Гераклид по прозвищу Лемб

рованную форму теофорного египетского имени Серапис и может одинаково принадлежать как греку, так и египтянину. Как некогда констатировали основатели многотомной Prosopographia Ptolemaica , само по себе оно «не раскрывает нам национальности».² И поскольку никаких других свидетельств, способных внести в вопрос о происхождении Серапиона хоть какую-нибудь ясность, не обнаружено, не исключено, что он, а вместе с ним и Гераклид, были египтянами.

Точно такая же неопределенность присутствует и в сообщениях о месте рождения Гераклида. По сведениям Диогена Лаэртия, он родился либо в Кал-латисе, греческом городе на западном берегу Черного моря, либо в Александрии (D.L. V, 94); в свою очередь Суда говорит о нем как об уроженце египетского Оксиринха ( Suda loc. cit.). Несмотря на многолетние споры, ученым так и не удалось прийти к согласию, какой именно из этих трех городов следует признать родиной Гераклида. Большинство при этом склоняется к тому, что каждый город сыграл свою особую роль в его жизни: в одном из них он родился, в другом жил и работал над сочинениями, в третьем занимал какую-то административную должность.³

О том, что Гераклид имел довольно высокое общественное положение, сообщает та же Суда, вменяя среди прочего ему в заслугу заключение мирного договора между Птолемеем VI и селевкидским царем Антиохом IV (Suda loc. cit.). На основании одного этого свидетельства Гераклида обычно рассматривают не только как ученого писателя, но и как видного политика своего времени. В самом деле, участие в столь значимом предприятии предполагает, что он состоял на службе при александрийском дворе, больше того – принадлежал к так называемым «друзьям царя» (приближенным, чей титул предоставлял широкий круг полномочий). Однако поверить в то, что государственная карьера Гераклида достигла таких высот, крайне трудно, чтобы не сказать – невозможно. Неудивительно, что среди исследователей постепенно сложилось мнение, поддержанное, кстати, самим Питером Фрейзером, будто соответствующее место в Суде следует понимать в том смысле, что инициатором договора выступил не Гераклид, а лично Птолемей VI. Впрочем, такая ин- терпретация, хотя и кажется на первый взгляд более привлекательной, расходится с языком византийского лексикона (чего, надо отдать должное, не отрицает и Фрейзер).4

И это далеко не все спорные пункты в досье Гераклида. Суда , как правило, отмечающая в своих биографических справках род занятий, странным образом причисляет Лемба к философам ( Suda loc. cit.), а не к историкам или, скажем, грамматикам, как следовало бы ожидать, учитывая общую направленность его сочинений (о чем речь еще впереди). Указанную Судой профессию можно объяснить лишь тем, что Гераклид, как и многие другие тогдашние ученые, считался перипатетиком. Косвенно это как будто подтверждает Фотий, докладывая, что «писцом и чтецом» у Гераклида служил историк и географ Агатархид Книдский (Phot. Bibl . cod. 213), которого Страбон называет ὁ ἐκ τῶν Περιπάτων (Strab. XIV, 2, 15). Собственно, наличие этих перекличек и позволило Э. Целлеру, Ф. Зуземилю и Ф. Верли вписать имя Гераклида Лемба в историю эллинистического перипатетизма.⁵ И все же нельзя забывать, что никаких прямых указаний на принадлежность Гераклида (даже номинальную) к перипатетической школе в античной традиции нет.⁶ Следовательно, и причисление его Судой к философам остается не вполне понятным. Не говоря уже о том, что оно существенно осложнило историю гераклидовского вопроса, привнеся в него изрядную долю путаницы.⁷

Словом, каждое свидетельство о Гераклиде вызывает любопытство. Наиболее же интригующим является, пожалуй, его прозвище – Λέμβος.

Загадку в данном случае составляет отнюдь не прямое значение прозвища. Будучи заимствованным, – по одной версии, из иллирийского,8 по другой, из аккадского языка,9 – слово λέμβος в целом означает лодку или относительно небольшое судно. Им греки называли и простой ялик (Demosth. XXXII, 6), и корабельную шлюпку (Demosth. XXXIV, 10; Lycurg. Leocr. 17), и рыбацкий челн (Theocr. XXI, 12), и пиратскую или торговую барку (Strab. II, 3, 4 et 5), и даже что-то вроде ладьи, а то и легкой галеры (Polyb. I, 53; II, 3; III, 42, 43 etc.).10 А вот каков переносный смысл λέμβος, ведь только в таком смысле оно и могло использоваться в качестве прозвания, – вопрос куда более сложный.

