Фатима Риза-Заде (Сайях), исследовательница Достоевского

Т езис о мировом значении творчества Ф. М. Достоевского обретает особую актуальность в год 200-летнего юбилея писателя. Достоевский «объединяет людей разных политических убеждений, культур, цивилизаций, конфессий» [Захаров: 7]. Это объединяющее движение мы намерены проследить в контексте российско-иранских культурных и научных связей, уделив основное внимание полузабытой советско-иранской исследовательнице, чьими усилиями были проложены пути русского писателя на Восток. Важно отметить, что Достоевский — один из самых активно читаемых и переводимых на фарси русских авторов. По мнению иранской исследовательницы М. Яхьяпур, «произведения Ф. М. Достоевского не только расширили представления иранцев о русской литературе, но и обогатили саму духовную жизнь иранского общества» [Яхьяпур: 71]. Первый шаг на пути знакомства иранцев с Достоевским был осуществлен в 1945 году: в переводе Захры Ханлари вышел роман «Белые ночи». Предисловие к этому изданию написала Фатима Сайях, известная в Советском Союзе как Фатима Риза-Заде. В судьбе этой исследовательницы удивительным образом преломлены размышления Достоевского о российской «миссии в Азии», о том, что «в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход!»¹.

В истории отечественного литературоведения имя и работы Фатимы Джафаровны Риза-Заде занимают особое место. Накануне 120-летнего юбилея исследовательницы, объединившей собственными трудами и духовным усилием к диалогу культуры Ирана и России, мы хотим осмыслить ее вклад в развитие советской и иранской науки о Достоевском2, а также прояснить ключевые моменты ее биографии.

Фатима Риза-Заде (Сайях) Fatima Riza-Zade (Sayyah)

Ф. Риза-Заде родилась в 1902 г. в Москве в семье востоковеда Мирзы Джафар-Хана Резазаде Махаллати. Она окончила историко-филологический факультет Московского университета, защитила диссертацию по творчеству Анатоля Франса. До переезда в Иран в 1934 г. статьи Ф. Риза-Заде публиковались в Литературной энциклопедии [Риза-Задэ, 1930a], в журналах «Печать и революция» [Риза-Заде, 1927], «Литература и марксизм» [Риза-Заде, 1928а; 1929], «Вестник иностранной литературы» [Риза-Заде, 1928b; 1930].

Ф. Риза-Заде вышла замуж за своего двоюродного брата Хамида Сайяха. Фамилия Сайях (что по-персидски означает «путешественник») первоначально была псевдонимом дяди Фатимы и впоследствии ее свекра. Под этим именем он писал книги о собственных путешествиях (см.: [Sayyah Hadj]).

Жизнь исследовательницы может быть описана как смысловое развертывание ее фамилии. «Путешествием» — духовным движением из России на Запад, в художественно-интеллектуальное пространство Франции и Германии, а затем возвращением на Восток, — была предопределена ее собственная культурная миссия.

В истории отечественного литературоведения образ российско-иранской исследовательницы оказался стерт временем, несмотря на ее активное участие в научной жизни второй половины 1920 — начала 1930-х гг. Архивные материалы из фондов Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ) позволяют лишь отчасти установить подробности биографии исследовательницы.

В составе личного дела Фатимы Джафаровны Риза-Заде находятся лишь два документа: о приеме на работу в Государственную академию искусствознания в сентябре 1931 г. и о последующем отчислении из числа сотрудников академии в январе 1932 г.3

