Фольклорные и литературные истоки "вождизма" в культурной и общественной жизни СССР и русского зарубежья 1920-1940-х годов

Русская революция, столетний юбилей которой отмечался в 2017 году, породила великое множество мифов, изучение и пересмотр которых стал уделом нескольких поколений историков, культурологов и литературоведов. В числе самых устойчивых оказалась убеждённость в том, что революция стала закономерным результатом социально-экономического развития страны. Выдвинутый как одно из объяснений неотвратимости революции, а значит, и косвенного оправдания колоссальных жертв, понесённых Россией, данный тезис в настоящее время в той или иной степени разделяется многими историками и публицистами из «патриотического» и «либерального» лагерей. Впрочем, данное утверждение популярно не только в научном сообществе, но и широко распространено в общественном сознании России, Украины, Белоруссии, бывших советских республик Средней Азии и Закавказья. Как ни странно, именно здесь сходятся не только учёные и резонирующие на околоисторические темы гуманитарии, но и современные идейные антагонисты, легко переходящие к действенному воплощению своих идей, националисты и либералы, нацболы и «майданники» (чтобы ни утверждали самопровозглашённые глашатаи украинского общества о своей изначальной и исключительной принадлежности к Европе, они всё так же остаются в советской парадигме культурного сознания; об этом убедительнейшим образом свидетельствует крайний радикализм их действий и утверждений).

Категоричность – не самое лучшее свойство для научного исследования. История, по признанию многих учёных и общественных деятелей, есть лишь та версия событий, с которой люди в строго определённый момент времени решили согласиться. И чтобы ни утверждали экономисты и политологи о неизбежности крушения империи, распада Российского государства и прочих общественно-политических коллизий, отметим, и это общепризнанно, что за многовековую историю России бывали ситуации и несопоставимо более сложные, чем та, которая сложилась в стране в начале 1917 года. Вряд ли можно согласиться и с утверждениями об уникальности отечественного опыта XX столетия. Мировая история даёт великое множество примеров масштабных социальных преобразований, радикальный характер которых имел катастрофические последствия для общества и государства. Ближайший и всем хорошо известный пример, большевики достаточно активно использовали этот опыт, – Французская революция конца XVIII века. В истории Востока также существовало великое множество попыток построения «государства благоденствия»; из числа наиболее удачных и близких по времени – движение тайпинов во второй половине XIX столетия, итогом которого стало создание «Государства небесного благоденствия» («Тайпин Тяньго»). Разумеется, каждый из этих случаев по-своему уникален, но есть и определённая закономерность, состоящая в столкновении традиционного и новаторского, архаичного и индивидуалистичного. Во всех этих случаях происходило пробуждение того, что с лёгкой руки К. Г. Юнга стало называться архетипическим.

Историки XIX столетия достаточно убедительно показали, что Французская революция конца 1789 года имела крайне негативные последствия для развития страны. Собственно, с этого времени Франция из ведущей, на равных спорящей с «туманным Альбионом», становится «вечным» догоняющим Британской, а затем ещё и Германской империи [9]. Но в истории Русской революции память о французских якобитах, жирондистах и роялистах – это, прежде всего, определённое руководство к действию, а не некое воспоминание о далеко не самом удачном опыте построения государства гражданского равенства и благоденствия.

Действенность историй («преданий») о Французской революции вкупе с активизировавшейся архаикой и составили самобытное начало русской революции. В этом соединении изначально несоединимого архаичного, основанного на мифе и восходящего к архетипам, и историко-литературных мифологем, неразрывно связанных с динамично развивающимися социально-политическими процессами, состоит действительно уникальное свойство Русской революции 1917 года. Архаичный мужик-крестьянин обнаружил в себе, по меткому обозначению М. Волошина в стихотворении «Неопалимая купина» (1919), Стеньку Разина, а не Серафима (Саровского). И, обнаружив в себе мятежного вожака казачьей вольницы, в конечном счёте подчинился лидерам из разночинно-интеллигентской среды, которые, в свою очередь, проявляли в своих действиях черты героев Французской революции 1789 года, прежде всего Бонапарта и Робеспьера. Таким образом произошло, на первый взгляд, невозможное: Стенька Разин соединился (и подчинился) с Наполеоном Бонапартом и Робеспьером, являвшими собой не реальных исторических лиц, а воплощение определённых типов культурных героев.

