"Гаршинский тип" в интерпретации А. П. Чехова (на материале рассказа "Припадок")

Рассказ «Припадок» написан А. П. Чеховым специально для сборника памяти В. М. Гаршина. В совсем письме Плещееву, который выступал в роли создателя этого посмертного жеста, Чехов писал так: «Что касается гаршинского сборника, то не знаю, что и сказать Вам. Не дать рассказа – не хочется. Во-первых, таких людей, как покойный Гаршин, я люблю всей душой и считаю своим долгом публично расписываться в симпатии к ним; во-вторых, Гаршин в последние дни своей жизни много занимался моей особой, чего я забыть не могу; в-третьих – отказаться от участия в сборнике значит поступить не по-товарищески, сиречь по-свински. Всё это я чувствую до мозга костей, но представьте мое нелепое положение! У меня решительно нет тем, сколько-нибудь годных для сборника» [5]. Таким образом, писатель не соглашается на высказанное Плещеевым предложение помесить в этот сборник уже написанную работу, а решает писать оригинальный рассказ, отвечающий настроениям и идеям, которые рассматривал в своей прозе Гаршин. Изначально в своем письме, отрывок из которого приведен выше, Чехов обещал написать этот рассказ за два дня, но в конечном итоге работа над произведением заняла почти месяц: с 15 сентября по 13 октября 1888 г. Выбранная тема и специфика образа главного героя изначально не подразумевали быстрой работы, что подтвердилось в процессе написания рассказа. Сам Чехов испытывал облегчение, закончив работу над «Припадком» или же «Нервным срывом», как именовался рассказ в других изданиях. В сборник памяти произведение было пропущено без цензуры, но в дальнейшем оно было помещено в небольшой, список запрещенных и «политически некорректных» рассказов Чехова.

Объясняя характер своего героя, писатель отметил, что это «молодой человек, некий Гаршин Типа, сильная личность, честный и глубоко чувствительный, впервые в своей жизни оказывается в борделе. Серьезные вещи требуют серьезного отношения, поэтому я намерен говорить об этом довольно откровенно» [5]. В этом же письме Плещееву возникает словосочетание «гаршинский тип», к которому Чехов относит своего персонажа.

Некоторые его черты писатель сразу обозначил в своем письме. Своего героя писатель характеризует как «честного», «глубоко чувствительного» человека, «сильную личность». Их можно назвать основополагающими, хотя при этом возникает вопрос об обоснованности характеристики «гаршинского типа» как «сильной личности»: как герой «Припадка», так и большинство главных героев рассказов Гаршина либо страдают психическими заболеваниями и подвержены неврозам, либо заканчивают жизнь самоубийством. На наш взгляд, в миропонимании Гаршина, эти два факта не противоречат друг другу. Его персонажи живут и осознают себя в парадигме «основополагающего зла», которое невозможно побороть, а, следовательно, самоубийство и уход от осознанной реальности нельзя считать слабостью. Это наоборот сильный поступок, разрывающий твою связь с вечным злом и его последствиями в виде войны, проституции, несправедливости в общем её понимании, несвободы и т. д. Тот факт, что его герои противостоят злу, пытаются нивелировать его последствия, помогают выйти из порочного круга, для писателя становится важным, даже в том случае, если герой не выходит из борьбы победителем. Итак, существенным признаком «гаршинского типа» является стремление к улучшению мира, даже если это связано с самопожертвованием или смертью.

Гаршиновские герои, действительно, «глубоко чувствительные», воспринимают все ситуации близко к сердцу и каждый фрагмент своей жизни переживают так, как будто сгорают дотла спички, вспыхивая от одной искры. Показательным примером можно считать образ Рябинина из рассказа «Художники», который вкладывает всего себя в картину, а после уже не может ничего написать, сделав полотно вместилищем всего своего таланта и творческого огня. Его работа над картиной заканчивается припадком. Особая чувствительность, полная самоотдача, действительно, становятся отличительными признаками героя «гаршинского типа».