Отдельные подробности биографии, черты характера и широкие дружеские связи раскрываются в пяти письмах Ф. Риза-Заде. Три письма адресованы Ю. М. Соколову4: два — из берлинской клиники Westend Krankenhaus, где Фатима проходила курс лечения от диабета (даты: 01.06.1929 г. и 25.06.1929 г.), третье письмо написано из Москвы (дата: 20.08.1929 г.). Также сохранились два письма, адресованных Г. А. Шенгели5: насыщенное образами Востока письмо из Тегерана (дата: 03.09.1930 г.) и послание из Вены, рассказывающее о новом курсе лечения (дата: 14.11.1930 г.). Письма воссоздают облик молодой, исполненной творческих планов исследовательницы, вынужденной бороться с тяжелой болезнью. Г. А. Шенгели она с сожалением писала о своих неосуществленных намерениях «провести зиму в Париже и писать там диссертацию о Марселе Прусте, даже на французском языке»6. В письмах вырисовывается коллективный портрет друзей и коллег адресанта: Н. К. Гуд-зия7, В. Ф. Переверзева8, В. А. Дынник-Соколовой9.

Несмотря на тяжелое физическое и душевное состояние Фатимы, общий тон ее писем оптимистичен, исполнен юмора и самоиронии. В письме Соколову она пишет: «Как поживаете Вы? Что новенького? Как веселились у Гудзия? Пили ли за меня и не забыли ли уже о “персидской небокопти-тельнице” — по терминологии Переверзева?»10. Очевидно, «терминология Переверзева» упомянута в связи с его статьей «Гоголь», вышедшей в 1929 г. во втором томе Литературой энциклопедии. Гоголевское выражение «коптители неба», актуализированное и обретшее статус термина в работах В. Ф. Переверзева, Ф. Риза-Заде в шутку обращает на саму себя.

Фраза о «персидской небокоптительнице» предстает как ироничная самохарактеристика, в которой прочитывается не только требовательность к себе, но и обостренное осознание собственной национальности. В тегеранском письме к Г. А. Шенгели Ф. Риза-Заде выражает заинтересованность культурой аутентичного Ирана, причастность к которому была для нее столь значима: «Возможно, что в конце сентября съездим на несколько дней в Исфаган полюбоваться настоящим, не европеизированным Востоком»11.

Дошедшие до нас письма Ф. Риза-Заде 1929–1930 гг. дают возможность услышать живые интонации, уловить стиль ее общения, прикоснуться к ее непростой жизненной истории.

Фрагмент письма Ф. Риза-Заде Ю. М. Соколову (РГАЛИ, Ф. 483. Оп. 1. Ед. хр. 1721)

Fragment of a letter from F. Riza-Zade to Yu. M. Sokolov (Russian State Archive of Literature and Art, fund 483)

С 1934 г. начинается новая страница в биографии исследовательницы. Она окончательно переезжает в Иран, работает и публикуется под именем Фатима Сайях. По приезде в Иран Ф. Сайях занималась преподаванием русского и французского языков, принимала участие в деятельности Общества Фирдоуси. В 1938 г. она стала доцентом, а 1943 г. — профессором Тегеранского университета. На факультете иностранных языков Ф. Сайях основала кафедру литературной критики и сравнительного литературоведения. Усилиями С. Нафиси12, Ф. Сайях и их коллег в 1946 г. в Иране был создан Союз писателей, на I съезде которого исследовательница выступила с речью о Достоевском. Д. С. Комиссаров в своей характеристике подчеркивает высокий профессионализм Ф. Сайях, ее эрудицию и трудолюбие. Профессор Ф. Сайях создала методическую базу преподавания русской литературы в Иране, «ее перу принадлежат работы: “Антон Чехов”, “Достоевский”, “Восток в произведениях Пушкина”, “Михаил Шолохов” и др.» [Комиссаров: 201].

Названные труды, а также лекции и статьи Ф. Сайях были переведены на персидский язык и опубликованы в книге «Критика и путешествие», составленной М. Голбоном [Criticism and travel].

Статьи Ф. Риза-Заде, как и ее письма, отражают интеллектуальную атмосферу 1920-х гг., когда происходило становление ученого, выработка тех исследовательских принципов, которые заложили основы советской гума-нитаристики. В статье «Современная французская методология истории литературы» Ф. Риза-Заде c воодушевлением описывает исследовательский климат России и Германии, «где в последние годы замечается такое огромное оживление в области литературоведения, где целые группы теоретиков создают новые и новые теории, стремясь, в большинстве случаев, к одной цели: к преображению литературоведения из полу-науки, полу-искусства, каким оно пребывало до последнего времени, в настоящую и подлинную науку!» [Риза-Заде, 1928a: 138].