Русская революция 1917 года являла собой очень сложное явление. И если архаичный пласт крестьянской культуры, для которого был характерен культ крови и земли, проявил себя в революции через активиза- цию архетипов и коллективного бессознательного, то радикализм русской интеллигенции [1] – в широчайшем представительстве в революционной стихии героев, олицетворявших саму возможность ускорения исторического процесса.

Для понимания сложности ситуации обратимся к фольклорным и литературным свидетельствам активизации архаического слоя в русской культуре XX столетия. Рубежным событием в жизни страны стала Первая мировая война, обнажившая целый ряд проблем, которые и определили развитие страны на протяжении всего XX века.

К началу Первой мировой войны Россия занимала лидирующие позиции по темпам экономического роста и, формально оставаясь на четвёртом – пятом местах в мировом экономическом рейтинге, значительно опережала развитые страны в динамике. Страна преображалась на глазах. Столыпинские реформы значительно ускорили этот процесс. В 1914 году Россия уверенно превращалась в самую читающую страну, заняв первое место в Европе по количеству и тиражам книжных изданий и уступив только США. Не за горами и без всяких потрясений была и ликвидация безграмотности (планировалась к 20-м годам). Резко увеличилось число казённых и частных учебных заведений, успехи российской науки стали, пусть и с неохотой, признаваться на Западе. Открытие Транссиба, строительство Амурской и Якутской (при Советской власти была заброшена и достроена только в начале XXI века) железных дорог, уникальные мосты через реки Сибири и Дальнего Востока, стремительное освоение Средней Азии, Сибири и Дальнего Востока – вот крайне неполный перечень достижений в экономике. В политической сфере очень медленное, но тем не менее поступательное развитие парламентаризма и местного самоуправления – земства.

Разумеется, эта позитивная и несколько даже благостная картина жизни дореволюционной России не означала отсутствия трудностей, которые, несомненно, были, и в огромном количестве. Однако в подавляющем большинстве своём они являлись сопутствующими, объяснимыми проблемами роста, и вряд ли могут рассматриваться в качестве непреодолимых. Страна стремительно преображалась, что сопровождалось и изменением массового сознания, в котором постоянно происходила ревизия традиционных ценностей. Глубокий и продолжительный кризис патриархальных устоев сопровождался утверждением индивидуализма, который постепенно переставал быть уделом исключительно высшего сословия, вовлекая самые разные группы населения в преобразовательную деятельность. В романе-эпопее «Тихий Дон» очень хорошо показано подобное изменение внутри патриархальной казачьей семьи, когда младший сын нарушает устоявшийся в веках семейный уклад. Любовь Григория и Аксиньи становится вызовом всему укладу жизни, знаменует собой кар- динальное изменение отношения человека к общественным институтам. По сути, со страсти Григория и Аксиньи и началась Революция – как грандиозная переделка всего течения жизни патриархального «тихого Дона». Тенденции к индивидуализации частной и общественной жизни, очевидные в России начала XX века, не были, однако, безусловными. Архаичное сознание, основанное на традиционном общинном укладе, всё ещё было достаточно сильным, особенно в крестьянской и казачьей среде, что наиболее заметно проявилось во время социально-исторических потрясений 1910–1930-х годов.

