Героизация и дегероизация образов декабристов в исторической памяти российского общества второй половины XIX - начала ХХ в

Одним из самых перспективных направлений развития современной исторической науки является изучение исторической памяти, ее роли в формировании картин мира и коллективной идентичности общества. Сущность “парадигмы памяти” состоит в том, что предметом исследования становится не историческое событие как таковое, а память о нем, живущая в сознании общества и часто принимающая форму “исторического мифа” – сюжетно-образного повествования, где поступки исторических персонажей наделяются вневременным, архетипическим значением. Для понимания внутренних механизмов создания и сохранения исторической памяти важно обращение к проблемам мифологизации и демифологизации исторических событий: трансформации памяти о реальном событии в исторический миф – и обратного процесса разрушения, дискредитации исторического мифа под напором “неудобных” фактических данных, не соответствующих внутренней логике мифологизированных образов1.

Восстание декабристов – один из тех сюжетов российской истории, которые играют структурообразующую роль в исторической памяти нашего общества. Объем научной литературы о декабристах поистине колоссален: по различным подсчетам, к середине 1990-х гг. по данной теме было опубликовано более 12 тысяч или даже более 18 тысяч исследований2. Эти данные охватывают лишь научные публикации; но со времен Рылеева и Пушкина память о декабристах окутана еще и облаком художественных текстов, созданных в самых разных жанрах: от неосуще-

Леонтьева Ольга Борисовна, доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник.

ствленного романа “Декабристы” Л.Н. Толстого – к одноименной драме Леонида Зорина; от поэм Н.А. Некрасова до песен Александра Галича и Булата Окуджавы; от романов Д.С. Мережковского и Марии Марич – до телефильма В. Мотыля по сценарию М. Захарова “Звезда пленительного счастья”; от ленинского “декабристы разбудили Герцена” – к ироничной “Балладе о хроническом недосыпе” Наума Коржавина… В идеологических баталиях к образам декабристов как к заочным союзникам апеллировали представители самых разных направлений общественной мысли: либералы и радикалы, красная профессура и белая эмиграция, официальные советские идеологи и диссиденты-шестидесятники3. Это нерасторжимое сплетение фактических данных и научных гипотез, идеологем и художественных образов позволяет говорить о “декабристском тексте” русской культуры, о “декабристском мифе”, существующем в российском историческом сознании.

Формирование “декабристского мифа” состоялось в эпоху Великих реформ, когда история восстания декабристов стала одним из самых востребованных сюжетов исторической памяти. Наглядное свидетельство тому – непрерывная работа по сбору и публикации мемуаров бывших декабристов на протяжении 1850-1880-х гг. Решающую роль здесь сыграл А.И. Герцен, который предоставил для публикации мемуаров декабристов страницы “Полярной звезды” и “Колокола”, а в 1862-1863 гг. напечатал “Записки декабристов” отдельным изданием в трех выпусках. В 1870-1880-е гг. дело публикации мемуаров декабристов продолжили М.И. Семевский (журнал “Русская старина”) и П.И. Бартенев (журнал “Русский архив”, историко-литературный сбор- ник “Девятнадцатый век”). В начале эпохи реформ, на волне этого общественного интереса, роман о декабристах задумал Л.Н. Толстой; судя по сохранившимся наброскам, роман должен был рассказывать об адаптации (скорее, о невозможности адаптации) вернувшегося из ссылки декабриста к изменившемуся за годы его отсутствия столичному обществу. Из этого неосуществленного замысла, как известно, выросла “Война и мир”: “ссыльный декабрист Пьер Лабазов” превратился в Пьера Безухова, а его жена Наталья Николаевна (с “усталыми, померкшими, большими и прекрасными черными глазами”), самоотверженно разделившая с мужем сибирское изгнание, – в Наташу Ростову4.

Именно в эпоху Великих реформ в литературе, посвященной истории тайных обществ и событиям междуцарствия 1825 г., сложились в основных чертах три альтернативные интерпретации декабристского движения, три дискурса, каждому из которых была суждена долгая жизнь в историческом сознании российского общества: официально-охранительный, либеральный, революционный (героико-романтический)5.