Ключевой темой исследований 1927‒1930 гг. была западноевропейская рецепция творчества Достоевского. Итогом разработки этой проблематики стал раздел «Достоевский на Западе» в совместной с В. Ф. Переверзевым статье «Достоевский» в Литературной энциклопедии [Переверзев, Риза-За-дэ]. Начало же работы над этой темой отражено в статье « Достоевский и современная французская литература (о влиянии Достоевского) » [Риза-Заде, 1927].

Указанная публикация представляет собой развитие исследовательской линии, берущей начало от работы М. Зайдмана 1911 г. «Достоевский в западной литературе» [Зайдман]. В этой связи О. Булгакова отмечает: «Через шестнадцать лет Ф. Риза-Задэ продолжила рассмотрение влияния русского писателя на развитие французской литературы, отмечая, что он привлек внимание французских писателей и мыслителей благодаря умению изобразить “кризисного” человека» [Булгакова: 6]. В подходе Ф. Риза-Заде ясно ощутимы социологические установки школы Переверзева, ее интересуют «конкретные формы» влияния Достоевского, а также их предпосылки «как идеологического, так и социологического характера» [Риза-Заде, 1927: 34]. При этом на первый план в статье выдвигается не классово-социологическая, как можно было бы ожидать, а жанровая проблематика. Исследовательница анализирует разновидности психологического романа и феноменологию французского психологизма, отличного от опыта Достоевского. Ф. Риза-За-де интересуют пути преломления психологических матриц, приемов их оформления и способов влияния на композиционный строй романа. В интерпретации Ф. Риза-Заде французский роман реализуется поэтикой психологической статики, в то время как роман Достоевского задан энергией становления.

Исследовательница иллюстрирует разницу психологических установок на примере героев Бальзака и Достоевского. Если у Достоевского в «Преступлении и наказании» мы наблюдаем полное перерождение героя, то герои Бальзака воплощают принцип согласованности и последовательности своих действий. Растиньяк и Раскольников стремятся к бесконечному могуществу и власти над обществом. Однако целостность и последовательность душевной жизни Растиньяка сохранены автором до конца. В отличие от Раскольникова он не поддается на этическую провокацию: исследовательница указывает на эпизод с китайским мандарином, безнаказанное убийство которого может обеспечить человеку на другом конце мира богатство и процветание. От такого обогащения Растиньяк решительно отказывается. Раскольников же пытается «арифметически» доказать справедливость счастья ценой крови13. В морально-психологическом эксперименте выявляет себя французская эстетическая традиция: картезианская установка на поиск рациональных оснований человеческих поступков и поведения. Ф. Риза-Заде вскрывает корни этой традиции в творчестве О. Бальзака. Что же касается французских писателей 1920-х гг., в частности Андре Жида и Жоржа Дюамеля, то здесь наиболее ярко проявлен не собственно французский, а русский психологический опыт, выразителем которого предстает Достоевский. Его влияние исследовательница усматривает в заимствовании «психологии двойника» и его «наиболее остром воплощении — подпольном человеке» [Риза-Заде, 1927: 50, 51].

В целом статья представляет собой опыт компаративистского исследования психологического романа с опорой на переверзевскую методологию социального анализа.

Статья « Достоевский в западной критике » обозначает уже не французский, а немецкий вектор научных поисков Ф. Риза-Заде. Здесь анализируется немецкий опыт интеллектуальной рецепции Достоевского. При этом следует отметить, что все без исключения источники, реферируемые в статье Ф. Риза-Заде, интересны и сегодня как для истории литературоведения, так и для осмысления европейской философско-критической рецепции Достоевского 1920-х гг.