Первая мировая война, которая до Февральской революции 1917 года была для России относительно успешной (потери в Прибалтике и в Польше были «компенсированы» приобретениями в Галиции и в Закавказье; промышленность смогла перестроиться на войну; оставался высоким мобилизационный ресурс прочности; сохранялись большие запасы продовольствия и т.д.), неожиданно обнаружила удивительную устойчивость архаичного слоя культуры и сознания. Вдруг выяснилось, что народные воинские («рекрутские») песни сохраняют свою популярность и в Первую мировую войну [7]. В то же время Первая мировая война обозначила великое множество внутренних противоречий (социальных, этно-конфессиональных и т.д.), свойственных Российской империи. Поэтому с точки зрения многих учёных и представителей творческих профессий кризис в России начался с Первой мировой войной. Так воспринял её целый ряд писателей 1920–1930-х годов. И. Г. Эренбург увидел Первую Мировую войну как длительную болезнь, которая не кончится в одночасье. «Начатая в припадке апоплексии от избытка неразумных сил, от несправедливого, хищного, краденого богатства, она кончится только, когда разрушит то, во имя чего началась: лицемерную культуру и левиафана – государство! [12, с. 338]».

В Первой мировой войне увидели корень «нынешних бедствий» (Гражданской войны, социальных экспериментов и репрессий 1920–1930-х годов) герои «Тихого Дона» и «Доктора Живаго». Война, по словам Григория Мелехова, «отменила» веру в Бога у казаков. Лариса, героиня романа Б. Л. Пастернака, а с нею вместе и сам автор, ретроспективно оценивая Первую мировую войну, отмечает ту пагубную роль, которую она привнесла в жизнь простых людей. «Я <Лариса> уверена, что она <Первая мировая война> была виною всего, всех последовавших, доныне постигающих наше поколение несчастий. <…> Я ещё застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего века. Принято было доверяться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали естественным и нужным. Смерть человека от руки другого была редкостью, чрезвычайным, из ряду вон выходящим явлением. <…> И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства. Наверное, никогда это не проходит даром. <…> Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической – потом революционной. Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Всё подпало под его влияние [6, с. 384–385]».

Первая мировая война, Революция и Гражданская война привели к резкой активизации архетипического. Это проявилось и в богоборчестве, «интерпретация революции как восстания против Бога была устойчивой и распространённой ассоциацией в литературе и культуре первых лет революции [5, с. 182]», и в «вождизме». В связи с этим особенно интересна первая книга «Поднятой целины» М. А. Шолохова – своеобразный документ эпохи, с чем соглашались и многие эмигранты, внимательно прочитавшие роман [11, с. 73].

Правдивость М. А. Шолохова не только в описании того, как происходила коллективизация; она проявляется и в воспроизведённой писателем речи персонажей. Интуитивно устами своих героев автор выразил нюансы отношений к Христу и дьявольскому миру, свойственные двум враждующим лагерям – новому коллективному и старому – хозяев-индивидуалистов. И этим писатель невольно отобразил то пробуждение древнего, архаического опыта человечества, которое наблюдалось в годы потрясений и поляризовалось в конфликте старого и нового.

Образ «Великого перелома» в первой книге романа «Поднятая целина» складывался постепенно, в том числе и благодаря речи персонажей, широко использовавших слова «чёрт», «дьявол», «идол», «Христос» или «Ради Христа», «Господь», «молитва». Подобная лексика была естественной для начала 1930-х годов. Интереснее другое – кто и как к ней обращается.

Слово «чёрт» (или родственные ему «чертан», «чертяка», «шорт») в романе используется как ругательство всеми казаками. Однако преобладают среди них большевики и им сочувствующие (Майданников, Любиш-кин, Щукарь), которые используют это слово сорок один раз, в то время как их противники – девять. Такое расхождение не может быть объяснимо случайностью. М. А. Шолохов, внимательный наблюдатель за происходящими на Дону событиями, выделил то чрезмерное увлечение словом «чёрт» (нелишне вспомнить и распространившееся в годы Гражданской войны название моряков «чертяками»), которое было характерно для создателей нового мира. Борьба с религией, и с православием в особенности, невольно провоцировала в принимавшей участие в этом малообразован- ной массе принятие антипода Бога – дьявола. Для человека, выросшего в верующей семье (а таковыми были практически все герои «Поднятой целины», даже Размётнов, Нагульнов и Кондрат Майданников), отказ от всего, что было свято, невольно приводил к утверждению «дьявольского» в самой тональности их речевого обихода.

