Флорентийский мастер в диалоге с Аристотелем, Данте и Беккетом

ность имени, явная, обозначаемая в тексте романов связь с произведением Данте свидетельствует о том, что «Белаква» является знаковым для C.Беккета: имя героя – своего рода ключ к пониманию концепции личности в раннем творчестве писателя.

Белаква – персонаж «Божественной комедии», появляющийся в 4 песне «Чистилища». Белаква – «“ленивейший из людей”, по словам старинных комментаторов» [Лозинский 2002:590]. В своей земной жизни этот житель Флоренции выделывал грифы к лютням. Он был искусным в своем мастерстве и, кроме того, сам хорошо играл на музыкальном инструменте, его игру приходил послушать Данте.

В «Божественной комедии» ведомый Вергилием поэт встречает своего друга из земной жизни Белак-ву, одного из нерадивых, чье нескончаемое сидение в тени огромного валуна удивляет Данте: движение к вершине Чистилища означает очищение для грешника, в то время как недвижимость Белаквы лишает его возможности искупить лень и быть спасенным.

Бездеятельное существование души Белаквы в Предчистилище оказывается странным на фоне других персонажей. Причина «сидения» – лень – осуждается Данте как порок, препятствующий развитию нравственных качеств человека. Лень мешает жизни разума на земле, а в нетленном мире не дает Белакве подниматься к свету, Земному Раю; герой застывает в статике и недвижимости.

Беккета привлек эпизод, в котором ленивый и не отказывающийся от своего греха Белаква являет собой образ, не соотносимый с Адом и Раем, контрастный по отношению к самой идее Чистилища. Парадокс, но Белаква являет пример человека, который совершает свой выбор сознательно, руководствуясь душой, хотя и ленивой, и продолжает настаивать на своей позиции. В позе Белаквы заложены, как нам кажется, возможности для новых смыслов, неожиданно показывающих Белакву в ином свете и позволяющих оценить мотивы его «сидения» в другой, отличной от Данте, системе координат.

Беккетовский Белаква погружен в мир абсурда, в котором материальные, общественные достижения бесполезны и обречены на неудачу. Бессмысленным становится движение в любом направлении. Движение ведет в «никуда», «насколько Белаква может судить». Поэтому лень, бездействие – это «единственный ответ, который герой может представлять вопреки этому “никуда”» [Beckett 1993:40]. Модернистский герой вместе с именем наследует у дантевского предшественника неподвижную коленопреклоненную позу, полузакрытые глаза, углубленность в себя.

Кроме инертности, Белаква Шуа предстает наделенным страстью… к перемещениям в пространстве. Странствия могут быть как мысленными, когда Белаква свободен от телесной оболочки и физических границ, так и в реальном мире, в котором необходимо преодолевать препятствия, чтобы достигнуть желаемого места. В Белакве Шуа порой просыпаются сильные душевные переживания, эмоциональность, которую часто приходится сдерживать. И это также проявление движения, но завершается оно непременным, неминуемым, обязательным возвращением к самому себе, Белакве. Герой погружается в апатию, испытывает равнодушие ко всему окружающему и полон единственного желания застыть в удобном положении и не двигаться, не думать, ничего не чувствовать.

Имя героя напоминает всегда о его сути, действует как «образ памяти» в глубине подсознания. «Воспоминания» о Белакве «входят» в роман и благодаря образу автора-повествователя, эпизодически появляющегося в первой новелле романа «Данте и омар» [ Dante and the Lobster ]. Беккет поддерживает впечатление иллюзии продолжающегося рассказа о Белакве; читатель убеждается, что история героя началась еще до начала романа.

Введение автора-повествователя – это прием, выводящий беккетовского героя за пределы сюжета данной новеллы и всего произведения в целом. У нашего Белаквы обнаруживается «дороманное прошлое», которое запечатлено в памяти автора-повествователя. В той далекой жизни он знал о пристрастиях героя, образе жизни и мысли и уже когда-то, «иногда», иронизировал в адрес своего ленивого собеседника. «Иногда» (“sometimes”) – звучит как воспоминание о тяготении дантевского Белаквы к покою и игнорированию движения [Beckett 1993:13]. Но покой это по большей части физический, в то время как сознание героя отличается активностью, энергией, просыпающейся периодами, и как раз в минуты неподвижности.

Подтекст замечаний беккетовского автора-повествователя дает нам возможность полагать, что, возможно, это «по-прежнему» Данте вспоминает о встрече Белаквой на подступах к «срединному миру». Кроме того, здесь, очевидно, учитываются флорентийские диалоги «реального» поэта с его знакомым – прототипом Белаквы. Беккет продлевает аллюзию: пространное «прошлое» беккетовского героя – это также и земная жизнь дантевского друга, оставшаяся за пределами «Божественной комедии».

