой. — Е. З .) (130).

В результате оба значения дополняют друг друга, создавая образы покинутых дома и человека. Эпитет «пустынная» усиливает ощущение разрушенности, оставленности. Лирическая героиня Цветаевой видит свою миссию в том, чтобы вернуть душу в «пустынную храмину».

Однако в сознании читателя слово «храмина» ассоциируется (на основе звуковых совпадений) со словом «храм». Эта ассоциация усиливается второй строкой стихотворения «Троилась — ладаном», где оба слова имеют непосредственное отношение к Евангельскому тексту. Его элементами становятся не только «Святая Троица», «ладан» (Мф. 2:11), но и «Логос» (Ин. 1:1, 14), «Вечность» (Ин. 3:36):

Гляди: не Логосом

Пришла, не Вечностью:

Пустоголовостью

Твоей щебечущей (130).

Слова «Логос» и «Вечность» становятся непосредственной отсылкой к Евангелию от Иоанна, которое, как известно, начинается словами: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). Греческое «λόγος», употребленное в этой евангельской фразе, обычно переводится как «Слово». Цветаева противопоставляет Логос слову человеческому:

Без слов и на слово —

Любить … (131).

В этой строке обыгрывается известное выражение «поверить на слово». В таком контексте «вера» и «любовь» становятся синонимичными понятиями. Цветаевская любовь — это любовь безусловная, безоговорочная, именно такая, о какой говорил Христос в своих проповедях: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин. 13:34) (см. также: Ин. 15:12, 13, 17). Слово — это то, чем живет поэт. Поэтическое дарование лирической героини Цветаевой становится формой ее служения Богу. Более того, служение перерастает в жертвенность.

Мотив жертвенности начинает проявляться в первой строфе стихотворения: если зерно и пламя воспринимаются как элементы ветхозаветного обряда жертвоприношения, то ладан и пламя — трансформация того же обряда уже в христианстве. Лирическая героиня становится одновременно и ладаном, и зерном, и пламенем, через жертву возвращая жизнь в «пустынную храмину». Более того, огонь и пламя имеют в поэтическом мире Цветаевой особое значение: для нее «сухость, жар, огонь <связывались> со стихией души, освобожденной от телесной оболочки» [4, 108].

Такое высвобождение души, ее развеществление сродни миссии поэта, жертвующего земными благами во имя высоких целей. Н. П. Жилина и А. В. Крысанова отмечают: «Путь поэта мыслится Цветаевой как его возрастание от одухотворенного, но все же телесного существа к бесплотному чистому духу. Постепенное “стирание” примет земной жизни становится свидетельством приближения к бессмертию, к духовному бытию» [2, 158].

Мотивом жертвенности заканчивается все стихотворение. Более того, девятая строфа:

— Не властвовать!

Без слов и на слово — Любить… Распластаннейшей В мире — ласточкой! (131) — кульминация в разворачивании данного мотива. Образ «рас-пластаннейшей в мире ласточки» — это метафора обряда пострижения в монахини, когда послушница должна распластаться на полу, раскинув руки в стороны, подобно распятому Христу. Одеяние монахинь напоминает черно-белое оперение ласточек. Добровольный отказ от земной ипостаси во имя небесной — это и есть путь поэтического служения, который сродни пути Иисуса Христа от земного воплощения к небесному воскресению.

В «Записных книжках» 1919—1920 гг. Цветаева отмечает: «…я не собственник своей души, такой же в ней гость, как другие <…>. А хозяин моему дому — Бог» [8, 80]. Но если в стихотворении лирическая героиня подчеркивает отказ от земного в пользу служения, то образ Иисуса Христа, наоборот, обозначен в его земном, человеческом воплощении. На это, по нашему мнению, указывает метонимия «земные руки», используемая в третьей и шестой строфах:

Домашней утварью: Тоску раскуривать, Ночную скуку гнать, Земные руки греть!

За то, что требуешь, За то, что мучаешь, За то, что бедные Земные руки есть… (курсив мой. — Е. З .) (130).

Обратим внимание на числовую символику строф, в которых упоминаются «земные руки»: если 3 — это число Святой Троицы (Отец, Сын и Святой Дух), то 6 — удвоенная тройка — может быть связана непосредственно с образом Иисуса Христа (33 — возраст смерти Христа в сумме дает 6).

Самым «человечным» эпизодом земной жизни Христа является произошедшее с ним в Гефсиманском саду, о чем говорится в Евангелиях от Марка (Мк. 14:32–42), Матфея (Мф. 26:36–46), Луки (Лк. 22:39–46) и Иоанна (Ин. 12:27–29). Все четыре Евангелия рисуют образ тоскующего человека, предчувствующего неминуемую гибель, но смиренно принимающего свою участь. В изложении евангелиста Луки физические и душевные муки молящегося Христа были настолько сильными, что на лице Его проступал кровавый пот: «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк. 22:44). В Гефсиманском саду Иисус Христос в первый раз молится о самом себе: «Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего!» (Ин. 12:27). Это один из трагичнейших моментов в земной жизни Христа, в котором соединились одиночество, предательство, любовь, предопределенность, жертвенность. Ассоциация именно с этим библейским эпизодом возникает в строках поэтессы:

Тоску раскуривать,

Ночную скуку гнать,

Земные руки греть! (130) —

«И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбить и тосковать» (Мф. 26:37). Именно поэтому в стихотворении Цветаевой есть и «ночные клёкоты» хищных птиц, и «грудь безжалостная Богов», равнодушно взирающих на мучения человека. В контексте стихотворения «ночные клё-коты» — это одновременно и образ Гефсиманского сада, где произошло предательство, и «пустынная храмина» тоскующего человека. Лирическая героиня предстает в роли утешительницы, она готова жертвовать всем:

Пол-жизни? — Всю тебе!

По-локоть? — Вот она! (130), — воплощая в образе «распластаннейшей в мире ласточки» высшую степень покорности и жертвенной любви.

Таким образом, первоначальное восприятие стихотворения «В пустынной храмине…» как принадлежащего тематической группе «любовная лирика» опровергается в ходе его аналитического прочтения. Евангельским контекстом создается полисемантичность текста. Отсылки к образу Иисуса Христа призваны провести параллели с миссией женщины-поэта в ее вневременном значении: быть одухотворяющим началом мира и человека. Здесь поэтесса наиболее близко подходит к идее боговоплощения.

Kuybyshev Branch of Novosibirsk State Pedagogical University (Kuybyshev, Russian Federation)

Дата поступления в редакцию: 31.05.2017