Функции словесных символов в поэтических текстах

Поэтический текст представляет сложную организацию элементов, «образное образование, соответствующее пониманию» посредством воздействия «совокупности языковых средств» [8, с. 33]. В поэтическом произведении реализуются универсальные категории и качества, которые определяют его природу.

Связность, которая формально выражается на уровне синтагматических отношений, возникающих при последовательном расположении единиц, при их непосредственном сочетании друг с другом, представляет собой «органичное линейное единство многих компонентов (слов, предложений, текстовых фрагментов)» [5, с. 160].

Поскольку в процессе порождения текста автор стремится разделить смысловое пространство на некие содержательные компоненты, категория связности включает в себя не только структурный (формально-логический) аспект, но и предметносодержательный (семантический), «…основанный на отношениях с внеязыковой действительностью» [12]. Семантическая связь состоит в семантическом зацеплении частей текста, следующих друг за другом. При этом «смысловое зацепление, как правило, локализовано (или его локализация мыслима) на стыке находящихся рядом частей и выражает (или подразумевает) логические взаимоотношения» [6].

Таким образом, связность, представляя собой «систему отношений, организованную на основе принципа эксплицитного и имплицитного объединения текстовых элементов, позволяет реципиенту воспринимать текст и получать из него полную информацию» [12].

Наряду с данной категорией природу художественного текста определяют следующие свойства: антропоцентричность, диалогичность, социологичность, интерпретируемость.

Антропоцентричность – связь автора и читателя. «У художественного текста есть как бы три центра: автор – создатель художественного произведения; действующие лица; читатель – «сотво-рец» художественного произведения» [4].

Диалогичность представляет собой не только диалог автора и читателя, поскольку будучи созданным художественный текст вступает в сложные отношения как со своими возможными читателями, реализуя прагматическую функцию, так и с «другими текстами, функционирующими в данном обществе» (реализуя функцию эстетическую) [2].

Социологичность важна как категория художественного текста, поскольку «всякое литературное произведение внутренне имманентно-социологично. В нем скрещиваются живые социальные силы, каждый элемент его формы пронизан живыми социальными оценками» [3].

Интерпретируемость. «Художественный текст допускает множественность его интерпретаций», что «обусловлено уникальностью художественного текста как психолого-эстетического феномена, ибо он создается автором для выражения своих индивидуальных представлений о мире, знаний о мире при помощи набора языковых средств и направлен к читателю» [1, с. 63].

Исходя из вышеизложенного, мы полагаем, что каждый поэтический текст представляет собой сложную системно-структурную организацию, характеризующуюся связностью и обладающую набором универсальных качеств (антропоцентрич-ностью, диалогичностью, социологичностью и интерпретируемостью).

В поэтическом тексте, в котором имеются словесные символы, находят отражение все перечисленные универсальные текстовые категории и качества, при этом данное произведение направлено на создание условного субъективного мира.

Особенностью такого текста является недоговоренность, рациональная непроясненность высказывания для передачи неявного, тайного, поэтому в нем используется «беглый язык намеков и не-досказов».

Посредством «намеков и недосказов» формируется поэтика предельности, где каждый элемент «с большим или меньшим приближением стремится выразить изначальную функцию, предел» [10, с. 6–7], максимально сокращая «дистанции между активностью творческого бессознательного и сознанием, между «искусством» и «жизнью» [11, с. 45]. Отражением поэтики предельности становятся слова-символы, которые углубляют смысл художественного образа, порождая в душе воспринимающего обширные сцепления мыслей, чувств, настроений.

Именно словесные символы в поэтическом произведении становятся текстовыми единицами, неким центром, в котором реализуется художественная идея. Эти единицы поэт использует, чтобы «заставить нас сосредоточиться в одном пункте, забыть себя ради известного предмета», увидеть мир [9, с. 169–170].

Следовательно, поэтический текст, в котором функционируют слова-символы, представляет собой сложное системно-структурное единство, в котором заложена информация о путях постижения действительности. Поэтому целью лингвистического анализа поэтических текстов, в которых содержатся словесные символы, является выяснение соотношения идейно-тематического содержания и форм взаимодействия языковых элементов. А задачи лингвистического анализа связаны с выявлением текстообразующих слов-символов и описанием механизмов формирования семантической структуры словесных символов; а также с выяснением системы отношений, в которые вступает слово-символ, и описанием (на основе выявленной системы отношений) созданной автором символической реальности.