Одной из наиболее значимых работ, представляющих Достоевского как мыслителя, Ф. Риза-Заде называет книгу Г. Прагера «Мировоззрение Достоевского» (H. Prager. Die Weltanschaung Dostojewski. Hildesheim, 1925). В кругу работ философско-критического характера книгу Г. Прагера отличает «конкретный анализ литературного материала и последовательность методологического подхода» [Риза-Заде, 1929: 154]. Г. Прагер рассматривает творчество Достоевского целостно, видя в нем «грандиозную теодицею» [Ри-за-Заде, 1929: 152]. В книге Г. Прагера актуализирована оппозиция «Восток–Запад». По мнению немецкого ученого, в образе Раскольникова «переплетаются два течения: одно — идущее на Восток, другое — идущее на Запад. Сам Раскольников побеждает. Он преодолевает свой индивидуализм. Он идет с Разумихиным на Восток» [Риза-Заде, 1929: 151]. Ключевые для Запада идеи могущества и власти переходят от Раскольникова к Ставрогину и Петру Верховенскому. Восток же, как воплощение чистоты, веры и духовного возрождения, реализован в образах Кириллова и Шатова, князя Мышкина, Алеши Карамазова и старца Зосимы. Таким образом, путь богоискательства Достоевского Г. Прагер осмысляет как движение с Запада на Восток, он «начинается с Раскольникова, носителя идеи власти земной Наполеона, и заканчивается старцем Зосимой. Это — путь от власти к любви» [Риза-Заде, 1929: 152].

Отметим, что методология Г. Прагера задает определенный вектор обзору Ф. Риза-Заде, прослеживающей реализацию ключевой оппозиции «Запад–Восток». Вопрос состоит в том, является ли Достоевский воплощением европейской культуры, «пророком всей современной жизни», или же он чужд Европе и значим только для России, будучи «воплощением варварского азиатского начала, с которым ничего общего не может быть у просвещенных европейцев» [Риза-Заде, 1929: 172].

Хотя Ф. Риза-Заде порицает философскую критику за ее доктринерство, острота и насущность проблематики «Запад–Восток» для самой исследовательницы видна уже в самом выборе формулировок, в которых выражается данное противопоставление. Так для Г. Гессе в книге «Взгляд на хаос» (H. Hesse. Bliсk ins Chaos. Bern, 1920) Достоевский предстает носителем хаоса, прохождение через который определяет ближайшее будущее европейской культуры: «…через это мы должны пройти, в этом судьба наша» [Ри-за-Заде, 1929: 144]. По мнению П. Фишера (P. Fischer. Dostojewski. Sein Glauben, Hoffen, Lieben. Stuttgart, 1925), творчество Достоевского «никогда не утратит огромного значения решительно во все времена у всех высококультурных народов» [Риза-Заде, 1929: 143]. П. Фишер солидаризируется с утверждением О. Шпенглера о том, что «христианству Д. принадлежит ближайшее тысячелетие» [Риза-Заде, 1929: 143]. В то же время такие исследователи, как Э. Лука (E. Lucka Dostojewski. Stuttgart und Berlin, 1924), ограничивают теодицею Достоевского рамками русской культуры и православия. По мнению этого автора, Европа, оказавшаяся в результате войны не только перед развалинами собственных городов, но и перед обломками культуры, ищет лекарства, которым предстает генетически чуждый ей мир Достоевского: «Для них Д. вдруг стал идеалом с его русским мужиком, идеал которого — водка и иконы» [Риза-Заде, 1929: 155]. Подобные оценки советская исследовательница характеризует как «курьезно-мракобесные восклицания», при этом Ф. Риза-Заде всё же считает, что Э. Лука обоснованно связывает духовное влияние Достоевского с переживаемым европейской культурой послевоенным кризисом.

В «перетягивании» Достоевского из Европы в Азию исследовательница видит отход от художественного творчества ради произвольно извлеченного из него комплекса идей. По мнению автора статьи, отказ от анализа художественных явлений как объективной данности «обрекает философскую критику, исходящую из фикции, ей же самой творимой философии, на полный суб’ективизм»14 [Риза-Заде, 1929: 172].