К счастью, до нас дошло целых два античных объяснения прозвищу Лемб, причем одно непосредственно касается Гераклида. Увы, взятое изолированно оно совершенно ничего не проясняет, а напротив, само требует комментария. По этой причине лучше начать с другого, более раннего толкования, которое зафиксировал комический поэт сер. IV в. до н.э. Анаксандрид.¹¹ В сохранившемся у Афинея отрывке из комедии Одиссей он приводит следующий список прозваний, бывших в ходу у афинян (Anaxandrides fr. 35 PCG II = Athen. VI, 242e-f, пер. Н.Т. Голинкевича):

Я знаю, вечно прозвища даете вы друг другу:

Божественно красивого зовут Священной свадьбой;

Мал человечек – так его вы Капелькой зовете;

С улыбкой выйдет, – и тотчас его зовете Плачем;

Демокл лоснящийся пройдет – вот он уже Похлебка;

А тот, кто грязен, не умыт, зовется Пыльной тучей;

За кем-то ходит льстец хвостом – так будет Челноком он;

Кто вечно бродит натощак, – Кестреем назовется;

С красавчиков не сводит глаз – Дым будет Теагенов,

Ягненка в шутку уведет – Атреем величают;

Барана – Фриксом; а Ясон – тот, кто овчинку стянет.

Все перечисленные Анаксандридом прозвания насмешливые, а Λέμβος, в процитированном переводе Челнок, вдобавок еще и говорящее. Им награждается льстивый парасит, который не просто заискивает перед хозяином стола, но всюду волочится за ним, словно привязная корабельная шлюпка: такую шлюпку не поднимали на борт, а брали на буксир, так что она постоянно тащилась следом за кораблем.12 Имело ли прозвище Гераклида тот же смысл, что и комедийного парасита, как полагали в прошлом Л. Грасбергер и Ф. Бехтель, видя тем самым в Гераклиде такого же льстеца?13 Скорее всего, нет. К тому же взятое на вооружение анаксандридовскими насмешниками значение слова λέμβος, подразумеваемый им тип лодки, не единственное, и в любой другой ситуации подходящим могло оказаться какое-то иное значение.

В этой связи нельзя не привести забавной параллели. В одной из эпиграмм Руфина, неизвестного поэта, чьи годы жизни по разным оценкам варьируются от I по VI в. н.э., фигурирует некая Λέμβιον. Данное прозвище является диминутивом от λέμβος и переводится как Лодочка. Так кличут гетеру, которая вместе с подругой по прозвищу Катерок (Κερκούριον от κέρκουρος),14 всегда «стоит на якоре» в самосском порту. Характеризуя обеих гетер как «пиратские суда Афродиты», Руфин предостерегает юношей, чтобы те не связывались с ними, а иначе поглощенные пучиной они пойдут ко дну (AP V, 44 = Rufin. 17 Page).15 Нетрудно заметить, что при очевидном родстве между прозвищами парасита Λέμβος и гетеры Λέμβιον их семантика разнится. Если в основе первого лежит образ шлюпки, которая ходит на привязи за кораблем, то в основе второго – пиратская лодка, которая как бы подстерегает заходящие в порт суда.

С другой стороны, несомненно, что оба эти прозвания, а с ними и прозвание Гераклида Лемба, схожи по своей номинативной установке. Апеллируя к приведенному выше отрывку из Анаксандрида, М.А. Солопова в энциклопедической статье о Гераклиде замечает: «Возможно, прозвище Лемб следует понимать как характеристику его личностных качеств».¹⁶ Замечание справедливо, но лишь отчасти. Прозвище, конечно, зависит от качеств или чаще какого-то одного, доминирующего качества, присущего тому, кто этим прозвищем награждается. Но, пожалуй, в не меньшей степени оно обусловлено сферой его деятельности, его основным ремеслом. Ведь параситу прозвище дают именно как параситу, у которого те же подхалимство и навязчивость носят не только личностный, но и, скажем так, профессиональный характер (ср. Epicharmus fr. 32, 1–6 PCG I; Aristophon fr. 5 PCG IV; Diphilus fr. 63 PCG V etc.). То же самое будет верно и для гетер, и для поэтов, и для философов, равно как и для ученых всех специальностей. В качестве примера достаточно напомнить о Сатире по прозвищу Дзета (Ζῆτα), друге грамматика Аристарха Самосского и младшем современнике Гераклида Лемба, прозванном так за свою любовь к исследованию, διὰ τὸ ζητητικὸν αὐτοῦ (Phot. Bibl . cod. 190); или о грамматике Дидиме, воспитаннике того же Аристарха, который за невероятное усердие в написании книг (а их у него было около трех с половиной тысяч) удостоился целых двух прозваний – Χαλκέντερος, то есть Медноутробный ( Suda Δ 872), и Βιβλιολάθας, то есть Забывающий книги (Athen. IV, 139c) – собственного сочинения, разумеется.

Гераклид также получил прозвание вследствие своих ученых и литературных занятий, о чем говорит второе имеющееся объяснение прозвищу Лемб. В списке Гераклидов, который Диоген Лаэртий приводит после биографии Гераклида Понтийского, оно объясняется так (D.L. V, 94, пер. М.Л. Гаспарова):

Пятый – из Каллатиса или Александрии, написал Преемства в шести книгах и Речь о челноке (Λεμβευτικὸς λόγος), за которую сам был прозван Челнок (Λέμβος).

