Фольклорно-мифологическая поэма Вяч. Иванова "Солнцев перстень"

Во-первых, это ритуальное обращение-призыв будущего седока к коню. Герой должен «стать на край, где плещет море» и в тот момент, когда месяц сменит зашедшее солнце, призвать крылатого коня, который домчит «неробкого» седока на край уже всего света,

К заповедной той черте, Где небес дуга с землею Золотой свита шлеею,

Где сошелся клином свет – Ничего за тыном нет1.

Здесь впервые появляется место свершения чаемого рассказчиком будущего события и тот вопрос, ответом на который должно это (пока совершенно неясное) событие стать:

В царской, бают, там палате

Что ни вечер, солнце, в злате

В яхонтах и в янтаре,

Умирает на костре.

В ночь другое ль народится, Аль, ожив, помолодится, Заиграет на юру, Что сгорело ввечеру?

Во-вторых, когда конь появится, а герой схватит его за узду и прыгнет ему на спину, тот задаст седоку – под угрозой смерти – три загадки (мотив волшебной сказки). Третья из них наиболее очевидно связана с наметившейся целью сюжета: нужно объяснить, почему «в своем притине» (в данном случае – в высшей, полуденной точке своего пути по небу)

Солнце кажется темно,

Словно черное пятно.

Оказывается, что у Солнца под землей есть сияющий и слепящий его двойник.

Когда конь, по велению победившего (разгадавшего загадки) седока, примчится в те луга, где Солнце меняет коней в своей колеснице, он внезапно окажется перед частоколом, окружающим Дом Солнца, а затем – перед «ниткой», которой перегорожена тропа к Дому. Здесь седок отпустит коня.

В-третьих, для преодоления возникшего препятствия нужен заговор, который произнесет оказавшийся перед ним герой. Хотя указания на субъекта речи в этом месте нет, сейчас заговор произносит, видимо, наставник, сравнивая «паутинку» с веретеном и медным волосом. Речь приводит к метаморфозе: нитка оборачивается змейкой. Следуя за ней по ступеням, ведущим вниз, герой окажется в том самом дворе, где умирало на костре заходящее Солнце. Круглый двор – мир в миниатюре: триста шестьдесят золотых столбов окружают «ямовину» посредине; по столбам вниз головами висят спящие золотые драконы, наверху на каждом – турий золотой череп, на темени которого – спящий орел (лишь один из них бодрствует на страже «ямовины» и костра).

В-четвертых, герою предстоит встреча с Государыней-Зарей, которая творит тризну по Солнцу и «о девичьей тужит доле», прикрывшись, «как вдова», покрывалом. Следует большая речь Зари, которая цитирует прощальные слова к ней умирающего Солнца.

Солнце-жених держит ее в волшебном плену, каждый раз, едва появившись, всходя на костер и на прощанье заповедуя ей ждать его «с новым венцом» и встречать «солнцевым кольцом». Тогда возможна остановка этого неизбежного движения к смерти и новому рождению, а следовательно, и брак:

Встретишь с перстнем у ворот – Встанет мой солнцеворот. Сбережешь залог прощальный, Солцев перстень обручальный, – Будешь ты моей женой Вечно царствовать со мной. Та, что перстень обронила, Вновь меня похоронила, Вновь на срубе мне гореть…

Вспоминая погибшее, «прянувшее» в «жерловину» (некий колодец, «студенец») Солнце с четверней белых коней, его «вдова» и в то же время «дева» причитает по нем и по своей горестной доле («Знать другая у царя / Молодая есть Заря») и, готовая расстаться с кольцом, идет на другой двор. Герою велят следовать за ней и за змейкой, чтобы в нужный момент завладеть кольцом.

Оказывается, что когда царица-Заря в тоске и горе уронит «солнцев перстень в студенец», его подхватит

Рыба – гостья не простая, Одноглазка золотая, которая

В струйной зыби студенца Что ни вечер, ждет кольца.

Здесь мы вплотную приближаемся к центральному событию поэмы, причем впервые рассказчик – неведомый наставник героя – выдает свою собственную цель. Ему нужно, чтобы герой пустил стрелу в эту самую рыбу, которую он воспринимает как врага, называя ее «зубастым татем».

Что же сделает этот «тать», поймав оброненный перстень? Рыба, как тут же выясняется, участвует в «солнцевороте», доставляя перстень по «заводи проточной» на другой конец света – на его восточную «окраину», к другой, новой Государыне-Заре. Та выпускает из подземелья новых ко-28

ней и отдает перстень Солнцу. Здесь в пятый раз меняется субъект речи, появляется монолог восточной Зари:

«Женихом тебя я чаю

А кольца не примечаю, – Молвит, – что ж, мой светлый свет, На тебе колечка нет?»