Стоит также отметить еще одно качество – честность. Герои Гаршина честны перед собой (в своих желаниях, мыслях, порывах) и перед обществом (их нельзя уличить в двойных стандартах, пренебрежении к каким-то людям или явлениям, они выбирают одну линию поведения и выстраивают свою судьбу в соответствии с этой линией). Так главная героиня «Attalea princeps» ни разу не нарушила своего слова найти свободу, даже если свобода и убила её.

На наш взгляд, в герое чеховского рассказа «Припадок» весьма ярко проявляются черты героев «гаршинского типа». Для более наглядного анализа можно сопоставить Васильева (главного героя рассказа Чехова) и Андрея, героя рассказа «Надежда Николаевна» Гаршина. Данные произведения сближаются уже на проблемно-тематическом уровне. Оба произведения поднимают нравственные вопросы, связанные с осмыслением проблемы проституции.

Истории персонажей начинаются в одной точке: они не знают скрытого мира домов терпимости, не заглядывали за изнанку светской жизни. Но Андрей на момент знакомства с Надеждой Николаевной воспринимал судьбу падших женщин с горечью, а Васильев с самых первых строк настроен по отношению к ним романтически: «Падших женщин он знал только понаслышке и из книг ‹…› Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны; матери и сестры оплакивают их, как мертвых, наука третирует их, как зло, мужчины говорят им ты. Но, несмотря на всё это, они не теряют образа и подобия божия. Все они сознают свой грех и надеются на спасение» [6, с. 214]. Этот персонаж относится к числу «спасителей», которых часто изображали писатели конца XIX в. и в этом отношении он также сближается с «гаршинским» типом. В нем можно обнаружить и сходство с Иваном Никитиным, героем рассказа Гаршина «Происшествие». Иван, как и Васильев, хотел спасти проститутку, вырвать её из пагубной среды.

Данное стремление героя соотносится с первым признаком «гаршинского типа» – безусловное желанием нести свет. Однако, как и в случае с гаршинским персонажем, это желание невозможно осуществить, это понимает и читатель, и автор, но не персонаж. Он «сдирает в кровь» свою душу в попытках изменить целый мир и зло внутри него, но в конечном итоге доводит себя лишь до припадочного состояния, которое вызвано бессилием и ужасом: «Начинается у меня, – думал он. – Припадок начинается...» [6, с. 229]. «Когда на другой день утром пришли к нему художник и медик, он в разодранной рубахе и с искусанными руками метался по комнате и стонал от боли» [6, с. 234].

В это состояние вводит Васильева прогулка с друзьями по Соболеву переулку – ныне несуществующей на карте Москвы улице, на которой раньше располагался квартал «красных фонарей». Герой ожидал от проституток невинности, контрастирующей с их работой, но в 3

каждом борделе наталкивается на одну и ту же картину: веселые и пьяные женщины, радующиеся трехразовому питанию, в одинаковых полосатых веселых платьях и одинаково выводящие своих клиентов на деньги за портер, который они просят. В этом мире нет места искуплению и романтическим представлениям. В качестве идеального примера Васильев вспоминает услышанный им где-то эпизод, который на самом деле отсылает читателя к реальному факту биографии самого Гаршина: «всякий раз он вспоминал одну историю, где-то и когда-то им вычитанную: какой-то молодой человек, чистый и самоотверженный, полюбил падшую женщину и предложил ей стать его женою, она же, считая себя недостойною такого счастия, отравилась» [6, с. 215]. В истории, которая в самом деле произошла с братом Гаршина, все было наоборот: самоубийство совершил сам молодой человек.

Герой чеховского рассказа рассуждает: «Что во всей этой чепухе, которую я теперь вижу, может искусить нормального человека, побудить его совершить страшный грех – купить за рубль живого человека? Я понимаю любой грех ради блеска, красоты, грации, страсти, вкуса» [6, с. 219]. В этом отрывке мы видим ещё одну черту «гаршинского типа», выражающуюся в словах «купить за рубль живого человека». Васильеву глубоко отвратительна сама мысль о том, что можно купить человека, его тело. В его истории это отражает то самое «первородное зло», которое видит в мире Гаршин. С ним невозможно бороться, это отражается и в размышлениях героя. Он представляет, что может спасти всех проституток Москвы, но никуда не исчезнут эти женщины в губерниях, в Гамбурге и Лондоне, они будут появляться и появляться, развращенные «бухгалтерами» и готовые к такой жизни. Лучше всего Васильева и в целом этот рассказ описывают такие строки: «Кто-то из приятелей сказал однажды про Васильева, что он талантливый человек. Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него же особый талант – человеческий. Он обладает тонким, великолепным чутьем к боли вообще» [6, с. 232].

