Генезис и эволюция феномена меланхолии в письме В.А. Жуковского "О меланхолии в жизни и в поэзии"

В 1846 г. В.А. Жуковский написал П.А. Вяземскому письмо, из которого впоследствии была образована статья «О меланхолии в жизни и в поэзии» [3], где поэт обобщил свои представления не только о меланхолии, но и о духовных и эстетических последствиях меланхолизации поэтического сознания на разных этапах человеческой истории, которая, с точки зрения Жуковского, слагается из двух эпох – дохристианской и христианской. Эта исходная культурно-историческая концепция закономерно предопределяет религиозно-философский контекст, генерализующий авторские размышления о феномене меланхолии.

В древнем, дохристианском мире (под древним миром Жуковский подразумевал классический мир греков и римлян), с точки зрения автора, меланхолия была неотъемлемой составляющей человеческого подсознания, генетически мотивированной «самой природой вещей тогдашнего мира» и характером мировосприятия и религиозности древних. Жизнь древних представляется Жуковскому как «светлая, украшенная жертва, ведомая с музыкою, пением и пляскою на заклание» [2, с. 404]. Это образное определение указывает на две основные составляющие жизни «языческой» древности, взаимопроникновение которых стало источником меланхолии в ее дохристианском варианте. С одной стороны, антропоцентрический характер греческой и римской идеологии придавал жизни праздничный ореол, с другой – аксиоматическое убеждение во всесилии фатума и Парки создавало ощущение тщетности и обреченности всего сущего. «Древние брали жизнь целиком, спешили вполне ею воспользоваться; наслаждение было их единственною целью <…>. И они умели употреблять ее по-своему; и это искусство употребления жизни особенно выражается в поэзии и в скульптуре; какая верность, свежесть, полнота форм, какое пластическое совершенство!» [2, с. 409]. Стремление «брать жизнь целиком» закономерно предполагает зависимость от жизни, ограниченность пределами материального мира и неизбежное ощущение незаменяемости земных благ: «Все сокровища были на земле; все заключалось в земных радостях, и все с ними исчезало» (Там же, с. 408). Следствием данного типа мировосприятия, с точки зрения Жуковского, является, во-первых, специфический характер религиозности древних: «...их религия принадлежала тесным пределам этой материальной жизни; она не входила во внутренность души, напротив – извлекала ее из самой себя, наполняя внешний мир, ее окружающий, своими поэтическими созданиями, повторявшими, в другом только размере, все события ежедневной материальной жизни»; во-вторых, особого рода эпикурейство, когда «у каждого на пиру жизни висел над головою, на тонком волоске, меч Да-моклесов; но потому именно, что он у каждого висел над головою, все общею толпою шумели весело на пиру и спешили насытиться по горло. Каждый сам про себя, ясно или неясно, чувствовал, что когда соберут со стола, уж другого ему не накроют <…>» (Там же).

Сквозь приземленную религиозность и агонизирующее эпикурейство и прорывалась независимо от воли художника, «кипящего и живущего с окружающим его миром» (Там же, с. 403), меланхолия, которая как «колодник, заключенный в темном подвале под чертогом пиршественным, на минуту вырывается из затвора и пробегает перед толпою пирующих, чтоб снова попасть в руки тюремщиков и возвратиться в свое темное заключение» (Там же, с. 409).

По мнению автора, меланхолическое ощущение печальной истины о незаменимости земных благ, безысходности существования, об отсутствии в жизни и верованиях древних одухотворяющего «элемента», способного дать человеческой душе возможность осознать свое бессмертие и приобщенность к вечности, особенно емко воплотилось в сочинениях Горация. В качестве иллюстрации

КУЛьтУРОЛОГИЯ И ИСКУССтвОзнанИе

Жуковский апеллирует к финалу I.XI оды Горация:

Spem longam reseces. Dum loquimur, fugerit invida

Aetas: carpe diem, quam minimum credula postero.

Нить надежд обрезай. – Мы говорим; время ж завистливо.

Прочь бежит: так лови день, а мечты все о будущем брось.