Как можно убедиться, поводом для прозвища, данного нашему Гераклиду, послужила отнюдь не какая-то черта характера, особая манера поведения или курьезный случай из жизни, а написанное им сочинение.17 Правда, от этого его прозвище не становится менее загадочным.

Дело в том, что свидетельство Диогена Лаэртия – единственное, где упоминается Λεμβευτικὸς λόγος; никаких других сообщений об этом сочинении нет. Мало того, само слово λεμβευτικός является гапаксом, то есть ни у кого из античных авторов больше не засвидетельствовано. Поэтому неудивительно, что многие современные переводчики Диогена Лаэртия оставляют λεμβευτικός без перевода, передавая лишь формально-грамматические показатели: ср. нем. ‘die Lembeutische Rede’ (О. Апельт), англ. ‘a work entitled Lem-beuticus ’ (Р.Д. Хикс), франц. ‘un Discours Lembeutique ’ (Р. Женай), итал. ‘un dis-corso Lembeutico ’ (М. Джиганте). Такое решение продиктовано не только желанием сохранить внятной для читателя перекличку между заглавием сочинения и прозвищем Гераклида Лемба, но и теми объективными трудностями, которые неизбежно встают при попытке адекватно выразить смысл заглавия. Есть, однако, и те, кто все-таки пытается найти гераклидовскому сочинению более или менее подходящий перевод (как тот же М.Л. Гаспаров), ввиду чего надлежит высказать несколько соображений.

Начать с того, что слово λεμβευτικός представляет собой прилагательное на -κός с предшествующим соединительным слогом -τι- (в иных случаях для присоединения суффикса используется гласная -ι-). С помощью этих формантов образуются как отыменные, так и отглагольные прилагательные. Окрашенные подчас признаками способности к чему-л. или пригодности для чего-л., те и другие в общем и целом означают принадлежность – с той разницей, что одни указывают на живые существа и предметы, а другие – на действия и про-цессы.18 Ср. παιδικός ‘детский’ от существительного παῖς ‘ребенок, дитя’ и παιδευτικός ‘воспитательный’ от глагола παιδεύω ‘воспитывать’.19 Прилагательное λεμβευτικός, как видно, должно было быть произведено от глагола *λεμβεύω, а тот в свою очередь – от λέμβος. Таким образом, перед нами деривация, которая принадлежит тому же словообразовательному ряду, что и παῖς – παιδεύω – παιδευτικός; κύβος ‘игральная кость’ – κυβεύω ‘играть в кости’ – κυβευτικός ‘служащий для игры в кости’; ἄγκιστρον ‘рыболовный крючок’ – αγκιστρεύω ‘рыбачить’ (букв. ‘ловить рыбу на крючок’) – ἀγκιστρευτικός ‘относящийся к рыбалке’ и т.п. Нельзя, правда, исключать и того, что λεμβευτικός было образовано не от предполагаемого глагола, а по аналогии, то есть по существующему в языке лексическому образцу (например, κυβευτικός : λεμβευτικός). Тем не менее это не отменяет отглагольной природы самого прилагательного, в состав которого входит глагольный суффикс -ευ-. Стало быть, сколько-нибудь адекватный перевод заглавия Λεμβευτικὸς λόγος возможен только при условии, если удастся реконструировать семантику исходного глагола, пусть в самых общих чертах.

Ханс Лукас в своих заметках Zu Herakleides Lembos, разумно предполагая, что λεμβευτικός образовано от глагола *λεμβεύω, допускает, что тот означал «‘bin ein λέμβος’, oder ‘verfahre nach Art eines λέμβος’» («‘быть лембом’ или ‘действовать на манер лемба’»). В подтверждение он ссылается на «ἁλιευτικά, ἰχνευτικά usw.».20 Между тем и предложенная им семантическая реконструкция глагола, и подобранные для ее подкрепления примеры неудачны. Значения, которыми Лукас наделяет *λεμβεύω, считая его либо глаголом состояния, либо глаголом действия, где λέμβος всякий раз получает роль субъекта, возможны только тогда, когда выступающее в качестве производящей основы имя относится к разряду одушевленных существительных. Ср. LSJ s.v. δουλεύω (от δοῦλος ‘раб’) 1. ‘to be a slave’ и 3. ‘render a service’, то есть ’behave as a servant’, как поясняют авторы Revised Supplement к словарю Лидделла–Скотта. Пытаясь описать семантику *λεμβεύω точнее, естественнее предположить, что тот принадлежит к малочисленной группе производных глаголов движения, в которых имя выражает средство и заодно задает способ передвижения. Чтобы приблизиться к реконструкции λέμβος – *λεμβεύω – λεμβευτικός, за образец правильнее было бы взять ряд δίφρος ‘колесница’ – διφρεύω ‘править ко- лесницей; ехать на колеснице’ – διφρευτικός ‘относящийся к езде на колеснице’. И если так, если семантическая деривация первого ряда и впрямь аналогична второму, то общим значением глагола *λεμβεύω могло быть ‘править лембом; плыть на лембе’ (его конкретное значение при этом зависело бы от того, какого типа судно имеется в виду – рыбацкая лодка, торговая барка или что-то еще). Иными словами, *λεμβεύω был специализированным глаголом движения по воде (ср. λεμβαρχέω ‘управлять, командовать лембом’) при более общем πλέω ‘плыть (преимущественно о судне); плыть на судне’.21 Прилагательное λεμβευτικός в таком случае должно было бы приблизительно означать ‘относящийся к плаванью на лембе’ или ‘пригодный для плаванья на лембе’.