Следует отметить, что в данном подходе Ф. Риза-Заде развивает суждения В. Переверзева, высказанные в отношении оценок Достоевского В. Розановым и Д. Мережковским: «Художник творит жизнь, а не системы <…>. В произведениях Достоевского заключается жизнь с ее страстями, борьбой, чувствами, мыслями, а не философия» [Переверзев: 499]. Однако этот тезис подвергается в обзоре Ф. Риза-Заде гармонизующей корректировке. Так, говоря о книге Ю. Мейер-Грефе, исследовательница видит ее главную заслугу в том, что в ней подчеркивается «единство и неразделимость Д. как мыслителя и художника» [Риза-Заде, 1929: 174]. Эта неразделимость и предстает как объективная данность, опосредованно утверждаемая ключевым вопросом исследовательницы: «…почему пророк, философ, или величайший мыслитель есть нечто большее, чем величайший художник?» [Риза-За-де, 1929: 142].

К числу собственно литературно-критических работ о Достоевском Ф. Риза-Заде относит лишь две книги: «Достоевский — художник» Ю. Мейер-Грефе (J. Meier-Graefe. Dostojewski, der Dichter. Berlin, 1926) и «Достоевский и его судьба» О. Кауса (O. Kaus. Dostojewski und sein Schicksal. Berlin, 1923). Называя книгу Мейер-Грефе наиболее выдающейся из всех написанных о Достоевском на Западе работ, Ф. Риза-Заде в то же время поддерживает идеи Кауса: он дал более объективную постановку вопроса о причинах влияния Достоевского на Европу. «Разобрав социальную сущность творчества Д., Каус показал, что Д. является типическим представителем капиталистического общества раннего периода, когда особенно остры моральные запросы в связи с перерождением психологии общества, идущим вслед за его перерождением экономическим» [Риза-Заде, 1929: 174]. Обзор данных работ вскрывает особого рода парадокс: книгу Мейер-Грефе исследовательница рассматривает на шести страницах, характеристика же книги Кауса ограничена лишь краткими формулировками. В этой диспропорции оформляется напряжение исследовательской дилеммы: верность избранной методологии, в рамках которой Каус оказывается единомышленником, и искренняя увлеченность идеями противоречивого, но по-настоящему оригинального и глубокого исследования Мейер-Грефе.

Обобщая обзор немецких исследований, Ф. Риза-Заде формулирует собственное понимание причин влияния Достоевского, объясняя их тем, что Достоевский нашел приемы изображения психологии человека эпохи кризиса. «Д. первый сумел воплотить психику этого человека, со всеми ее противоречиями, не упрощая и не устраняя этих противоречий. Он первый подошел диалектически к психологическому анализу своих героев <…> Вот почему растет влияние Д. И это влияние нужно анализировать в чистолитературном плане…» [Риза-Заде, 1929: 175].

Эта установка изучать Достоевского как художника показывает, что и для самой исследовательницы первичными были художественные, а уже затем социально-идеологические подходы к тексту. В то же время следует отметить, что данный обзор обнаруживает не только широчайшую профессиональную эрудицию Ф. Риза-Заде, но и четкость собственных методологических установок. Приверженность марксизму и переверзевской школе объясняет категоричность ее оценок, но в то же время и стремление к утверждению литературоведческой логики и принципов анализа творчества Достоевского.