Вот оно: надень заветный Царский перстень самоцветный! Выйдешь с перстнем из ворот – Станет твой солнцеворот.

А дотоле, по неволе, Голубое должен поле Плугом огненным пахать, До межи не отдыхать.

Уронил ты перстень в воду – Потерял свою свободу, Солнце красное катись, К милой с перстнем воротись!»

Итак, Восточная невеста Солнца, завладев кольцом, тут же отправляет своего жениха к «милой» (для него) сопернице, поскольку его путь – «подневольное» выполнение предначертанного и необходимого долга. Бессмертие и вечный труд Солнцу как будто навязаны; ведь навсегда обручиться с Западной невестой (остаться с ней) означало бы для него – умереть и остановить «солнцеворот», т.е. свое движение (пахоту огненным плугом по голубому небу), создающее мировой порядок.

В этой точке развития поэмного сюжета мотивы волшебной сказки наиболее явно уступают место мифологическим мотивам: природные силы (Солнце, Зори) персонифицированы не сами по себе, а как участники космического миропорядка, имеющие в нем каждый свою, предписанную ему, роль и свою судьбу2. Но в таком случае может возникнуть вопрос об инициаторе этого порядка и о том, как обеспечивается его сохранение.

На этот вопрос и отвечает комментарий рассказчика к речи Восточной Зари:

Солнце в путь; но заклятое То колечко золотое

Зорька рыбке отдает;

Рыба влагою проточной Мчит его к заре восточной; А придверница Заря Спросит перстень у царя,

Без того не помирится: Так с начала дней творится, Рыбьим ведовством заклят Солнца пленного возврат.

Если кольцо в таком контексте – символ не только брака, но и «вечно повторяющегося временного цикла»3, то Рыба – один из наиболее употреблявшихся в христианской традиции символов Христа4. Следовательно, Христос-рыба (как ипостась и воплощение Бога в видимом мире) силой заклятия поддерживает нерушимость естественного (при всей парадоксальности) миропорядка5.

Теперь становится понятно главное событие поэмы: попытка рассказчика убедить слушателя в необходимости и правомерности разрушения миропорядка посредством если не убийства рыбы-Христа, то лишения силы заклятия, наложенного им на действия Солнца:

Слушай, кто умеет слушать! Коль умыслил чары рушить, Милой жизни не щади;

Каленою угоди

Рыбе в глаз! Орел бессонный Из глазницы прободенной, Молнией разрезав мглу, Вырвет с яблоком стрелу6. Взмоет ввысь, но долу канет, Смирный сядет, в очи глянет; В остром клюве у орла Каплет кровию стрела, Рыба тут по-человечьи Об обиде, об увечьи Востомится, возгрустит И всю правду возвестит…

Прежде, чем мы рассмотрим эту весть (как увидим, воистину, благую), обратим внимание на роль в сюжете символа Глаза. Х.Э. Керлот приводит очень важные для нас слова Платона о том, что глаз не мог бы смотреть на солнце, если бы сам в каком-то смысле не был солнцем. Аналогичное представление было у древних египтян7. В христианской символике Глаз означал Бога-отца или Троицу8. В древнеегипетской символике Глаз «представлял всевидящее око Гора – Бога Солнца»9. В славянской мифологии Глаз, подобно кругу (и, по-видимому, кольцу) и костру, символизировал Солнце10.

Таким образом, выстрел должен разрушить связь и своего рода тождество между Рыбой и Солнцем, т.е. лишить Рыбу-Христа ее Божественной природы и воздействия на ход мирового круговорота. Кто же в таком слу-30

чае рассказчик, если он стремится к подобному вторжению в установившийся миропорядок?

Вряд ли на этот вопрос возможны разные ответы: очевидно, что вся речь рассказчика представляет собою наущение злу со стороны Разрушителя порядка. Порядок же этот поддерживается, согласно христианской демонологии, Божьей волей и наглядно воплощен, по мысли Иоанна Златоуста, в движении Солнца: «Мы видим солнце, которое ежедневно, в течение стольких лет совершает свое упорядоченное движение…»11. Другими словами, один из главных субъектов речи в поэме – Дьявол или одержимый им человек, причем звучит эта речь (поскольку она сильно фольклоризована) как бы внутри народного сознания, и реализация идеи рассказчика предложена «стрельцу», человеку из народа.

Однако и Дьявол, провоцирующий (устами рассказчика) своего слушателя на богоборческий акт, ничего не может противопоставить слову Рыбы, так что поэма заканчивается ее речью. Главное в ней: выстрел ставит «меткого лучника» в ситуацию выбора:

Три лежат тебе пути: Выбирай, каким идти. Если Солнцев перстень выдам, Два пути ко двум обидам; Если перстня не отдам, К Солнцу путь найдешь ты сам.