В зарубежном литературоведении сформировалась обширная библиография, посвященная образу Белаквы. Ранние комментаторы «Божественной комедии» Бенвенуто де Рамбальдис де Имола и Ано-нимо Фиорентино предполагали, что образ Белаквы имел реального прототипа, имя которого Дуччо ди Бонавиа [Benvenuti 1380, Fiorentino 1400]. По свидетельству комментаторов, лень дантевского Белаквы повторяет черту, свойственную Дуччо ди Бонавиа. В начале ХХ в. итальянский исследователь Санторре Дебенедетти документально установил, что прототип Белаквы был мертв к марту 1302, но еще оставался живым в 1299 г. [Toynbee 1968]. Комментатор 30-х гг. XX в. Исидоро дель Лунго писал о Белакве как о флорентийце, умершем в 1926 г. [del Lungo 1926]. Сведения о Дуччо ди Бонавиа противоречивы и не обладают ясностью, но его судьба могла быть и не известна Данте, который находился в пожизненном изгнании с 1302 г.

Данте приурочивает свое потустороннее странствие к весне 1300 г., и «такая хронология позволяет поэту прибегать к приему «предсказаний» событий, совершившихся позже этой даты» [Лозинский 2002:534]. По замыслу Данте, Белаква – это недавно прибывший в Предчистилище, подобно другому персонажу «срединного мира» Казелло [Hollander 2003]. Таким образом, поэт будто предрекает своему другу его будущую судьбу в Чистилище – неподвижность и ожидание.

История Дуччо ди Бонавиа, восстанавливаемая по нескольким источникам, передаваемая на протяжении многих веков из одного комментария в другой, воспринимается как легенда, разрастающая по мере приближения к ней.

И в свою очередь, Беккет создает образ модернистского героя на пересечении временных планов: легендарное «земное прошлое» мастера музыкальных инструментов и «литературное прошлое» дантевского Белаквы. Сам романный Белаква существует в «настоящем» времени, но оно специфично: и современно Беккету, и неопределенно, смутно; бек-кетовский герой будто живой и, вместе с тем, «вновь прибывший» в Предчистилище [Hollander 2003]. И в Дублине, в который «помещен» Беккетом его Белаква, как в фокусе, происходит смешение пространственных образов Флоренции и дантевского Чистилища, которое, по мысли писателя, распространяется на весь мир в целом.

Существенно, что история Дуччо ди Бонавиа становится для литературоведов легендой именно в процессе постижения дантевского произведения. Взгляд, направленный от истории Дуччо к эпизоду Данте, указывает на тот факт, что как литературный архетип Белаква складывался именно в «Божественной комедии». В этом плане из материалов, посвященных образу Белаквы из «Божественной комедии», интересным для нас является анализ Р.Холландера. Британский профессор исследует строки 108–113 из четвертого эпизода на языке оригинала – вульгарной латыни:

La ci traemmo; e ivi eran persone

Che si stavano a l’ombra dietro al sasso

Come l’uom per negghienza a star si pone.

E un di lor, che mi sembiava lasso, Sedeva e abbracciava le ginocchia, Tenendo ‘l viso giu tra esse basso.

“O dolce segnor mio”, diss’io,”adocchia

Colui che mostra se piu negligente

Che se pigrizia fosse sua serocchia” [Dante, Alighieri 1994].

В трех терцинах Холландер выделяет группу слов, связанных по значению со словом «лень»: negghienza = лень, вялость, небрежность; lasso = обессиленный, слабый, усталый; sedeva = сидел; negligente = небрежный, нерадивый, безразличный; pigrizia = лень [Hollander 2003]. Все указанные слова образуют тот круг значений, который, в итоге, определяет сущность Белаквы. Фактически, в приведенных строках Данте формируется представление о типе нерадивого героя. Порок Белаквы переведен на уровень стиля, подчиненного стремлению выразить его (героя) состояние усталости, утомленности и скепсиса по отношение к миру и движению, которым охвачено все вокруг.

Ленивые суждения Белаквы о трудном восхождении вызывают ироничный ответ Данте:

«Я начал так: «Белаква, я спокоен за твой удел; но что тебе за прок

Сидеть вот тут? Ты ждешь еще народа

Иль просто впал в обычный свой порок?

И он мне: «Брат, что толку от похода …» [Данте 2002:270]

Обращение поэта свидетельствует о том, что он убежден в несокрушимой позиции нерадивого – его лень «обычна». Диалог между поэтом и Белаквой напоминает Р.Холландеру стихотворное состязание дантевских времен (“tenzone-like tone”). Легкое соперничество, в котором проявилась уверенность поэта, по мнению исследователя, могло иметь место в период, предшествующий встрече в художественном пространстве Чистилища. И мы возвращаемся из четвертого эпизода «Чистилища» обратно, к легенде о Дуччо ди Бонавиа и о его отношениях с Данте.