Особенно ярко это проявляется при сопоставлении статей Ф. Риза-Заде с замечательной работой московского философа Ф. Ф. Бережкова «Достоевский на Западе», вышедшей в 1928 году. Незаурядная по полноте охвата и глубине прочтения английских, французских, немецких исследований Достоевского статья Ф.Ф. Бережкова задана стремлением описать триумфальное шествие «романиста-мыслителя» если не в мировом («не только на Западе, но и на далеком Востоке»), то в европейском культурном пространстве. Именно с точки зрения «будущего историка европейской культуры» исследователь описывает культ Достоевского на Западе, отмечая при этом одномерность отечественной рецепции писателя: «лишний раз приходится нам учиться у иностранцев и отучиться, наконец, видеть в Достоевском мнимого “мрачного пессимиста”» [Бережков, 1928: 277, 326, 321]. Работы Ф. Риза-Заде являются ответом литературоведа на этот упрек, они свидетельствуют о том, что изучение Достоевского в России, усваивая иностранные уроки, прокладывает собственные пути.

На переверзевском фундаменте Ф. Риза-Заде выстраивает собственное понимание мирового значения Достоевского, в частности разработанной им темы двойника: «Мотив двойника красной нитью проходит через творчество целого ряда выдающихся писателей современного Запада — А. Жида, Дюамеля, Мейрника, Верфеля, Уиру, Кайзера, Гессе и других — удивляться не следует: мотив двойника наиболее удобная и гибкая форма выражения той психологии, которая присуща известным социальным группам, переживающим более или менее острый кризис, грозящий гибелью всему их социальному бытию. И поскольку в обществе будут существовать такие

“затираемые” группы, постольку мотив двойника, как их выражение не будет сходить со страниц литературы» [Риза-Заде, 1928b: 139]. Несмотря на идущий от Переверзева схематизм, базирующийся на константах «социального бытия», «кризиса» и психологии «социальных групп», исследовательнице удается точно описать в короткой журнальной статье художественные закономерности опубликованного лишь годом ранее романа Г. Гессе «Степной волк», отметив его идейную связь с книгой о Достоевском «Blick ins Chaos».

Все это свидетельствует о том, что «переверзевские» увлечения и идеи времени не отменяет существенных достижений советского литературоведения 1920-х годов, отраженных в работах Ф. Риза-Заде: стремления к анализу конкретных форм литературного развития, акцента на взаимосвязи художественных и идеологических систем, образующих культурный профиль определенного момента истории.

В 1945 г. в Иране, уже под фамилией Сайях, вышла еще одна статья, посвященная Достоевскому. Это было предисловие к переводу романа «Белые ночи».

Следует отметить, что современные иранские исследователи к числу важных заслуг Ф. Сайях относят ее работу, связанную с женским образованием, вовлечением женщин в культурные и политические процессы Ирана (см.: [Criticism and travel]15). Примером влияния Ф. Сайях на женское образование может служить деятельность одной из ее студенток Захры Ханлари. Именно она стала первой переводчицей Достоевского в Иране, а также автором «Словаря мировой литературы»16, в котором русский писатель занял подобающее место.

В предисловии к переводу романа «Белые ночи» Ф. Сайях не только знакомит персидского читателя с биографией Достоевского и особенностями его стиля, но и задает русский вектор развития молодой иранской прозы. Ф. Сайях отмечает влияние на иранскую литературу французского романтизма, в частности, В. Гюго, А. Дюма, А. Ламартина. Разговор о Достоевском во многом становится представлением реалистического метода, созвучного актуальным запросам иранского общества. В предисловии, рассчитанном на широкую читательскую аудиторию, Ф. Сайях решала задачи, стоявшие перед ней как перед основоположницей иранской компаративистики. В этом направлении важно было осмысление связей персидской литературы как с европейской словесностью, так и с литературой России.

Разговор о Достоевском и русских писателях Ф. Сайях ведет не только в ориентации на современную иранскую прозу («Сейчас долг наших молодых писателей состоит в том, чтобы перевести шедевры этих великих творцов на персидский язык, и открыть новый путь развитию романа в нашей стране» [Sayyah Fatemeh: 392]), но и на сакральные истоки иранской культуры. Описывая героя Достоевского, метущегося в поисках истины между полюсами добра и зла, Ф. Сайях актуализирует авестийские образы Ормуз-да и Аримана. Начиная предисловие рассуждениями о значимости перевода («Одна из самых важных работ в литературе — перевод иностранных произведений» [Sayyah Fatemeh: 392]) исследовательница, по сути, осуществляет перевод Достоевского с языка одной культуры на язык другой культуры, стремится показать глубинное духовное родство, преодолевающее барьер чужого, далекого и иностранного. Образы Ормузда и Аримана выражают в персидском сознании максиму писателя: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (Д30, 14: 100).