Первая интерпретация, воплотившаяся в работах Н.Г. Устрялова и М.А. Корфа, была обязана своим рождением официальным сообщениям о восстании и “Донесению Следственной комиссии”. Действия участников тайных обществ в рамках этого дискурса трактовались как “дерзость” и “злодейство” (как известно, “Донесение” акцентировало цареубийственные планы декабристов, замалчивая их социально-политические проекты); подчеркивалась немногочисленность заговорщиков и их принципиальная чуждость русскому обществу: “Замысел, составленный горстью извергов, заразил только ближайшее их сообщество, сердца развратные, или мечтательность дерзновенную, и в десять лет злонамеренных усилий не проник далее: сердце России было для них неприступно”6.

Версия вторая – героико-романтическая – интерпретировала восстание как решительный и непримиримый вызов существующим порядкам. Она была обязана своим рождением Герцену, который никогда не жалел проникновенных, восторженных и признательных слов для “мучеников и героев 14 декабря” и, кажется, не находил ни единого пятнышка в их историческом облике7. Как недавно было показано в интереснейшем исследовании С.Е. Эрлиха, история движения декабристов в интерпретации Герцена воспроизводила основополагающую структуру евангельского сюжета: героическое самопожертвование, неправедный суд, казнь, воскресение из мертвых и возвращение в мир живых (реальное – из ссылки, метафорическое – в виде мему- арных текстов)8. При этом Герцен акцентировал реальную возможность победы заговорщиков, а его друг и соратник Н.П. Огарев скорее подчеркивал изначальную обреченность декабристов, которые – в его трактовке – сознательно готовились не к победе, а к самопожертвованию во имя свободы9. Но и тот, и другой интерпретировали восстание декабристов как бескомпромиссную стоическую борьбу против абсолютного зла – деспотизма и крепостничества, – всецело оправданную исторически и морально.

Революционный “миф о героях” и официальный “миф о злодеях” зеркально отражали друг друга в одном отношении. Герцен, как и официальные историографы николаевской эпохи, настойчиво подчеркивал принципиальную чуждость декабристов их окружению: вспомним знаменитый пассаж о “богатырях, кованных из чистой стали с головы до ног”, которые каким-то чудом родились среди “пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников” и явно принадлежали к иной породе – были “вскормлены, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя”10.

Наконец, третья интерпретация восстания – “либеральная легенда”, берущая начало от “декабриста без декабря”, политического эмигранта Н.И. Тургенева, – отличалась от двух первых именно тем, что ее приверженцы стремились отыскать “корни” движения, вписать его в контекст предшествующей российской истории. Для этой интерпретации было характерно убеждение, что образ мыслей членов тайных обществ не столь разительно отличался от образа мыслей самого императора Александра I в начале его правления; что постепенная радикализация обществ была закономерным ответом на неустойчивость правительственного курса, колебавшегося между реформами и реакцией; что само восстание “не было заранее намеченной целью общества, а стало следствием совершенно исключительного события” - междуцарствия и пере-присяги11. Безусловно, самооценка декабристов, их рефлексия по поводу причин и целей движения – вопрос достаточно неоднозначный; отметим лишь, что в большинстве своем материалы мемуаров, опубликованных в 1850-1880-е годы, подкрепляли скорее либеральную, чем героикоромантическую версию истории движения12.

На рубеже 1860-1870-х годов противостояние различных мифов и интерпретаций, сложившихся вокруг истории декабристов, вступило в новую фазу; соперничающие идеологемы одновременно заявили права на свое место в сознании русского общества.

