Французская рецепция поэмы Н.В. Гоголя "Мертвые души": первый перевод Э. Моро (1854)

твержденными переизданиями*, являются тем фундаментом, на котором строилась сложная, причудливая сеть умозаключений о поэме. Причем вплоть до середины 1920-х гг. эти построения могли основываться главным образом на глубоко искаженном варианте Шаррье-ра** (выдержавшего восемь переизданий), а также изобилующем многочисленными пропусками переводе первого тома Моро*** (последнее переиздание которого датировалось 1860-м годом). Катастрофичность внесенных Шаррьером изменений и дополнений и размер лакун Моро дают основания для выработки критического подхода к литературоведческим оценкам французских славистов, появившимся за первые почти семьдесят лет вхождения поэмы во французское культурное пространство. Демонстрация масштаба проблемы и доказательство обоснованности выдвинутого тезиса – о сомнительной весомости французских оценок – на материале перевода Моро и являются главной целью данной работы (оценка влияния труда Шаррьера на восприятие поэмы – тема отдельной статьи).

Появление и переиздания переводов поэмы «Мертвые души» обусловливались историческими, политическими, социальными причинами, индивидуальностью самого переводчика. Эти факторы влияли и на собственно содержание переводов. Вполне понятно, что они были неравнозначны как по качеству, так и по воздействию на читателя в тот или иной период. Определение этой неравнозначности – задача со многими неизвестными, значительная часть которых к тому же относится к сфере субъективного. Существует множество теорий, пытающихся объяснить феномен перевода, дать конкретные рекомендации по тому, как относиться к процессу и результатам переводческой деятельности, но ни одна не может исчерпывающе и однозначно ответить на все переводческие вызовы. Тем не менее каждая несет в себе рациональное зерно, и поэтому при выработке критериев для рассмотрения перевода Моро был задействован инструментарий некоторых из них.

Во-первых, в части подхода к процессу перевода мы полагаем (основываясь на перевод- ческой практике), что интерпретативная теория Д. Селескович и М. Ледерер [18] наилучшим образом отражает суть этой стороны деятельности переводчика. Считая, что «перевод должен оказывать на читателя то же смысловое и эмоциональное воздействие, что и оригинал на исходного читателя» [16, c. 52], они утверждают, что процесс перевода «осуществляется в три этапа: понимание смысла оригинала, девербализация смысла (забывание конкретных слов и высказываний, породивших этот смысл: формируется определенный образ. – А.З.) <…>, и наконец, перевыраже-ние смысла на другом языке» [Там же]. Говоря о передаче смысла, они отмечают, «что этот смысл слагается из двух составляющих: актуализированные в тексте оригинала семы исходного языка и смысловые приращения, привносимые переводчиком, который располагает необходимыми знаниями. Перевод является, таким образом, в гораздо большей мере отражением понимания текста переводчиком (курсив наш. – А.З.), нежели переходом от одного языка к другому» [Там же].

За последний подход ратуют, например, сторонники лингвистической теории перевода. Из предлагаемой французскими исследовательницами концепции вытекает также независимость процесса перевода от языков и жанровой принадлежности текстов (в отличие, скажем, от той же лингвистической теории) и отсутствие того закрепощения, из-за которого «главный смысл переводчик может опустить, занимаясь детальным анализом оригинала» [5, c. 212]: «обращение к языковому содержанию, к значениям языковых единиц оригинала только затрудняет и искажает понимание, а следовательно, и перевод» [Там же, c. 211]. Проекция переводческой стратегии Д. Селес-кович и М. Ледерер, рассматриваемой нами в качестве образцовой, на тот подход, который исповедовал Моро, стала одним из критериев рассмотрения его перевода.

Во-вторых, в части отношения к результату перевода мы частично придерживались схемы, выдвинутой Ж. Ламбером и Х. ван Гор-пом (1985) [14], основанной на полисистемной гипотезе перевода И. Эвен-Зохара [12]. Выбор именно этой схемы обусловлен главным образом ее более высокой практической пригодностью при рассмотрении переводных текстов, по сравнению с другими теориями. При этом использование данной модели, дескриптивной по своей сути, позволяет минимизировать количество субъективного; другие теории, по нашему мнению, проигрывают схеме Ж. Ламбера и Х. ван Горпа в этом компоненте. В соот- ветствии с ней анализ переводного текста проводится в четыре этапа, на которых изучаются:

• –    первичные данные (имя автора и переводчика, жанр, метатекст, общая стратегия – частичный или полный перевод и т.д.);

• –    макроструктура (разделение на главы, названия глав, сохранена или изменена концовка, распределение вербальных масс – описания, диалоги и т.д.);

• –    микроструктура (отклонения на фонетическом, графическом, микросинтаксиче-ском, лексико-семантическом, стилистическом уровнях, сдвиг модальности);

• –    общесистемный контекст (изучение переводного текста на микроуровне может привести к тому, что некоторые его результаты будут противоречить выводам, полученным на макроуровне, – отсюда и необходимость в более широком общесистемном анализе).