Первый путь, когда перстень захвачен, а Рыба оставлена живой, – судьба самозванца, заточившего Солнце в «темный склеп» и подменившего его собой. Второй, когда Рыба умерщвлена, – такая же подмена Солнца, но не в небе, а в «обитаемом мире»:

Солнцев перстень ты покажешь, Чары темные развяжешь, Мир собою озаришь И под ноги покоришь.

Прослывешь в молве народа Солнцем, гостем с небосвода…

Третий путь отличается от других тем, что перстень будет оставлен Рыбе, да и участь «стрельца» останется «темной». Но именно этот путь обещает привести к важнейшим и благим переменам в мире:

Но лишь третий из путей Жало чар моих потушит, Волхование разрушит:

Лишь тогда явит свой лик Солнца зримого двойник, – На кого с притина Солнце Сквозь срединное оконце Глянув, слепнет, и темно, Словно черное пятно.

Чтобы власть его восставить

И пути пред ним исправить, Ты, доверившись орлу, В светлый скит неси стрелу.

В этом месте текста (строки 5–9 цитированного фрагмента) повторяются слова о подземном двойнике Солнца из третьей загадки коня во вступительной части поэмы. Если подлинная задача слушателя (потенциального героя) – «восставить», т.е. восстановить, власть Солнца-двойника в мире, то перед нами типичная для жанра сюжетная схема «утрата – поиск – обретение». Но дело осложняется тем, что Двойник «зримого» Солнца виден только ему самому, т.е. для людей незрим.

С этим образом невидимого, но изначального и более истинного Солнца соотносятся далее характеристика скита и связанных с ним дальнейших возможных событий. «Двенадцать душ в пустыне» напоминают об апостолах. Они

О невидимой святыне

День и ночь подъемля труд, Храм невидимый кладут.

Герой-слушатель должен предать земле – на месте престола будущего храма – стрелу и кровь Рыбы, которая прорастет и процветет «кровавым кустом» (по-видимому, имеется в виду Неопалимая купина), причем на нем будет прекраснейший из цветков – Роза.

Не подлежит сомнению, что перед нами событие смерти-воскресения: принесения в жертву крови Рыбы-Христа, т.е. его земного, зримого облика12, и нового рождения его Неопалимой купиной и Розой, т.е. Богоматерью13. Интересно, что А.Н. Веселовский в «Поэтике розы», которая послужила, как известно из авторских примечаний, импульсом для ивановского «Розариума»14, приводит слова св. Бернарда, с точки зрения которого цвет розы, «без сомнения, от крови, истекшей из ран спасителя», но который в то же время считал розу символом Богородицы, а также – верование, согласно которому «Богородица – розовый куст, роза – Христос»15.

Цветок Розы поплывет по воздуху и позовет за собой героя. Это как будто происходит уже сейчас, в момент речи Рыбы:

Роза, сладостною тенью, По воздушному теченью, Как дыханье сна, плывет, За собой тебя зовет.

В Розе, темной и прозрачной, Что сквозит, как перстень брачный? – Не гляди, не вопрошай;

За вожатой поспешай

Через долы, через горы,

Недр земных в глухие норы;

Нежной спутнице внемли;

Весть заветную земли,

Странник темный, странник верный, Ты неси во мрак пещерный!

В преисподнем гробе – рай…

Заветная весть земли, как видно из контекста, – весть о воскресении мертвых; в Розе же скрыт – подобно двойнику Солнца в глубинах земли – двойник Солнцева перстня16, который, по всей вероятности, призван соединить героя со спасаемым человечеством.

Итак, потенциальный герой поэмы – Человек, за душу которого Дьявол борется с Богом; провоцируемую первым попытку Человека разрушить миропорядок и подменить Бога собою его оппонент превращает в содействие рождению и укреплению новой, духовной опоры миропорядка. В соответствии с этим господствовавшая в первой половине поэмы архаическая (фольклорная и мифологическая) образность сменяется христианской символикой.

Отсюда и отношение поэмы к литературной традиции. Сначала и вплоть до отмеченного нами поворотного пункта (где выясняется роль Рыбы в миропорядке) господству в сюжете мотивов волшебной сказки соответствуют стилизация фольклора и ряд аллюзий на пушкинские сказки, которые в этом отношении были, по-видимому, для автора образцом. Таковы строки: «Солце ясное зашло, / Зори красные зажгло», «В море волны так и ходят, / В небе звезды колобродят», «Жду-пожду с утра до ночи, / Все повы-глядела очи» и др. Потом пушкинская стилистика постепенно вытесняется стилистикой духовного стиха и отчасти – дантовской аллегорической образностью.