Официальная интерпретация восстания получила развитие в многотомном труде генерала

М.И. Богдановича по истории правления Александра I (Богданович первым из российских историков получил доступ к засекреченному следственному делу декабристов), а также в мемуарах Н.И. Греча (бывшего друга и единомышленника К.Ф. Рылеева), опубликованных в 1868 году М.Н. Катковым – наиболее дальновидным идеологом пореформенного самодержавия, хорошо владевшим теорией и практикой того, что в наши дни называют “пиаром”. Под пером Богдановича и Греча патриархальная простота трактовок, характерная для николаевской эпохи, уступила место более тонкой стратегии: оба автора стремились создать психологические портреты заговорщиков, объяснить мотивы их участия в движении. Тот и другой прибегли к довольно простому приему, разделив декабристов на две категории: “злодеи”, основными побудительными мотивами которых были честолюбие, неудовлетворенные амбиции или политический фанатизм (П.И.Пестель, К.Ф.Рылеев, С.И.Муравьев-Апостол и др.) – и честные люди, “обольщенные души”, искренне желавшие блага России и “сгубленные сумасбродами и негодяями” (братья Бестужевы, Г.С. Батеньков, Е.П. Оболенский, М.К. Кюхельбекер, А.З. Муравьев, М.И. Муравьев-Апостол и др.)13. Обе публикации тем не менее не достигли своей цели: сочувствие к декабристам к тому времени прочно утвердилось в сознании русской читающей публики, а Великие реформы Александра II воспринимались как долгожданная реализация надежд и чаяний декабристов14.

“Либеральная легенда” легла в основу проблемно-тематического исследования А.Н. Пыпи-на “Общественное движение при Александре I” (1870), которое положило начало профессиональному “декабристоведению”; впоследствии логика Пыпина была достаточно точно воспроизведена В.О. Ключевским в “Курсе русской истории” (1883-1884) и “Евгении Онегине и его предках” (1887). Одна из ключевых идей работ Пыпина и Ключевского состояла в том, что движение декабристов было порождено не поверхностным заимствованием западных идей, а “действительными очередными вопросами нашей внутренней жизни”; эта идея явно была направлена против официальной версии. Оба историка были убеждены, что движение декабристов – в отличие от других дворянских движений – носило глубоко национальный и патриотический характер, что оно было свидетельством поворота европеизированных российских дворян к проблемам своего Отечества. Другая центральная идея – что движение поначалу было совершенно благонамеренным, его участники перешли на радикальные позиции лишь вследствие разоча- рования в серьезности намерений правительства, “не были приготовлены ни к каким заранее условленным действиям”, а на Сенатскую площадь вышли исключительно в силу “несчастной случайности”, – столь же явно представляла собой полемику с героико-романтическим мифом Герцена и Огарева. Объясняя себе и читателю – как случилось, что идеалисты и филантропы вступили на путь вооруженного мятежа? – оба историка ссылались на “энтузиазм”, “политическую экзальтацию” и “романтизм” будущих декабристов; но если для Греча эта экзальтация была проявлением фанатизма заговорщиков, то Пыпин и Ключевский относились к ней как к доказательству их патриотизма и одновременно юношеской наивности. “Они смотрели на окружающее сквозь призму патриотической скорби… – писал Ключевский, – а в этой призме явления отражались под значительным углом преломления. Это мешало разглядеть достижимые цели, взвесить наличные средства, предусмотреть последствия. Они надеялись одним порывистым натиском сдвинуть с места скалу, которая стояла на дороге и которую они называли существующим порядком, разбежались и ударились об нее. Последствием удара было собственное крушение”15.