В силу того, что в принципе невозможно проследить все взаимосвязи, имеющие место при переводе, приходится устанавливать приоритеты [14, p. 41]. В нашем случае* мы считаем адекватным опереться только на первые две составляющие схемы Ж. Ламбера и Х. ван Горпа. При этом, если исходить из гипотезы названных переводоведов, результаты изучения макроструктуры определенным образом свидетельствуют и о микроструктуре текстов: «Переводной текст, который более или менее адекватен на макроструктурном уровне будет в целом также адекватен и на микроструктурном уровне, <…> а перевод, который является приемлемым на макроуровне, будет, вероятно, также приемлемым и на микроуровне» [Ibid., p. 43]. Тем не менее, если какая-нибудь значимая неточность или ошибка на микроуровне приводила к искаженному восприятию текста на макроуровне, то это было отражено в статье.

В-третьих, для уменьшения субъективности, которая неизбежно присутствует в работах, имеющих в той или иной степени оценочный характер, было приведено авторитетное мнение, согласующееся с точкой зрения автора данной статьи.

И наконец, полагаем, что определенную ценность при оценке переводов может нести исторический контекст. Перевод Моро как раз относится к тем случаям, когда прослеживается очевидная связь между временем появления, спецификой перевода и современной ему эпохой, что и было отражено в данной работе.

Первый французский перевод гоголевской поэмы (Э. Моро) вышел в свет в газете Александра Дюма Le Mousquetaire . Публиковался он частями – разместился в 44 выпусках издания с 11 марта по 14 мая 1854 г. По понятным причинам перевод включал в себя лишь первый том (второй том впервые будет издан в России только в 1855 г.). В 1858 г. перевод Моро выйдет в виде отдельной книги, которая еще дважды (в 1859 г. и в 1860 г.) будет переиздана.

О владении русским языком Моро свидетельствуют, хотя и косвенно, его пребывание в России на протяжении как минимум семи лет [8, p. 224], а также переводы на французский язык пьес «Театральный разъезд» [17], «Недоросль», «Горе от ума», «Смерть Ляпунова», «Не в свои сани не садись», «Ревизор» [7]. При этом необходимо отметить, что, за исключением комедии «Ревизор», которая была поставлена в театре Théâtre de la Porte Sainte Martin в 1854 г. [11], о судьбе переводов Моро других пьес ничего не известно. Еще одним фактором, который мог положительно сказаться на качестве перевода «Мертвых душ», являлась его тесная связь с литературой; в первую очередь он был актером и драматургом. Так, до осуществления перевода он играл на подмостках Gymnase-Enfantin , Théâtre Compte , Théatre du Panthéon , некоторых провинциальных театров, а также выступал в России [15, p. 555]; его перу принадлежат такие драматические произведения, как «La Peau de singe» (1833), «Louise de Rouvray» (1839), «Deux couronnes» (1840) [Ibid.].

В качестве оригинала для перевода выступило первое** издание поэмы «Похождения Чичикова, или Мертвые души» (1842 г.). Интересно, что в переводе названия осталось лишь теперь уже привычное «Мертвые души» («Les Âmes mortes»). Выпало из названия и указание на то, что это поэма. Но последнее, полагаем, было сделано, по крайней мере, не из внутреннего несогласия Моро с авторским определением жанра «Мертвых душ». Подтверждение этому можно найти и во вступительной части («Поэма – вот то слово, которым окрестил свое произведение Гоголь» [17]), и в самом переводе. Во всех случаях, когда это слово у Гоголя недвусмысленно относилось именно к его творению, оно переводилось как поэма.

Помимо относительно небольшого переводческого предисловия (из которого становится ясно, что первый перевод был закончен еще до 16/28 октября 1852 г.), работа Моро снабжена и многочисленными подстрочными примечаниями, разъясняющими незнакомые его соотечественникам русские реалии, в том числе с помощью нахождения их аналогов во французской культуре. Так, гоголевскую фразу «отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ» Моро совершенно оправданно снабжает разъяснением: comme nous dirions en France, aller à Spa ou à Vichy («как мы бы сказали во Франции, поехать в Спа или Виши») (24 mars. № 123) * . Однако иногда увлечение переводчика примечаниями выглядит чрезмерным. Выражение продуться в пух можно было бы сразу передавать как rincé comme un verre à biè-re (26 mars. № 125) (устойчивое выражение для французов, букв. «осушенный, как стакан пива»), Моро же помещает эту фразу в примечание, а для текста выбирает малозначимое для французов on m’a soufflé comme une plume («меня сдули, как перо») (26 mars. № 125). Склонность Моро к дословности, которая в целом доминирует в переводе, берет верх и здесь. Встречаются у Моро и случаи, когда использование примечаний обусловливалось, как нам кажется, тем, что он просто не смог подобрать подходящий эквивалент – в частности, к слову тюфяк [3, с. 122].