Что же касается примеров Лукаса, призванных подтвердить его реконструкцию глагола, то они, как минимум, не удовлетворяют формальному критерию. В отличие от λεμβευτικός, оба названных им слова суть отыменные образования: ἁλιευτικός ‘рыболовный, рыбачий, рыбацкий’ происходит от существительного ἁλιεύς ‘рыболов, рыбак’; тогда как ἰχνευτικός ‘способный выслеживать, пригодный для слежки’ – производное от ἰχνευτής ‘следопыт, ищейка’. Оба к тому же образованы от одушевленных существительных. Впрочем, из-за того, что подобные прилагательные подразумевают тесную связь между лицом и родом его занятий, их часто использовали для обозначения вида деятельности. См. субстантивированное ἡ ἁλιευτική (sc. τέχνη) ‘рыболовство (собственно: рыбацкое ремесло)’ (Plat. Soph . 220b; cf. Ion 538d), благодаря чему впоследствии у Оппиана становится возможным заглавие Ἁλιευτικά, О рыбной ловле . Сюда же относятся и заголовки типа Κυνηγετικός (sc. λόγος от κυνηγέτης ‘охотник’), Об охоте Ксенофонта.

Λεμβευτικὸς λόγος – в силу исключительно словообразовательных признаков – также должен был обозначать деятельность. По этой причине не вполне корректными для его передачи являются как русское Челночное слово,22 так и английское Lembian address,23 которым больше соответствовало бы *Λεμβικὸς λόγος. Еще дальше от оригинала попытки передать заглавное λεμβευτικός как ‘lemb-like’ или ‘lembish’,24 поскольку оба варианта так или иначе соответствуют прилагательному λεμβώδης ‘лембообразный, лембоподобный’, зафиксированному у Аристотеля (De incess. an. X, 9, 710a 31–32). Не верен и процитированный выше перевод М.Л. Гаспарова Речь о челноке. Единственно приемлемым, да и то с необходимой оговоркой, русским переводом Λεμβευτικὸς λόγος будет О плаванье на лембе.

Другое дело, что сами по себе такие заголовки могли носить как буквальный, «технический», так и фигуральный смысл. К примеру, Σκυτικοὶ λόγοι, Сапожничьи беседы сократика Федона (D.L. II, 105) почти наверняка представляли собой не разговоры сапожников о сапожном ремесле, но философские диалоги подобные тем, что составил Симон по своим беседам с Сократом в сапожной мастерской, ὅθεν σκυτικοὺς αὐτοῦ τοὺς διαλόγους καλοῦσιν (D.L. II, 122). Беседы Федона показывают, что заглавие как таковое может ничего не говорить о содержании сочинения – даже того, к какой области оно относится. А что же тогда Λεμβευτικὸς λόγος? По сообщению Суды , Гераклид «написал философские и другие» произведения ( Suda H 462): к каким из них его следует причислить – к первым, как полагал Э. Целлер, ²⁵ или ко вторым, как склонен был думать Г. Дильс?²⁶ Чтобы ответить на этот вопрос, нужно хотя бы вкратце рассмотреть все литературное наследие нашего автора.

Вне всякого сомнения, главным трудом Гераклида Лемба была История или Истории – в оригинале название стоит во множественном числе, точно так же как у Геродота, Фукидида или Полибия, поэтому при переводе допустимы оба варианта. Выбор в пользу того или другого зависит от взгляда на характер гераклидовского сочинения в целом – являлось ли оно последовательной всеобщей историей или разрозненным «собраньем пестрых глав», где исторические легенды и анекдоты перемежались сведениями о государственных установлениях и обычаях. Колебание между двумя этими крайностями во многом вызвано той диспропорцией, которая наблюдается между первоначальным объемом Историй и их нынешнем состоянием. При том что само сочинение было весьма пространным и включало по меньшей мере 37 книг, от них сохранились лишь считанные фрагменты: по одной оценке – пять (fr. 1–5 FHG III), по другой – всего только три (fr. 3–5 Ibid.),²⁷ – и все вполне самостоятельны и анекдотичны.