И все же наиболее востребованной в общественном сознании пореформенной эпохи оказалась герценовская версия, героический миф о движении декабристов. Именно в начале 1870-х годов был создан важнейший художественный текст “декабристского мифа” - и его создателем стал властитель дум пореформенной эпохи, основоположник нарратива народных страданий в русской художественной литературе Н.А. Некрасов. Две “декабристские” поэмы Некрасова (“Дедушка” – 1870, “Русские женщины” – 1872-1873) не просто закрепили в исторической памяти российского общества романтически-возвышенный образ декабристов и декабристок; они в немалой степени способствовали формированию идейнообразного комплекса народнического мировоззрения, важнейшей составной частью которого был “миф о герое”16. Страстное поэтическое повествование Некрасова о сознательном самоотречении молодых аристократов и аристократок полностью соответствовало стереотипам интеллигентского сознания пореформенной эпохи. Этика “долга перед народом”; мучительная рефлексия “кающихся дворян”, осознававших крепостничество как свой родовой грех; христианские мотивы самопожертвования, мученичества, презрения к мирским благам; обаяние молодости, отрекающейся от личного счастья; стремление к Поступку, который позволит в одночасье перейти из мира Кривды в мир Правды, – все это создавало общественную потребность в культурном герое опре- деленного типа (что Ф.М. Достоевский выразил в саркастической, но весьма точной формуле: “аристократ в революции обаятелен”). В лице декабристов эпоха Великих реформ обрела своих героев; а в героико-романтическом “декабристском мифе” все сильнее звучали страдальческие, жертвенные мотивы.

На чьей стороне были симпатии Л.Н. Толстого – очевидно из того, как он впоследствии (в письме от 6 марта 1897 г.) излагал замысел своего романа: “В моем, начатом романе “Декабристы” одной из мыслей было то, чтобы выставить двух друзей, одного, пошедшего по дороге мирской жизни, испугавшегося того, чего нельзя бояться, преследований, и изменившего своему Богу, и другого, пошедшего на каторгу, и то, что сделалось с тем и другим после 30 лет: ясность, бодрость, сердечная разумность и радостность одного и разбитость, и физическая, и духовная, другого, скрывающего свое хроническое отчаяние и стыд под мелкими рассеяниями и похотями и величание перед другими, в которые он сам не верит”17. Это признание позволяет заключить, что Лев Толстой в истории декабристов увидел повод еще раз заговорить с читателем о ключевой для его творчества проблеме: чтобы обрести себя, человеку – особенно человеку его круга – нужно пройти через опыт самоотречения. (Интересно, что одна из граней нереализованного замысла Толстого все же нашла свое художественное воплощение в русской литературе. История “декабриста без декабря”, “испугавшегося того, чего нельзя бояться” и предавшего не друзей, а самого себя, столетие спустя была рассказана другими литературными средствами, в совершенно иной культурной и общественно-политической ситуации – в знаменитом “Петербургском романсе” Александра Галича).

С 1870-х годов мотив самопожертвования, самоотречения становится основным в трактовке движения декабристов; к началу ХХ века он не только возобладал в демократической и либеральной публицистике18, но и во многом изменил мировоззрение консерваторов. Официальный историограф правлений трех российских императоров Н.К. Шильдер писал, что важнейшей чертой “дела, представителями которого являлись декабристы”, было “самопожертвование, в самом обширном значении слова… Первоначальное движение было, несомненно, чисто и бескорыстно, причем самопожертвование руководителей его является еще тем более ярким, что едва ли кто-либо из них лелеял надежду на успех; все, напротив того, приготовлялись пасть жертвою своих убеждений”19. Великий князь Николай Михайлович в своих исторических трудах также выражал сочувствие декабристам и считал нужным доказывать, что ответственность за суровый приговор лежала не на его предке, императоре Николае I, а на членах Следственного комитета20. Слова юного декабриста А.И.Одоевского, сказанные им накануне восстания – “Ах, как славно мы умрем!” – превратились в ключевую формулу интерпретации всего движения.

Революция 1905 года открыла историкам доступ к архивам по делу декабристов – и это стимулировало поистине взрывной интерес к проблеме. За исторически короткий промежуток появляется целое созвездие научных трудов, посвященных декабристам: В.И. Семевского, М.В. Довнар-Запольского, Н.П. Павлова-Сильванско-го, П.Е. Щеголева, К.Н. Левина и М.Н. Покровского и др.21. В то же время соприкосновение исследователей с подлинными историческими документами сильнейшим образом способствовало пересмотру исторических мифов о движении декабристов, сложившихся к тому времени в сознании образованного общества.