Данное замечание, безусловно, характеризует «гаршинский тип» в целом. Все эти герои, упомянутые выше, обладают талантом быть человеком. Несмотря на погубленные жизни, и влюбленный Андрей, жизнь которого закончилась после ухода Надежды Николаевны, как и отвергнутого Ивана Никитина, убитый грязной реальностью Васильев, не потеряли доброту и сострадание. Последний не может освободиться от мысли, что он становится властелином по отношению к женщине: «…или же, если проституция в самом деле такое зло, как принято думать, то эти мои милые приятели такие же рабовладельцы, насильники и убийцы, как те жители Сирии и Каира, которых рисуют в “Ниве”. Они теперь поют, хохочут, здраво рассуждают, но разве не они сейчас эксплоатировали голод, невежество и тупость?» [6, с. 228]. Душа Васильева буквально рвется от того факта, что он и его друзья на эту ночь стали причастными к греху рабовладельчества. Его товарищи не ощущают в себе 4

этой дилеммы, в то время как наш герой впадает в паническое состояние от этих мыслей. Он здраво оценивает, что сейчас у него начнется припадок, но не может остановить это состояние своей остро чувствующей души.

Необходимо отметить, что Чехов, обратившись к «гаршинскому типу», вносит в него собственное видение. Так, например, в отличие от персонажей Гаршина, Васильев не заканчивает свою жизнь после столь сложного эпизода в своей жизни. Он не впадает в депрессию, не порывает с привычной жизнью и не умирает: «На улице он постоял немного, подумал и, простившись с приятелями, лениво поплелся к университету» [6, с. 237]. Жизнь его продолжается точно так же, как шла до этой истории и припадка. У Чехова мы не наблюдаем такого душевного надрыва крайней степени, как в оригинальной истории. Васильев может здраво мыслить во время припадка и отвечать врачу, сам просит отвести его в больницу. В прозе Гаршина такая история не могла завершиться подобным рассудительным состоянием героя.

Более того, Васильев довольно поэтично и романтично относится в начале к этим женщинам: «Неведомая блондинка или брюнетка, наверное, будет с распущенными волосами и в белой ночной кофточке; она испугается света, страшно сконфузится и скажет: “Ради бога, что вы делаете! Потушите!”» [6, с. 217]. Подобная романтизация каких-либо образов не встречается в творчестве Гаршина. Все воспринимается его персонажами в реалистическом свете, без намеренного сгущения красок или яркого воодушевления. Отчасти именно романтическое представление о падших женщинах доводит Васильева до исступления: все его представления рушатся от борделя до борделя, нигде не находит он той греховной невинности, которую жаждал увидеть. Эта пошлость, если рассматривать её как безвкусие и вульгарность, не может соотнестись у Васильева с книжным миром, из которого состояло его представление о реальности.

Таким образом, в чеховской интерпретации «гаршинский тип» имеет некоторые общие черты, которые объединяют многих персонажей Гаршина. Это и стремление к справедливости, противодействие злу, и в высшей степени душевная чувствительность, и честность по отношению к миру и себе, и общие переживания определенных тем (проституция, положение женщины в этом мире, возможность и невозможность противостоять несправедливости). Но, вместе с тем, Чехов вносит своё виденные данного типа. Васильев не заканчивает жизнь самоубийством и не умирает в процессе своего припадка, продолжает жить дальше. В нем достаточно много романтических черт, не присущих персонажам Гаршина. Если продолжать упомянутую в тексте аналогию со спичкой, то чеховский Васильев скорее свеча, которая тоже загорается от определенной идеи, но продолжает гореть долго, хотя и у свечи будет свой конец, только не такой быстрый, как у спички, которая вспыхивает в душах гаршинских персонажей.