Если верить Суде, Герон Афинский, малоизвестный ритор I-го в н.э., составил Эпитому «Историй» Гераклида (Suda Η 522). Данное обстоятельство тем более примечательно, что и сам Лемб известен современной науке прежде всего как эпитоматор. Так, упомянутые у Диогена Лаэртия наряду с Λεμβευτικὸς λόγος Преемства в шести книгах (D.L. V, 94) не были авторским произведением, но Эпитомой «Преемств [философов]» Сотиона, биографа и историка философии из Александрии (D.L. V, 79; VIII, 7; X, 1 = Sotion fr. 18, 24 et 34 Wehrli). Кроме нее Гераклиду принадлежит эпитома Жизней Сатира из Каллатиса (D.L. VIII, 40, 53; IX, 26 = Satyr. T 4, F 11, 12, 15 Schorn), причем, в отличие от сочинения Сотиона, труд Сатира включал не только биографии философов, но также поэтов и политиков. К ней примыкает другая, столь же неоднородная по своему составу Эпитома Гераклида, сына Серапиона, сочинений Гермиппа «О законодателях», «О семи мудрецах» и «О Пифагоре». Это заглавие обнаружено в оксиринхском папирусе 1367, который был опубликован в 1915 г. (POxy. XI, 113–119). Речь, разумеется, идет о компиляции трех разных сочинений биографа Гермиппа Смирнского, последователя и помощника Каллимаха при Александрийской библиотеке (FGrHist 1026 Т 5, 7a, 8а, 9а, F 3). К сожалению, от всей компиляции остался лишь небольшой фрагмент, охватывающий конец первой и начало второй книги О законодателях, где кратко рассказывается о Демонакте из Мантинеи, Кекропе, Бузиге, Антимахе и каком-то еще неназванном по имени древнем законотворце.

Несмотря на скудость папирусных отрывков, публикация POxy . 1367 имела решающие последствия для Лемба. Сравнивая фрагменты новонайденной эпитомы Гермиппа с давно и хорошо известным памятником Из сочинений Гераклида о политиях, Герберт Блох на основе стилистического анализа пришел к заключению (чем дал новую точку опоры в давно обсуждаемом вопросе), что тот связан именно с Лембом, а не с каким-то иным Гераклидом.²⁸ Что же до самого памятника, то он не представляет собой сборника извлечений из историко-политических трактатов Гераклида, как может показаться по заголовку, но из очередной его эпитомы – на сей раз сочинений Аристотеля (Heraclid. Lemb. Excerp. Polit . § 1–76 Dilts = Arist. fr. 611 Rose). Перед нами excerpta excerptorum, содержащие сорок выдержек из аристотелевских Поли-тий , включая Афинскую политию , благодаря чему стало известно ее начало, недостающее в единственной рукописи (§ 1–8), и четыре выписки из Варварских обычаев Стагирита (§ 43, 44, 48, 58).

Высказывались, разумеется, и другие предположения относительно тех или иных сочинений, будто бы составленных Лембом. Одно из них, к примеру, касается Жизни Архимеда, на которую ссылается Евтокий Аскалонский в Комментарии на Архимедово «Измерение круга», называя ее автором неко- его Гераклида (Eutoc. In Arch. De dim. circ. 266, 1). Уже Карл Мюллер счел необходимым приобщить эту ссылку к подборке Лемба (fr. 17 FHG III). Против такой атрибуции, однако, есть два существенных возражения. Во-первых, в Комментарии на «Конические сечения» Аполлония точно такую же биографию Евтокий приписывает Гераклию (Eutoc. In Apol. Con. 168, 3–4). И поскольку оба свидетельства Евтокия, скорее всего, относятся к одному тексту и оба – за отсутствием иных ссылок – абсолютно равноценны, нет никакой уверенности в том, что автора Жизни Архимеда непременно звали Геракли-дом.29 Во-вторых, им мог оказаться совсем другой Гераклид – друг или ученик Архимеда, которого тот упоминает в сочинении О спиралях (Arch. De lin. spir. 2, 4; 6, 9).30 Остальные догадки об авторстве Лемба или еще более рискованны, или заведомо неправдоподобны.31

Итак, даже при поверхностном обзоре видно, что все написанное Герак-лидом Лембом – результат не столько размышлений философа, сколько занятий эрудита и эпитоматора. Вопреки Суде, единственным сочинением, которое при желании еще можно было бы отнести к философским, как и поступил, например, тот же Дильс, является Эпитома «Преемств» Сотиона.32 Но насколько оправдано такое решение? Следует ли считать философскими сами Сотионовы Преемства? Известно, что в основе последних лежала схема, предполагающая распределение всех знаменитых мыслителей по школам и всех школ по двум линиям преемственности – ионийской и италийской. Однако совершенно неясно, какое место в них отводилось собственно философии. Так, согласно Йоргену Мейеру, труд Сотиона, как и διαδοχαὶ τῶν φιλοσόφων всех последующих авторов,33 всецело принадлежал к биографическому жанру, так что изложение философских взглядов в нем ограничивалось нуждами биографии и не выходило за рамки анекдотических случаев и метких афоризмов. По мнению Мейера, было бы ошибкой судить о Сотионе по Диогену Лаэртию, чьи Жизни философов, хотя и воспроизводят в главных чертах композицию Преемств, в действительности стали первым полноценным био-доксографическим произведением.34 Невзирая на то, что состояние источников не противоречит выводам Мейера, сегодня они признаются несколько однобокими, а удельный вес доксографии в преем-ствах – более значительным.35