Причиной переоценки движения стали прежде всего находка и публикация конституционных проектов декабристов - различных вариантов “Конституции” Н. Муравьева, “Русской Правды” П.И. Пестеля и др. Отныне историки воспринимали декабристов как политиков, которые собирались не жертвовать собой и не умирать во имя свободы – а побеждать и переустраивать Россию сообразно своим программным идеалам. Яркий пример тому – исследования В.И. Семевского и М.В. Довнар-Запольского, где подробнейшим образом реконструировалась конкретная социально-политическая программа, организационные формы и внутренние течения движения де-кабристов22. “Это движение не было случайной вспышкой либерализма… – констатировал Дов-нар-Запольский. – Декабристы весьма серьезно отнеслись к предстоящей им задаче. Они внимательно изучали современное им положение России и стремились выяснить, при какой форме правления русское государство может достигнуть наивысшего процветания”; “это была серьезная задача, зрело обдуманная”23. Такая трактовка не соответствовала ни героико-романтической версии с ее культом самопожертвования, ни либеральной версии, согласно которой восстание было “несчастным происшествием”: на смену образу юных и пылких энтузиастов, которые “разбежались и ударились о скалу”, приходил образ зрелых мужей, реалистично мысливших политических деятелей.

В этой переоценке свою роль сыграла не только находка конституционных проектов декабристов; не менее важным было то, как изменился к тому времени общественно-политический кон- текст. Если во второй половине XIX века гражданская свобода оставалась недосягаемым идеалом, “Прекрасной Дамой маркизов и русских князей”, то в 1905 году у оппозиции впервые появились реальные шансы на победу. Обращение исследователей к текстам конституционных проектов декабристов означало, что идеи Муравьева и Пестеля оказались включенными в пространство политических баталий начала ХХ века; программу декабристов стало возможным обсуждать с точки зрения ее реалистичности, социальной основы, соответствия насущным потребностям страны и т.д. – примерно так же, как программу кадетов или эсеров. Так, опираясь на анализ проектов лидеров тайных обществ, К.Н. Левин и М.Н. Покровский предприняли попытку “положить конец всяким разговорам о “внеклассовых” добродетелях декабристов, из одной чистой любви к человечеству стремившихся освободить несчастного, задавленного крепостным правом мужика” и выяснить, в чем состояли подлинные классовые интересы, руководившие декабристами. (Как известно, Покровский пришел к выводу, что движение декабристов представляло собой заговор помещиков, желавших “обуржуазить” свое хозяйство и потому заинтересованных в безземельном освобождении крестьян; затем – на страницах “Русской истории с древнейших времен” – он предположил, что некую роль в заговоре сыграла также “буржуазная интеллигенция”, для которой из всех свобод важнейшей была свобода торгов-ли)24. Круг замкнулся, стороны в споре поменялись ролями: консерватор Н.К. Шильдер с благоговением писал о бескорыстном самопожертвовании декабристов, а для М.Н. Покровского, историка леворадикального лагеря, декабристы представали в роли своекорыстных защитников эксплуататорских классов. Впрочем, крупнейшие идеологи российской социал-демократии – Г.В. Плеханов и В.И. Ленин – не разделяли точку зрения Покровского, считая декабристов отцами-основателями российского революционного движения, достойными благодарной памяти потомков25.

Открывшийся после 1905 г. доступ к следственным делам нанес самый непоправимый удар романтическому мифу о восстании: грустную и совсем не героическую картину представляли собой “герои 14 декабря”, сознававшиеся перед следствием во всем и выдававшие друг друга. Этот факт – “огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие”; “декабристы во время дознания… проявили слишком мало самой простой человечности и порядочности” – с недоумением, разочарованием, горечью или тайным злорадством констатировали все историки, писавшие о декабристах в начале ХХ века26.