В своих комментариях Бенвенуто ди Имола и Анонимо Фиорентино приводят диалог, который будто был произнесен в одной из «реальных» флорентийских встреч поэта и Дуччо ди Бонавиа. В ответ на шутливые замечания о лени Дуччо цитировал высказывание Аристотеля:

“Sedendo et quiescendo anima efficitur sapiens”. Данте отвечал фразой: «Per certo, se per sedere si diventa savio, niuno fu mai più savio di te» [Anonimo Fiorentino 1400].

Латинское выражение, будто бы произносимое Дуччо, переводится следующим образом: «в сидении и покое душа обретает мудрость». То есть имеется ввиду непрерывная «деятельность» (мышление и созерцание) божества, к которому приближается философ, который, однако, в отличие от бога, не может отдаваться размышлениям непрерывно. Дуччо, конечно же, вкладывает свой смысл в высказывание, представляя себя, неподвижного и погруженного в свой мир, не только превыше философа, но и на уровне Творца. И поэт воспринимает смысл и интонации своего друга, в парадоксальном выводе соглашаясь с ленивым мастером и отвечая практически словами самого Дуччо.

Комментаторы предполагают, что слова, произносимые Дуччо и будто восходящие к Аристотелю, мог использовать в своей речи сам Данте. («Монархии», книга 1, глава 4). Как пишут дантеведы, поэт постигал идеи Аристотеля посредством произведений других философов. Так, например, Фома Аквинский, к которому часто обращался Данте, использовал фразу “quiescendo et sedendo, anima fit sapiens et prudens” в сентенциях «О душе» (De anima, Lib.11.8n.19).

Работа Аристотеля, которую Р.Холландер приводит как источник высказывания о «сидении и покое», – это «Лекции по физике» (книга 7, глава 3). Но, по мнению ученых-аристотелеведов, авторство седьмой книги древнегреческого философа может быть подвергнуто сомнениям. Сам Аристотель объединял в единое целое первые пять книг, тогда как последние три книги, посвященные движению, вошли в «Физику» позднее, благодаря поздним редак- торам. В.П.Каропов, И.Д.Рожанский уточняют, что седьмая книга не была окончательным вариантом, существует две версии этой части, и, возможно, что сохранившиеся тексты являют собой записи лекций философа, сделанные его учениками. Так же нет ясности и с авторством другого предполагаемого источника фразы, а именно, «Проблемы» (книга ХХХ, 14) [Каропов 1938; Рожанский 1983]. Как считает А.Ф.Лосев, «Проблемы» трудно связывать с именем философа, но, тем не менее, в этом произведении выражены идеи, высказанные либо самим Аристотелем, либо его ближайшими учениками. Данные об источнике интересующего нас высказывания из седьмой книги «Физики» и тридцатой части «Проблем» расплывчаты, и обоснованным является определение фразы как псевдоаристотелевской [Лосев 1975].

С.Беккет вводит аллюзию на этот вероятный диалог в роман «Мечтая о женщинах...», оставляя только первую часть выражения на латинском языке – “sedendo et quiescendo”, – тогда как вторую часть высказывания и ответ, приписываемый Данте, писатель переводит на английский язык:

[Белаква]: «“restored to his heart”; and at other times as “sedendo et quiescendo”».

[Данте]: “If to be seated is to be wise, then no man is wiser than thee” [Beckett 1993:122].

Важно, что легендарная беседа переводится в форму несобственно-прямой речи, лишенной каких-либо указаний на собеседников. Беккет не утверждает, в чьем сознании появляются эти фразы. Произносит ли слова о мудрости и покое сам Белаква, каким образом это высказывание относится к герою и какому лицу принадлежит ответ? Образ «беспокойных поэтов» множится, как и образ героя, чья «истина» остается неизвестной, туманной и, возможно, не существует: «центростремительный, центробежный и … ни тот ни другой». Суждения теряют какую-либо определенность в плане авторства и выхватываются как идеи, которые свободно витают в воздухе. И это отсутствие четких логических и исторических связей, напротив, побуждает читателя и исследователя к множественным параллелям.

В романе «Больше замахов, чем ударов» эта по-лифункциональная аллюзия «сжимается» в еще большей степени, буквально до слова “sometimes”. Повествователь, таким образом, отсылает к бесконечным истокам постоянных противоречий Белак-вы.

Итак, степень приближения присутствует во всем отрывке из беккетовского романа. И Белаква, и Данте, и Аристотель воспринимаются как артефакты – у всех есть жизненные, реальные основания, но, существуя на уровне цитат, источники которых не всегда определенны, все они окружены различными легендами. Беккет, создавая свой образ Белак-вы, обращается к этим легендам, и в модернистской картине мира истории выстраиваются как круги, скрывающие за своей последовательностью литературу, вымысел как таковой. И чем меньше «подлинных» источников модернистского героя мы находим, тем больше эти окружности распространяются в соответствии с мыслью Аристотеля о первичном, бесконечном, едином и непрерывном круговом движении. Это круговращение, удаляющее нас от буквального прочтения образа беккетовского Белак-вы и его «основ», вместе с тем, открывает неожиданные и глубокие смыслы.