Еще одним любопытным примером стал перевод слова начальник . Вплоть до «Повести о капитане Копейкине» Моро справлялся с ним в тексте при помощи gérant, supéri-eur, chef . Далее он прибегнул к разъясняющему примечанию: chef supérieur qui comman-de («высший начальник, отдающий приказы») (5 mai. № 164). То ли переводчик не устоял перед количеством повторов этого слова в маленькой, но содержащей важные социальные обобщения повести (11 раз), то ли он был осведомлен о ее первой редакции, где вместо начальника по большей части фигурировали министр и генерал (возможно, он просто почувствовал, что в повести подразумевался какой-то особый chef ). Полагаем, что такое ощущение переводчик испытал по крайней мере еще раз, когда это слово появилось в примечании вторично (!) (13 mai. № 172) (видимо, это было сделано для удобства читателей: первое примечание помещалось в газете Le Mousquetaire недельной давности, хотя, конечно, могло и явиться следствием ошибки).

Уже после краткого взгляда на переводческий метатекст можно отметить дисциплинированность, скрупулезность переводчика, его стремление извлекать смыслы из каждого слова оригинала (как часто бывает из-за боязни потери даже минимальных семантических нюансов). В полной мере эти характеристики относятся к Моро, только приступившему к переводу поэмы. Например, в то время как большинство будущих французских переводчиков «Мертвых душ» с самого начала достаточно вольно обращаются с делением поэмы на абзацы и с их структурой, Моро старается придерживаться гоголевской разбивки. Первые три абзаца в этом смысле показательны. Но по мере продвижения работы переводчик местами отходит от своей изначальной установки. Дословный перевод, являющийся основным ее элементом и приводящий порой к опасному буквализму, временами (скорее всего, непроизвольно) сменяется интерпретативной схемой: понимание смысла оригинала – девербализация – передача смысла на родном языке. Так, фраза Чичиков стал бледен как полотно была переведена как Tchitchikoff devint blanc comme un linge (29 mars. № 128). Именно blanc (белый), а не pâle (бледный), хотя и то, и то допустимо. Очевидно, что здесь Моро передает образ, а не переводит слово в слово. Еще один пример. «И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера» (глава V**) переводится так: Chaque peu-ple a ses facultés innées, sa personnalité, le cachet de sa force, les dons que Dieu lui a dépar-tis. Chaque peuple a son mot propre pour exprimer un sujet quelconque, son caractère se reflè-te dans son langage («Каждый народ обладает свойственными ему природными качествами, своей индивидуальностью, печатью своего могущества, отпущенными ему Богом талантами. Каждый народ обладает своим собственным словом для выражения какого-либо предмета, его характер отражается в его языке») (5 avril. № 135). Перевод этого отрывка не является образцовым, но он демонстрирует изменение в подходе к процессу перевода – тот смысл, который ухвачен переводчиком, передается на родной язык так, как он это чувству- ет; ощущается раскрепощение, не свойственное дословному переводу. При этом данные примеры все же являются исключениями, не создающими нового правила. В целом склонность Моро к дословности просматривается вплоть до последних строчек.

Необходимо отметить, что в процессе работы отступления Моро от своей первоначальной установки наблюдаются и по другим направлениям. Мы видим снижение требовательности к себе в части сохранения абзацного членения гоголевского текста, ведущее к перераспределению смысловых акцентов. Опускаются слова, предложения, целые абзацы. Нельзя сказать, что за этими изменениями стоит какая-то определенная цель, во всяком случае адаптивной стратегии у Моро не прослеживается. Об этом косвенно свидетельствует и практически без потерь переданная событийная сторона «Мертвых душ», и сохранение деления поэмы на главы, и отсутствие каких-либо изменений в их названиях (в отличие, скажем, от второго перевода, выполненного Шаррьером). Полагаем, что первопричиной появления этих пропусков является симбиоз двух факторов: сложность гоголевского языка и кажущаяся чрезмерность детализации некоторых пассажей. В результате Гоголя в поэме становится меньше. Так, читатель остается лишенным яркой, по-гоголевски подробно развернутой аллегории (здесь и далее текст Н.В. Гоголя, выделенный курсивом, остается непереведенным): «Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслепова-тостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбит-ную, где густыми кучами. Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять при- лететь с новыми докучными эскадронами» (глава I).