Именно под влиянием открывшихся документов основоположник русского символизма Д.С. Мережковский решился на деконструкцию героического мифа, сложившегося вокруг декабристов. В своих публицистических статьях (сб. “Больная Россия”, 1910), в романах “Александр I” (1911-1912) и “14 декабря” (1918) он подчеркивал откровенную негероичность восстания. История движения декабристов была для него историей слабых, мягких и непоследовательных людей, не уверенных ни в самих себе, ни в правильности предпринимаемых шагов; силой обстоятельств – писал он, – они были вынуждены выйти на площадь, но им самим при этом было “кюхельбекерно и тошно”27. В уста князя Е.П. Оболенского Мережковский вкладывает такую характеристику движения: “Не делатели, а умоз-рители. “Планщики”, теорики, лунатики... И не мы одни, – все русские люди такие же: чудесные люди в мыслях, а в деле – квашни, размазни, точно без костей мягкие. Должно быть, от рабства. Слишком долго были рабами”. Впрочем, Мережковский отнюдь не собирался превращать свои романы в антидекабристский памфлет; для него такая трактовка восстания была неразрывно связана с религиозным видением истории: когда силы слабых людей иссякнут, помощь придет свыше, “Россию спасет Мать”28.

Таким образом, за вторую половину XIX – начало ХХ века все три трактовки движения декабристов – официальная, либеральная и революционная – претерпели существенные изменения: настолько существенные, что ни об одной из них, по существу, нельзя говорить как о константной величине. Образы декабристов в тот период оказались объектом интенсивного исторического мифотворчества; “декабристский миф” вобрал в себя элементы и героически-жер-твенного дискурса (героические мотивы восходили к Герцену, жертвенные – к Некрасову), и “либеральной легенды” (идея исторической обусловленности движения, естественности побуждений декабристов). Постепенно “декабристский миф” одержал в общественном сознании убедительную моральную победу над официальной трактовкой восстания; можно уверенно утверждать, что к началу ХХ века в российском образованном обществе сформировалась атмосфера безоговорочного сочувствия декабристам.

К существенному переосмыслению образов декабристов, сложившихся в исторической памяти российского общества, привело открытие архивов после первой русской революции. Либеральная интерпретация восстания как “несчастной случайности” сдала свои позиции под напором неоспоримых свидетельств – программных документов декабристов: в работах историков нового поколения декабристы предстали уже не восторженными романтиками, а реалистично мыслящими политиками, родоначальниками партийно-политической традиции начала ХХ века. Одновременно образы декабристов в общественном сознании начали терять героико-романтический ореол; “снижению”, дегероизации этих образов способствовала и дискуссия о том, можно ли считать декабристскую идеологию выражением тех или иных классовых интересов (классовых – следовательно, не общенародных), и в гораздо большей степени – обнародование фактов поведения декабристов на следствии, явно не соответствующего образу героев.

“Легенда пала, – констатировали Левин и Покровский в 1907 году, – героев романа нет больше, есть живые люди, со слабостями и недостатками, но и со всеми привлекательными чертами живых людей”29. Ход истории, однако, показал, что они поспешили констатировать крушение легенды: в 1920-е годы, несмотря на сплоченные усилия “школы Покровского” по развенчанию героико-романтического мифа о декабристах, миф успешно воскрес – в политической риторике победившей революции, которой требовалась историческая легитимность и достойная “родословная”; в историософии эмиграции, мучительно размышлявшей о парадоксах судьбы “русской свободы”; в научно-популярных очерках П.Е. Щеголева и романе М. Марич “Северное сияние”, которые на многие десятилетия определили восприятие декабристов советской интеллигенцией.

Вероятно, причиной жизнеспособности “декабристского мифа” стало то, что героико-романтические повествования о восстании восполняли общественную потребность в образах героев, способных на самопожертвование и самоотречение ради общезначимых ценностей – гражданской свободы и народного блага. Дискредитация образов декабристов в таком случае свидетельствовала бы о разочаровании российского общества в самих этих ценностях – или же о том, что в общественном сознании эти ценности получили иное воплощение и стали ассоциироваться с образами иных исторических персонажей. Именно поэтому современные дискуссии о судьбе “декабристского мифа” можно расценивать как свидетельство начавшегося концептуального переосмысления исторического пути, пройденного Россией.

Исследование подготовлено в рамках Программы фундаментальных исследований секции истории Отделения историко-филологических наук РАН.