(Пер. А.С. Садовникова )

Движение времени Гораций понимает прежде всего в контексте земного существования человека, что влечет за собой исключающие какие-либо надежды, выходящие за его границы, убеждения в роковой власти «завистливого» времени и скоротечности жизни. В этой ситуации бытие распадается на череду сколь ярких, столь и однообразных дней, каждый из которых воплощает в себе всецело ориентированный на сиюминутные жизненные ценности инвариант человеческого существования. Финальное назидание Горация – лови день – приоткрывает меланхолически печальную истину о невозможности грядущей вечности для души, находящейся в плену дня, олицетворяющего жизнь но приоткрывает лишь для того, чтобы еще сильнее привязать человека к «милому заблуждению, чтобы наложить новый блестящий покров на скелет жизни» [2, с. 408].

Жуковский заключает, что главным источником меланхолии в древнем мире являлось чувство, во многом подобное чувству утраты: «Что такое меланхолия? Грустное состояние души, происходящее от невозвратной утраты – или уже совершившейся, или ожидаемой и неизбежной» (Там же, с. 404). При этом в отношении античности речь идет об утрате, хотя и мотивированной внешней реальностью («Причины меланхолии суть причины внешние, истекающие из всего того, что нас окружает и что на нас извне действует <…>. Меланхолия питается извне; без внешнего влияния она исчезает» (Там же), но имеющей идеальный характер, поскольку человек эпохи античности, хотя в обыденной жизни и не сознавая этого, был лишен ощущения духовной сопричастности вечному: «<...> душа не имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком; и вера в бессмертие посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала своих великих, все-оживляющих утешений» (Там же). Вследствие этого и рождалась древняя меланхолия «мало-помалу изнуряющая и, наконец, губящая душу» (Там же, с. 406).

С точки зрения причин возникновения и по характеру воздействия на внутренний мир человека Жуковский противопоставляет меланхолии древнего мира меланхолию христианской скорби (или печали), которая «есть состояние души, томимой внутреннею болез-нию, из самой души истекающею; и хотя причины скорби могут быть внешние, но они, поразив душу, предают ее ей самой <…>. Скорбь питается изнутри <…>» (Там же, с. 404). Кроме того, античная меланхолия характеризуется как пассивно переживаемое состояние, в то время как меланхолия скорби «напротив, есть деятельность, для души образовательная и животворная…» (Там же).

Таким образом, Жуковский пришел к выводу о том, что в «запечатленной» меланхолией жизни древних существовала необходимость – «дополнения», которое «упрочивает и благородствует» жизнь, приобщая ее к вечному. В этом отношении решительный переворот совершился с появлением Евангелия и по мере распространения христианской культуры. Явление христианства в древнем мире автор отождествляет с «откровением», сверхъестественность которого состоит в его уникальной духовной сущности.

Во-первых, благодаря ему был преодолен антропоморфный и социоморфный характер представлений о божественном.

Во-вторых, «Откровение разоблачило перед человеком его высокую природу и возвеличило человеческую душу, указав ей ее падение и вместе с ним ее права на утраченную божественность, возвращенные ей искуплением» (Там же, с. 409).

В-третьих, «Из внешнего мира материальной жизни, где все прельщает и гибнет, оно обратило нас во внутренний мир души нашей; легкомысленное, ребяческое наслаждение внешним уступило место созерцанию внутреннему <…>, открыло нам глубину нашей души, увлекло нас в духовное созерцание, соединило с миром внешним мир таинственный, усилило в нас все душевное – это отразилось в жизни действительной: страсти сделались глубже, геройство сделалось рыцарством, любовь – самоотвержением <…>» (Там же, с. 409–411).

В-четвертых, новозаветное откровение изменило характер представлений о скорби (печали) и меланхолии и привело к переосмыслению их значимости в душевно-духовной жизни человека и духовной жизни человечества.

Итак, по убеждению Жуковского, в отличие от эпохи христианства скорбь в дохристианском мире была «неотъемлемым свой- ством» души, бессмертной по своей природе и божественной по своему происхождению, но падшей и носящей в себе подавляющее душу чувство сего падения. Она либо угнетала человеческую душу, приводя личность к обособлению в границах «черной меланхолии», либо стимулировала душевную работу, направленную на преодоление скорби, итогом которой неизбежно становилось возвращение к сиюминутным эпикурейским ценностям.