В первых десяти главах было пропущено порядка пятнадцати подобных фрагментов. Среди них оказались и особо значимые лирические отступления: «У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак <…> словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было » (глава II); «Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное <…> и уже другим светом осветилось лицо… » (глава III); «Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже <…> пожимая плечами, да и ничего более » (глава IV); « Таково на Руси положение писателя! <…> но почтенные читатели, надо признаться, бывают еще мудренее » (глава VIII).

Однако наиболее пострадала одиннадцатая глава. Пятая часть ее, можно сказать, канула в Лету. В числе прочего пропало авторское отступление «О страстях»: « Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером <…> одинаково вызваны они для неведомого человеком блага » (глава XI). Ушла в небытие притча о Кифе Мокиевиче и Мокие Кифовиче. На треть уменьшилось признание в любви автора Руси, исчезло « Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе <…> у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! » (глава XI).

Подверглись редукции гоголевские размышления «О дороге». В общей сложности более чем на треть сократилось лирическое отступление «О быстрой езде и птице-тройке».

Все эти опущения должны были еще более отдалить французского читателя от понимания жанрового обозначения «Мертвых душ». С уходом лирического компонента поэма в прозе неизбежно утрачивала свое жанровое своеобразие.

Нельзя также не обратить внимание на неожиданно появившуюся помету перед седьмой главой: Deuxième partie («вторая часть»). Посчитал ли переводчик, что с завершением шестой главы заканчивается представление основных персонажей и дальше должно последовать основное действие? Вопрос остается открытым.

Искажению гоголевского замысла способствовали и фактические переводческие ошибки на микроуровне. Так, если неоднократные (шесть раз) взаимные подмены слов maître de poste («почтмейстер») и maître de police («полицеймейстер») – ошибка еще не макро-, но уже и не микроуровня, то неправильное понимание «…и уже не раз, поглядывая в зеркало, подумывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями…» (глава XI), переведенное как …et plus d’une fois, en se regardant au miroir, il fai-sait une foule de réflexions sur ses agréments personnels, sur sa mère et sur son enfance («о своей матери и о своем детстве»), le tout accompa-gné du plus gracieux sourire… (13 mai. № 172) затрагивает мотивационную сторону всего чичиковского предприятия. Нацеленность Чичикова на будущее, заключающаяся и в том, что «герой наш очень заботился о своих потомках» [2, с. 170], здесь у Моро пропадает. Более того, получается так, что Чичиков оглядывается назад. Причем взгляд этот падает на мать, что не очень-то соотносится с одной из основных линий, проводимой Гоголем: акцент делается автором на становлении Чичикова, в котором главную роль играет отец.

Нельзя не упомянуть еще один пример, в котором болезненный, наверное, для любого француза оборот превращается у Моро в нечто более приемлемое. «Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания французов » (глава X) – D’ailleurs, rappelons que ceci est arrivé peu de temps après la retraite de l’armée fran-çaise («вскоре после отступления французской армии») (6 mai. № 165). О «болезненности» свидетельствует и аналогичный подход Шаррьера к переводу этого места.

После представленных переводческих отклонений кто-то может усомниться в продекларированной в самом начале дисциплинированности и скрупулезности Моро. Тем не менее мы считаем, что эти качества являются его главным достоинством как переводчика, хотя во многом именно они и обусловили ту дословность, которая в целом свойственна его переводу. Подтверждением этому могут служить слова М.Л. Михайлова: «Нельзя не отдать справедливости переводчику – он исполнил труд свой добросовестно. Дело не обошлось, конечно, без очень и очень многих промахов и неверностей; но их поневоле прощаешь, потому что везде видишь старание передать подлинник как можно ближе» [6, с. 225–226].

Если первая публикация перевода «Мертвых душ» Моро в 1854 г. осталась малозаме-ченной (в том числе, вероятно, и из-за влияния Крымской войны), то последующие три издания в 1858, 1859 и 1860 гг… Нет, об оглушительном успехе речи не идет, но время их появления (а в 1859 г. еще выходит и перевод

Э. Шаррьера) и последующее длительное затишье в отношении гоголевского творчества свидетельствовали о неслучайности публикаций переводов в этот период [4, с. 33]. Во Франции к концу 1850-х гг. интерес к вопросу отмены крепостного права в России все более и более возрастал, и «Мертвые души» в этом смысле могли прийтись по вкусу публике. В основном именно в таком, утилитарном контексте рассматривалась поэма Гоголя французскими литературными критиками в эту эпоху [9; 10; 19]. И как мы смогли убедиться, этому способствовал и перевод Моро, лишивший французских читателей и исследователей значительной лирической составляющей, тем самым невольно задав «французское» направление рецепции поэмы.