Пять раз в романе использовано слово «идол» , и всякий раз оно относится к большевикам. Шесть раз, и исключительно сторонниками новой власти, использовано слово «дьявол» – как для характеристики товарищей (Нагульнова), так и явных (Лапшинов) и скрытых (Островнов) врагов. Если большевики активно используют такие слова, как «дьявол», «чёрт», – неудивительно, что местных большевиков называют «идолами», – то их противники предпочитают «Господь» , «Христос» («Ради Христа») . Напротив, большевики (Дёмка Ушаков) употребляют слово «Христос» всего один раз и то с очевидной издёвкой: «Ты вроде как Исус Христос , въезжающий в Ерусалим на осляти [10, с. 251]». Ни один из большевиков не использует само слово «молитва» в его прямом значении.

Как видим, не с молитвой и образом , а с «чёртом» и «дьяволом» на устах создавались коллективные хозяйства, на пересечении этих сюжетных линий и складывался образ «Великого перелома» в первой книге романа М. А. Шолохова «Поднятая целина».

М. А. Шолохов точно передал нюансы отношений между властью и народом, обращая внимание на внутренние, потаённые причины братоубийственной розни. «Шолохов понимает, что гражданская война – это не война, а болезнь народа. Болезнь, которою поражены как белые, так и красные, как большевики, так и антибольшевики [11, с. 118]», – писал в 1959 году критик-эмигрант, «невозвращенец» М. М. Коряков. В главах из романа «Они сражались за родину» М. А. Шолохов прямо связал репрессии с тем злом, которое пробудилось в народе в связи с кровавыми событиями Гражданской войны.

Вместе с «древним злом», архаичным и даже хтоничным по своей природе, к жизни пробудилось и почитание лидеров, в основе культа которых много, очевидно, основано на подсознании. После Революции 1917 года в России на длительное время складывается почитание «вождей». Великое множество переименований городов, улиц, площадей получили имена региональных и общероссийских «героев революции». Особо выделялся культ Троцкого. Дошло даже до того, что в военном Уставе Красной Армии от 1922 года в 41 параграфе была помещена политическая биография Л. Троцкого.

Помимо этого, в бесчисленных сочинениях и сборниках рубежа 1910– 1920-х годов – времени революционных событий и Гражданской войны – прославлялись вожди «местного уровня», как горьковский Данко, ведущие народ (массы) к светлому будущему.

Например, маленький, ничем ни внешне, ни содержательно не примечательный сборник начала 1920-х годов, посвящённый одному из эпизодов Гражданской войны – схватке за Карелию, опубликованный в 1922 году Политотделом Карельского района.

Пафосность – отличительная черта сборника. Это и о бойцах, и о командирах, и обо всех мало-мальски сопричастных делу Революции, включая всех участников издания данной книги, и прежде всего – о «товарище Гусеве», которому посвящён и отдельный адрес, и поименован он «Вождём» и «Учителем», а является, судя по тексту, руководителем политотдела армии. Вот собственно и всё, что о нём известно.

Сборник «Карельская авантюра» принадлежит к многочисленному ряду произведений о Революции и Гражданской войне, созданных в Красной армии, в Советской России. Однако и в «Белой России» наблюдалось аналогичное явление. Так, в «Зимней дороге» писателя и профессионального историка, специалиста по истории XX столетия Л. А. Юзефовича отмечается широчайшее распространение в «белой» прессе прославления вождей и героев Белого движения, в которых видели предводителей (вожаков) эпической борьбы против «красной чумы».

Не стали исключением 1920–1930-е годы – время пятилеток, раскулачивания. Как и на рубеже 1910–1920-х годов, вождизм оставался особенностью культуры и мировоззрения того времени. Например, в романе «Факультет ненужных вещей» Ю. О. Домбровского изображена Алма-Ата – одна из «провинциальных столиц» СССР – времён «Великой чистки 30-х годов». Уже запущен беспощадный маховик репрессий, который нисколько не мешает почитанию «местных вождей», что между делом и как бы невзначай отмечается героем-протагонистом [2].