С эпитомой Гераклида дело обстоит еще на порядок сложнее. Напомним, что, по словам Диогена Лаэртия, та состояла из 6 книг (D.L. V, 94). Учитывая, что труд Сотиона охватывал 13 книг (Sotion fr. 35 et 36 Wehrli = D.L. I, 1 et 7), это означает, что Гераклид сократил его вдвое. Какими при этом частями – биографическими или доксографическими (коль скоро таковые у Сотиона все-таки имелись) – он решил пренебречь? Все фрагменты гераклидовской эпи-томы носят сугубо биографический характер (Heraclid. Lemb. ap. D.L. II, 113, 120, 135, 138, 143–144; III, 26; V, 79; VIII, 7, 44, 53, 58; X, 1–2), но их, может статься, недостаточно, чтобы составить верное представление об эпитоме в целом, так как все они от начала до конца зависят от Диогена Лаэртия, его интересов и предпочтений. Вдобавок Гераклид мог расширить исходные материалы Со-тиона за счет выписок из других авторов, что также могло заметно изменить облик оригинала.36

В связи с неясным наполнением Эпитомы «Преемств» важно упомянуть об одной любопытной записи в Памятной книжке Иосифа. Сама Книжка датируется приблизительно концом IV – началом V вв. н.э. (при том что в тексте присутствуют более поздние интерполяции) и представляет собой нечто вроде памятки, содержащей краткие вопросы, в основном из ветхозаветной истории, и более или менее развернутые ответы на них, в основном в виде списков.³⁷ Интересующая нас запись выбивается из общего содержания и посвящена греческим философским «ересям», или попросту школам (ей предшествуют аналогичные записи о «ересях», выступавших против «церковной веры», а также о «ересях» среди иудеев и самаритян). На вопрос «Какие школы были у греков?» в ней приводится перечень из 20 пунктов, после чего сообщается: Tαύτας τὰς εἴκοσιν αἱρέσεις Ἡρακλείδης ὁ Πυθαγορικὸς διεῖλεν ἐν τῷ περὶ τῆς ἐν φιλοσόφοις αἱρέσεων πραγματείας αὐτοῦ βιβλίῳ – «Эти двадцать школ разобрал Гераклид-пифагореец в своей книге об исследовании школ у философов» ( Hypomnest. V, 143 Grant–Menzies). По всем признакам (кроме таинственной принадлежности к пифагорейцам) наиболее подходящей кандидатурой на роль названного Гераклида является Лемб.³⁸

Судя по тематике, приписываемое Гераклиду сочинение не может быть ничем иным, как Эпитомой «Преемств» Сотиона . Если эта идентификация верна – а по общему мнению, так оно и есть – в глаза сразу же бросается разница между тем, какой она предстает пред нами со слов Диогена Лаэртия, и тем, как ее изображает Иосиф . Ведь назвать эпитому книгой περὶ τῆς ἐν φιλοσόφοις αἱρέσεων πραγματείας – значит отнести ее (по меньшей мере, формально) не к преемствам, а к литературе о философских школах, возникновение которой чаще всего связывают с одноименным сочинением Гиппобота Περὶ αἱρέσεων (fr. 1–5 Gigante).³⁹ Ее коренное отличие от преемств заключается в том, что сочинения о школах, пренебрегая биографиями философов, имели своей первостепенной задачей систематическое изложение их доктрин.⁴⁰

Еще одной знаменательной особенностью презентации Иосифом эпи-томы оказывается приведенный им и, наверное, им же составленный список школ. (Считается, что тот отражает последовательность глав у Гераклида.) Сличая его с реконструируемым на основе Диогена Лаэртия списком Соти-она, легко заметить расхождения, наиболее важное из которых состоит в том, что Гераклид перенес школы академиков, перипатетиков и стоиков в самый конец перечня, поместив их между пирронистами и эпикурейцами, – иными словами, перенес их из ионийского преемства в италийское. Отсюда следует, что Гераклид не просто сократил, но и перестроил труд Сотиона, отбросив саму идею преемственности.41

И все же невозможно представить себе, чтобы Гераклид переработал Преемства Сотиона таким образом, что те превратились в книгу о философских школах. Это не только не согласуется с имеющимися фрагментами, пусть немногочисленными, но и плохо вяжется с литературным амплуа Гераклида, явно тяготевшего к историко-биографическим сюжетам. Естественнее было бы ожидать, что Лемб, пожертвовав основной концепцией Сотиона, вовсе отказался от обсуждения взглядов философов в пользу рассказа об их поступках. Примерно так он обошелся и с Афинской политией Аристотеля, сосредоточившись при ее сокращении на отдельных политиках, событиях и установлениях.⁴² Запись же в Памятной книжке можно объяснить потребностью Иосифа в общем списке греческих философских школ (наравне с прочими «ересями»), которую вполне способна была удовлетворить оказавшаяся под рукой гераклидовская Эпитома .⁴³