Так, например, в поэтическом произведении «Кабы нас с тобой – да судьба свела…» посредством слов-символов М.И. Цветаева так выражает свое отношение к жизни.

Кабы нас с тобой – да судьба свела –

Ох, веселые пошли бы по земле дела!

Не один бы нам поклонился град,

Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!

Как последний сгас на мосту фонарь – Я кабацкая царица, ты кабацкий царь. Присягай народ, моему царю!

Присягай его царице, – всех собой дарю!

Кабы нас с тобой – да судьба свела – Поработали бы царские на нас колокола, Поднялся бы звон по Москве-реке

О прекрасной самозванке и ее дружке.

Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру, Покачались бы мы, братец, на ночном ветру… И пылила бы дороженька – бела, бела – Кабы нас с тобой – да судьба свела!

Строение текста по форме напоминает застольную народную песнь (на что указывает, во-первых, обилие повторов, свойственных русским народным песням: кабы нас с тобой – да судьба свела; дороженька – бела, бела; Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат; во-вторых, использование междометия ох; в-третьих, употребление лексических единиц с уменьшительноласкательными суффиксами: дороженька, дружок, братец ), простую и светлую, вызывающую улыбку, помогающую человеку выстоять, выдержать все жизненные испытания. В проникновении в мир народного творчества заложено проявление свободы, поскольку народная песня, по мнению поэта, «завершена и совершенна и – никому ничем не обязана» [13, с. 62], она рушит сложившийся порядок, подрывает основы, призывает к бунту.

Это произведение предстает перед нами, с одной стороны, как косвенная, но четко выраженная жизненная позиция поэта, а с другой – как горячий призыв следовать ей, не ссылаясь и не жалуясь на трудности и неудачи, не поддаваясь сомнениям и горестям. Неслучайно в каждой строчке поэтического текста царит подчеркнутая свобода от чьих бы то ни было сторонних оценок, каждое слово в нем словно «дышит» своеволием в проявлении чувств, мыслей, желаний ( кабы нас с тобой – да судьба свела – ох, веселые пошли бы по земле дела! Не один бы нам поклонился град…).

Для усиления художественной экспрессии М.И. Цветаева применяет и различного рода повторы: анафору, эпифору, тавтологию, синонимику (как правило, указанные приемы используются поэтом не изолированно, а в той или иной комбинации). Ср. хотя бы такие речевые отрезки из текста «Кабы нас с тобой – да судьба свела…», как:

Присягай народ, моему царю !

Присягай его царице, – всех собой дарю!..

Ох, веселые пошли бы по земле дела!

Ох, мой родн ый, мой при родн ый, мой без родн ый брат!..

И пылила бы дороженька – бела, бела –

Кабы нас с тобой – да судьба св ела …

Очень выразительным в произведении является прием градации в чрезвычайно ярком описании близкого человека (где повторение части родн - (мой родн ый, мой при род н ый, мой без родн ый брат) словно указание на того, с кем можно всегда оставаться собой), для кого родина – весь мир, и земной, и небесный, для кого не существует никаких преград и запретов.

Безграничное и беспредельное пространство символической реальности, где героиня – царица, вмещает в себя всю силу испытываемого ею чувства радости от возможности самостоятельного выбора и принятия решений, которые могут быть не всегда правильными. Даже осознание того, что за счастливые мгновения придется расплачиваться жизнью, не омрачают героиню, поскольку ее душа свободна и на земле, и за ее пределами:

Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру, Покачались бы мы, братец, на ночном ветру… В ее честь звонят царские колокола (ср.: спорили сотни колоколов ), сообщая о великой грешнице или святой самозванке и прославляя бесшабашное веселье, а образ звонящего колокола трансформируется в слово-символ, которое, являясь центральным элементом всего текста, последовательно эксплицируется, условно именуя радость и как протест против существующего общества, и как творческую энергию, дар, формируя мысль о том, что именно радость особое состояние духа, необходимое человеку.