Миф о Бонапарте «преследовал» не только красных вождей в 1920– 1930-е годы, но и русских эмигрантов, вплоть до конца 1950-х годов. И если Р. Гуль в своей книге «Красные маршалы» риторически вопрошал о том, кто же из красных военачальников повторит путь Бонапарта, то Б. Л. Солоневич в своём романе «Заговор красного Бонапарта», написанном, как можно понять из рекламных объявлений, в начале 1940-х годов и опубликованном в Буэнос-Айресе в 1958 году, на основе дошедшей до него информации попытался реконструировать «заговор Тухачевского». Однако произведение лишь на первый взгляд основано на документальном материале, в первую очередь оно состоит из штампов и клише, воспроизводящих страхи и ожидания русской эмиграции предвоенного времени. Автор не чуждается осовременивать своё произведение, которому дан подзаголовок «ВЧК – ОГПУ – НКВД – МВД. Документированный роман (С портретами маршала Тухачевского и лётчика Николая Благина)».

Любовная интрига между обычной советской девушкой Таней и маршалом Тухачевским, сообщающая роману авантюрно-приключенческий характер, протекает на фоне борьбы партийных группировок за власть, а также подспудно созревающего заговора военных. В воссоздании атмосферы конца 1930-х годов писатель опирается на мифологемы, популярные среди русской эмиграции рубежа 1930–1940-х годов.

Тухачевский, как когда-то легендарный Харун-аль-Рашид, переодетый в простого рабочего, вместе с верным шофёром «ныряет в гущу народа» только лишь за тем, чтобы понять: «чем живёт теперешняя русская молодёжь, чем можно поднять её на военный героизм и куда можно вести её с уверенностью в успехе?.. [8, с. 45]».

Военный вождь, коим в изображении Б. Солоневича является М. Н. Тухачевский, ищет поддержку у народа. В конце 1930-х – начале 1940-х годов сходные действия предпринимали герои советского исторического романа (С. П. Бородина, В. Г. Яна, А. К. Югова и других).

Не менее мифологична в романе «Заговор красного Бонапарта» и история Николая Благина, погибшего во время авиакатастрофы и ставшего под пером писателя, а до него – в репортажах и статьях западной и эмигрантской прессы, героем-мстителем.

В этом же ряду и тайное, никогда и никак не высказанное сталинское полупоручение Ежову об устранении Аллилуевой, в полном соответствии с которым тот отравил её медленно действующим ядом [8, с. 248]. Столь же «исторично» и превращение еврея Якира в молдаванина [8, с. 253], а чекиста Петерса – в начальника личной охраны Сталина, а также и палача, по совместительству.

Ради своей «национальной» концепции Б. Л. Солоневич изменил целый ряд исторических реалий. Жуткие анекдоты советского времени о подмене тела Ленина в Мавзолее телом рабочего Князева [8, с. 277–278] или об отрубленной голове императора, хранящейся в стальном шкафу у Сталина [8, с. 278–279] создавали особый антураж произведению.

Роман Б. Л. Солоневича стал ещё одним примером мифологизации советской действительности, наглядным подтверждением активизации архаичного слоя в русской литературе в 1920–1930-е годы. «Заговор красного Бонапарта», созданный в 1930-е годы и опубликованный небольшим тиражом в конце 1950-х годов, пропитанный архаикой и мифологемами того времени, так и не нашёл своего читателя, к тому времени «уставшего» от «вождизма» и «архаики» со всеми сопутствующими им атрибутами.

Даже краткий обзор русской (советской и эмигрантской) литературы и публицистики 1920–1940-х годов убедительно свидетельствует о глубинных истоках «вождизма» в культуре этого времени. Активизация архаики, произошедшая вследствие Первой мировой войны, Революции 1917 года и Гражданской войны, породила явление «вождизма», ставшего одной из характерных особенностей социокультурной ситуации в России и в русском культурном и общественном сознании.