Все сказанное о трудах Гераклида заставляет думать, что Λεμβευτικὸς λόγος вряд ли был философским сочинением, даже в расширительном смысле, но скорее входил в число тех «других», о которых Суда упоминает со столь досадной неопределенностью. Мнение Дильса в данном случае выглядит более взвешенным, нежели мнение Целлера. Вместе с тем, рассматривая творческое наследие Гераклида целиком, нельзя не отметить еще одного нюанса – той подчеркнутой простоты, намеренной прозаичности, которая присуща названиям всех его произведений. При столь сдержанной поэтике заглавий кажется маловероятным, чтобы автор однажды поступился своей привычкой. Следовательно, у нас нет никаких причин подозревать, что заголовок

Λεμβευτικὸς λόγος имел переносное значение.44 Почти наверняка он принадлежал сочинению, посвященному самому что ни на есть обычному плаванью на лембе. Остается лишь удивляться, что те ученые, которые все же находили возможным строить догадки о его содержании, не принимали буквалистской трактовки заглавия в расчет, что, конечно, сказывалось и на прозвании Ге-раклида.

Так, Георг Фридрих Унгер, считая составление эпитом основным видом деятельности Гераклида Лемба, пришел к выводу, что Λεμβευτικὸς λόγος являлся чем-то вроде выступления в свою защиту, где обсуждалось, «при каких обстоятельствах такая деятельность позволительна и как ей следует зани-маться».45 Потребность в подобной апологии (как потом назвал это выступление критически отнесшийся к самой идее Зуземиль)46 была всецело продиктована нареканиями в адрес Гераклида, которые тот навлек на себя компиляциями современных ему авторов и которые нашли отражение в прозвище. По мнению Унгера, под лежащим в его основе λέμβος подразумевалась пиратская лодка, само же прозвище имело метонимическое значение ‘Freibeuter’, то есть Пират или Капер. Тем самым Гераклид изобличался в плагиате, а его писательство низводилось до обыкновенного литературного пи-ратства.47

Гипотеза Унгера заманчива, но все-таки уязвима для критики. Унгер исходит из новоевропейского понимания плагиата, которое далеко не всегда применимо к античной словесности вообще и ученой литературе в частности,48 наименее же всего – к эпитоме, вторичной по самому своему определению.49 Одного упоминания в заглавии слова ἐπιτομή было достаточно, чтобы читатель сразу же составил себе представление о природе и степени оригинальности произведения, которое он держит в руках. Не говоря уж о том, что в заголовках гераклидовских сокращений непременно фигурировали либо автор, либо название подлинника, либо оба они вместе.

На последнее упущение Унгера указывает Ханс Лукас, иначе объясняющий как заголовок Λεμβευτικὸς λόγος, так и прозвище Λέμβος. В своей интерпретации он отталкивается от комедии Плавта Купец (написанной по пьесе греческого комедиографа Филимона), где дважды упоминается lembus . Этим словом обозначается шлюпка, на которой один из героев подплывает к вошедшему в гавань торговому кораблю, не способному подойти к берегу самостоятельно (Plaut. Merc . 192, 259). Лукас допускает, что та же шлюпка одновременно использовалась для разгрузки корабля, то есть она служила наподобие лихтера или шаланды (в смысле погрузочно-разгрузочной лодки), частями доставляя на сушу привезенные товары. Глагол *λεμβεύω, который, напомним, Лукас в общем толкует как ‘быть лембом’ или ‘действовать на манер лемба’, в данном конкретном контексте должен был означать что-то вроде ‘перевозить по частям’. Судя по всему, примерно это значение Лукас и держит в голове, когда видит в Λεμβευτικὸς λόγος краткий справочник или «карманную» энциклопедию, где были собраны всевозможные сведения, почерпнутые у разных авторов. В том же духе он трактует прозвище Λέμβος, представлявшееся ему весьма метким, ведь оно намекало на главное занятие Гераклида – создание из пространных дорогостоящих сочинений удобных и доступных сокращений, адресованных широкому читателю.⁵⁰

Сколь высоко Лукас ценит труд Гераклида видно, если сравнить прозвание Λέμβος в его интерпретации с характеристикой Notizenkrämer, Торговец заметками, коей Эдуард Вёльффлин в свое время наградил анонимного автора Epitome de Caesaribus .⁵¹ И вообще, надо сказать, трактовка Лукаса куда лучше согласуется с имеющимися знаниями о Лембе, чем трактовка Унгера. Недаром, анализируя сохранившиеся фрагменты Гераклида, Питер Фрейзер признает, что они в самом деле производят такое впечатление, будто его сочинения отвечали требованиям массового рынка, избегающего серьезных исследований и руководств.⁵² Однако еще замечательнее согласие между Лукасом и Унгером относительно причины прозвища: расходясь в деталях, они полностью солидарны в том, что Лембом Гераклида прозвали не столько за Λεμβευτικὸς λόγος, сколько за изготовление эпитом. И эта точка зрения востребована до сих пор. Сегодня ее, в частности, разделяют Штефан Шорн и Стивен Уайт, которые прямо связывают прозвание Λέμβος с составленными Гераклидом эпитомами.⁵³