Обилие разговорной лексики (кабы, ох, род-ный, дороженька, сгас, нагулявшись, наплясавшись, кабацкий ), риторических восклицаний (Ох, веселые пошли бы по земле дела! Присягай народ, моему царю! Присягай его царице, – всех собой дарю!), использование особого лексического повтора – рамки (Кабы нас с тобой – да судьба свела!) дает М.И. Цветаевой возможность выразить основную мысль текста: в жизни должно быть место веселью, так как оно (бесшабашное веселье) – наполняет жизнь вдохновением и свободой, дарит особое состояние духа, устраняет преграду между людьми, сближает их, помогает лучше понять друг друга. В радости все равны – и безродный брат, и царь, – поэтому она так необходима человеку.

В поэтическом тексте «Я знаю, я знаю…» М.И. Цветаева раздумывает над философским вопросом о том, способен ли человек изменить свою жизнь, противостоять тем испытаниям, которые ему посылает судьба.

Я знаю, я знаю,

Что прелесть земная,

Что эта резная,

Прелестная чаша –

Не более наша,

Чем воздух,

Чем звезды,

Чем гнезда,

Повисшие в зорях.

Я знаю, я знаю,

Кто чаше – хозяин!

Но легкую ногу вперед – башней

В орлиную высь!

И крылом – чашу

От грозных и розовых уст – бога!

Поэтическое произведение состоит из двух частей, одинаково законченных по художественному исполнению.

В первой части поэт сообщает о том, что ему известно о человеческой жизни: во-первых, жизнь предопределяется высшими силами и не зависит от самого человека, во-вторых, человек не способен изменить законы мира и природы ( прелесть земная … не более наша, чем воздух, чем звезды … я знаю, кто чаше хозяин… ) в форме повторяющегося сочетания « я знаю, я знаю» .

Вторая часть разбираемого текста антитезна первой и содержательно, и с точки зрения плана выражения, хотя в единое поэтическое целое части объединяются с помощью лексико-синтаксической анафоры ( я знаю, я знаю – я знаю, я знаю ). Поэт говорит здесь о своих желаниях, противоречащих тому знанию, которым он обладает, что эксплицитно выражается с помощью противительного союза но. Содержательное противопоставление этой части произведения первой подкрепляется и стилистически. Это выражается в том, что авторский рассказ превращается из лирического монолога в сдержанный и одновременно дерзкий протест, вызов Богу и судьбе:

Но легкую ногу вперед – башней

В орлиную высь!

И крылом – чашу

От грозных и розовых уст – бога!

Здесь М.И. Цветаева «выводит жизнь человека на некий космический уровень» [7, с. 105], где земное и неземное, сплетаясь воедино, образуют новое пространство, в котором не действует закон притяжения, и человек, устремляясь в орлиную высь, провозглашает собственные правила, изменяя привычный ход времени. Жажда власти над своей жизнью, по мнению поэта, позволяет нарушить основы мироздания и вступить в борьбу за свою судьбу. Идея противостояния силам, управляющим судьбой человека, реализуется в поэтическом тексте посредством слова-символа крыло , имеющего значение «поэтический дар, утверждение свободы, мощи» [7, с. 105]. Именно способность создавать, как полагает М.И. Цветаева, является той силой, которая дает возможность человеку стать творцом своей судьбы и заявить и о своем величии ( ногу ... – башней, крылом … – чашу ).

Выступая по отношению друг к другу как ан-титезные образования, обе части вместе с тем – неразрывное целое. Накрепко они связаны между собой не только анафорическим повтором ( я знаю ) и союзом но , о чем уже говорилось. Гармоническое единство художественного текста создается своеобразным экспрессивным повтором слова чаша (ср.: прелестная чаша – не более наша… – и крылом – чашу от грозных и розовых уст – бога).

На фоне этой лексической тавтологии особенно ярко проступает семантика слова чаша, которое в поэтическом произведении условно называет судьбу – земную жизнь человека, неповторимую, полноценную (на что указывают эпитеты резная, прелестная), а также разнообразную, меняющуюся, которая может быть наполнена то радостями и удовольствиями, то горестями и тяжелыми испытаниями.

Таким образом, являясь идейно-художественным компонентом, слово-символ определяет смысловую перспективу целого произведения и служит ключом к коду, который используется отдельным автором для воссоздания символической реальности.