Отметим, что иранские ипостаси мирового добра и зла были актуализированы в работах о Достоевском критиками различных идеологических ориентаций: к ним обращались и символисты (Вяч. Иванов представляет роман-трагедию Достоевского как «планетарную сферу», на которой «снова сразились Ормузд и Ариман» [Иванов: 492]), и марксисты (В. Переверзев, говоря о мучительной борьбе в душе Макара Девушкина, указывает на «элементы не только противоположные, но и враждебные, как Ормузд и Ариман, между которыми перемирие немыслимо» [Переверзев: 502–503]). Однако в собственно иранском контексте статьи Ф. Сайях эти образы становятся символами духовного единства нации и всего человечества, проникнутыми, по слову С. Аверинцева, «теплотой сплачивающей тайны» [Аверинцев: 827].

В кратком предисловии Ф. Сайях удается осмыслить духовную эволюцию писателя, совпавшую с годами каторги: «В результате трагических событий, произошедших в жизни Достоевского за эти десять лет, настроение писателя и тематика его произведений изменились. Он полностью отказался от революционных теорий своей юности и стал мистическим и религиозным писателем <…> Всем произведениям Достоевского присуща двойственность, которая во втором периоде его творчества проявляется в форме борьбы между Богом и сатаной или Ормуздом и Ариманом…» [Sayyah Fatemeh: 394].

В анализе романа «Белые ночи» исследовательница обращает внимание на возраст главных героев, их открытость, искренность, высокую простоту и человечность. В этом произведении, по убеждению Ф. Сайях, в полной мере проявлен гений Достоевского: «…в мировой литературе редко встречается, чтобы писатель описывал маленьких и незначительных людей так, чтобы читатель осознал, что люди никогда не бывают маленькими и незначительными» [Sayyah Fatemeh: 395].

Исследовательница пишет о детских образах Достоевского, отмечая, что дети часто становятся жертвой тех социальных условий, которые делают их несчастными, а порою и мстительными. Это точечное замечание заставляет вспомнить более подробную разработку данной проблематики, представленную в анализе влияния Достоевского на роман А. Жида «Фальшивомонетчики». Отмечая отсутствие ярких детских образов во французской литературе, исследовательница считает Жида прямым наследником

Достоевского в изображении внутренней жизни ребенка. У героев французского писателя «та же душевная мягкость за внешней наигранной грубостью, та же нежность, прячущаяся за показной черствостью, та же озлобленность, таящая в себе отзывчивость, столь характерная для маленьких героев Достоевского» [Риза-Заде, 1927: 43].

Ф. Сайях стремилась раскрыть для иранского читателя всемирное значение Достоевского, проводником которого ей самой суждено было стать. Ее предисловие к первому персидскому переводу Достоевского представляет соотечественникам русского писателя, способного постичь человеческую душу во всей ее двойственности, кризисном напряжении и таинственной непостижимости.

Ф. Сайях умерла 4 марта 1948 г. в Тегеране. За неделю до смерти в Ассоциации культурных связей Ирана и Франции она выступила с докладом о влиянии Достоевского на французскую литературу.

Архивные материалы, российские публикации конца 1920-х гг., научная и педагогическая деятельность по формированию иранской русистики свидетельствуют о заметной роли Ф. Риза-Заде (Сайях) в интеллектуальной истории ХХ века. В ее статьях, посвященных Достоевскому, творчество писателя было осмыслено в широком контексте французской литературы, немецкой философско-эстетической традиции, иранских культурных символов добра и зла.