Между тем, хотя у такой точки зрения нет разумных альтернатив, и уже потому ее следует признать правдоподобной, она выглядит слишком прямолинейной и грубой, ибо против нее есть одно очевидное и, как кажется, существенное возражение: Гераклид Лемб не был первым эпитоматором. В самом деле, эпитомы начали составлять задолго до него (о чем, кстати, тот же Лукас прекрасно осведомлен).⁵⁴ Они существовали уже в IV в. до н.э.: уже тогда Феопомп сократил до двух книг Историю Геродота ( FGrHist 115 T 1), Теофраст составил Эпитому Платонова «Государства» в 2 книгах и эпитомы некоторых собственных сочинений (D.L. V, 42–50 passim), а чуть позже Филохор наряду с краткой версией своей Аттиды в 17 книгах подготовил эпитому трактата О святынях Дионисия ( FGrHist 328 T 1; 357 T 1).⁵⁵ Даже если все эти сокращения и конспекты первоначально изготавливались не для широкой публики, а сугубо для личного пользования, сам процесс эпитомирования был хорошо известен. Спрашивается: будь Гераклид простым эпитоматором, заслужил бы он столь забавное и запоминающееся прозвище?

Чтобы привлечь к себе внимание и вызвать насмешку или упрек, эпитомы Лемба должны были, несомненно, чем-то выделяться на общем фоне тогдашней литературной продукции, обладать каким-то неоспоримым своеобразием. Но в том немногом, что известно о его эпитомах и что могло бы хоть как-то отличать их от прочих образчиков жанра, на первый взгляд, ничего необычного нет. Ни отмечавшаяся выше избирательность фактов, ни привлечение сторонних материалов, ни изменение композиции не выходят за рамки принятой практики эпитомирования.⁵⁶ К тому же, если судить о трудах Гераклида по компиляциям Аристотеля и Гермиппа, то литературный вкус той публики, для которой они предназначались, следовало бы признать весьма и весьма невзыскательным, ибо слог этих эпитом довольно-таки безыскусен, как неумела и ars excerpendi их автора.⁵⁷ Словом, эпитомы Герак-лида ничем особо не примечательны. И все же, сдается, одно новшество в них имеется .

Как уже говорилось, эпитома по определению вторична. Но вторичны и те ученые сочинения, которые конспектировал и сокращал Гераклид. Их объединяет то, что они не несут в себе никакой уникальной информации, не сообщают никаких новых сведений, которые можно было бы почерпнуть исключительно из них, но всегда опираются на те или иные первоисточники.

Так, в дошедших фрагментах О законодателях Гермиппа ( FGrHist 1026 F 3–4) встречаются ссылки на историков Геродота (IV, 161) и Филохора ( FGrHist 328 F 96), поэта Ласа из Гермионы (fr. 4 Brussich) и философа Ксенократа (fr. 252 Isnardi Parente). В этом смысле, скажем, Афинскую политию Аристотеля, ее историческую часть (Arist. Ath. Pol. 1–41), в отличие от его же Политики , по сути, тоже можно расценивать как вторичную (хотя ни в коем случае не как второстепенную).⁵⁸ Но если Аристотель и Гермипп, вне всякого сомнения, сами собирают необходимый для своих исследований материал, читая прежних авторов, то Гераклид обходится только Аристотелем и Гермиппом, получая все нужные сведения из вторых рук.⁵⁹

Гераклид не принадлежит к числу настоящих историков или биографов, как те же Сатир и Сотион, а лишь следует за ними. Их труды составляют основной круг его чтения, в них он находит все, что ему нужно для собственной работы. Однако исследовательская вторичность как раз и выделяет Герак-лида среди прочих ученых писателей александрийской поры. Быть может, она-то и была подмечена античными острословами, не оставив их равнодушными и вызвав естественное для греков желание посмеяться над заметным – не в последнюю очередь благодаря политическим успехам – современником. Имевшийся у того Λεμβευτικὸς λόγος лишь подсказал подходящее прозвище. Что за судно при этом имелось в виду, что конкретно подразумевал Λέμβος, установить сейчас нельзя. Но если выбирать между всеми значениями, то самым подходящим для характеристики Гераклидовой несамостоятельности будет, пожалуй, как и для льстивости комедийного парасита, привязная корабельная шлюпка. Впрочем, несмотря на подтрунивания и насмешки, сама по себе фигура Гераклида крайне важна для понимания литературного процесса, происходившего в Александрии во II в. до н.э. А что еще важнее – именно от Гераклида берет начало та интеллектуальная традиция, представители которой, питая интерес к биографическим и историческим анекдотам, далеко не всегда прибегали к первоисточникам, а чаще довольствовались вторичной литературой, в том числе сочинениями самого Лемба.