Гностическое в стихотворении "Унижение" А.Блока

А.Лосев писал, что «образ-символ несет в себе “обобщенный принцип дальнейшего развертывания свернутого в нем смыслового содержания” [Лосев 1976: 36]. Проникновение в творческую лабораторию поэта, закладывающего, по словам Д.Мережковского, символы в основание своей лирики и стремящегося к выражению мистического содержания, имеет особый интерес. Интересно следовать за мыслью поэта, желающего, по словам того же Д.Мережковского, расширить художественную впечатлительность читателя для постижения истины, точнее, абсолютной истины, триединства добра, красоту, справедливости, и заслоненной, как представляется поэту, эмпирической действительностью [Мережковский 1995: 538]. Первые среди поэтов такого разряда - В.Соловьев, Ф.Сологуб и А.Блок.

Стихотворение, входящее в цикл “Страшный мир”, о попрании любви, о публичном доме, “Унижение”, было написано в декабре 1911 г., зимний пейзаж его и открывает:

В черных сучьях дерев обнаженных

Желтый зимний закат за окном.

(К эшафоту на казнь осужденных

Поведут на закате таком).

Красный штоф полинялых диванов, Пропыленные кисти портьер...

В этой комнате, в звоне стаканов, Купчик, шулер, студент, офицер...

Этих голых рисунков журнала

Не людская касалась рука...

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка...

Чу! По мягким коврам прозвенели

Шпоры, смех, заглушенный дверьми...

Разве дом этот - дом в самом деле?

Разве так суждено меж людьми?

Разве рад я сегодняшней встрече?

Что ты ликом бела, словно плат?

Что в твои обнаженные плечи

Бьет огромный холодный закат?

Только губы с запекшейся кровью

На иконе твоей золотой

(Разве это мы звали любовью?)

Преломились безумной чертой...

В желтом, зимнем, огромном закате

Утонула (так пышно!) кровать...

Еще тесно дышать от объятий

Но ты свищешь опять и опять...

Он не весел - твой свист замогильный...

Чу! опять - бормотание шпор...

Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный, Шлейф твой с кресел ползет на ковер...

Ты смела! Так еще будь бесстрашней!

Я - не муж, не жених твой, не друг!

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,

В сердце - острый французский каблук!

В пошлых буднях публичного дома, в унижениях женской натуры лирический герой видит квинтэссенцию настоящего, это настоящее будит его генетическую память о гармоничном вневременном прошлом, пробуждает муки совести.

Произведение органично вписано в соответствующий символический контекст. Сквозную идею, тональность названного цикла концентрированно выражает подцикл из пяти небольших произведений с характерным названием “Пляски смерти”, в него входит известное стихотворение “Ночь, улица, фонарь, аптека...”. Так же мрачно претенциозно озаглавлен еще один подцикл: “Черная кровь”. Доминирующей тональности, пафосу отвечают соответствующие содержанию названия других включенных в этот цикл стихотворений, например, “Песнь ада”, “Демон”. Можно отметить, все эти сочинения вполне отвечают блоковскому настроению тех лет. В пору их создания внешне сдержанный, “гордовежливый” (по характеристике Г .Чулкова) поэт делает в личном дневнике почти паническую запись: “Боюсь жизни, улицы, всего, страшно остаться одному...”. А.Блок - поэт тоски, причину этой тоски, думается, очень верно определила С.Овчинникова -“от несоответствия жизни его безмерным романтическим требованиям” [Овчинникова 1980: 11].

Семь лет разделяют ранний молитвенный, наполненный, преимущественно, светлыми ожиданиями, цикл “Стихов о Прекрасной Даме” и этот “зрелый” цикл.

Нет сомнения “Прекрасная Дама” в дебютной книге А.Блока, таинственная “Она”, - это София В.Соловьева, причем, и это важно отметить, соответствующая целостным и окончательным представлениям философа о ней - воплощенное совершенства, “материя Божества, проникнутая началом божественного единства”. В пору создания “Стихов о Прекрасной Даме” А.Блок, как известно, открыл для себя В.Соловьева и был пленен его мудростью и поэтичностью. От старшего современника юный поэт мог воспринять понимание любви как чувство софийное, метафизическое. Большая часть творчества А.Блока после выхода первой книги стихов связана с описанием переживаний “повзрослевшего” лирического героя, с описанием его чувств глубокой тоски, отчаяния оттого, что желанная, победная встреча здесь не состоялась, преображения не произошло1. З.Гиппиус писала о том, что “Прекрас- ная Дама, Она, Дева радужных ворот” всегда присутствовала в художественном сознании А.Блока [Гиппиус 1991: 20]. Это так, к этому еще можно добавить, что блоковская “Она” инвариантна.

В “Страшном мире” меняется характер лирического героя, это уже не восторженный, презревший все земное юноша, живущий лишь ожиданием, “тоскуя и любя”, встречи с “Ней”. Впрочем, еще в заключительных строфах “Стихов о Прекрасной Даме” он признается, что все его “встречи... на закате” (“Мы встречались с тобой на закате...”, 1902), “в темных храмах” (“Вхожу я в темные храмы...”, 1902) и т.д. остались грезами: “Только образ, лишь сон о Ней” (там же). И как трагическое предсказание (кстати сказать, исполнившееся) звучит аккорд двух финальных строк: “Мой конец предначертанный близок, И война, и пожар - впереди” (“Разгораются тайные знаки...”, 1902)2. Сон, образно говоря, постепенно уходит, лирический герой переводит взгляд с небес на землю и зрит, открывает для себя, этот страшный мир - без Нее: “Ты отошла, и я в пустыне...” (1907). Прошлая “Она” остается на периферии его памяти лишь отзвуком прекрасного, “далекого гимна”, неясными воспоминаниями о мистическом общении с Ней.

Меняется характер лирического героя - меняются его представления о Ней. В “Страшном мире”, в частности, в “Унижении”, прошлая соловьевская, условно говоря, православная, София обретает некоторые черты Софии гностической - склонной к грехопадению и раскаянию - “виновной” в создании низшего мира, запутавшейся в противоречиях этого мира при нисхождении в него со спасительной миссией и желающей вернуться в божественное лоно. Речь может идти о понятии или об образе, сочетающем в себе двойственные начала: и того, что В.Соловьев определил как София, и того, что религиозный философ назвал душой мира. Представления о гностической Софии поэт так же мог получить, читая религиозно-философские, научно популярные и иные тексты В.Соловьева. В другом “смысловом содержании” образы той и другой Софии перемежаются в поэтическом видении А.Блока, он разводит Софию и плененную противоречиями косной материи мировую душу и снова сводит их.

“Унижение” - поэтическая мистификация и драматический обвинительный монолог, который Она должна услышать, потому что только Она придает смысл всему сущему, служит залогом низведения всех зол, болезненных противоречий, залогом божественной гармонизации всех элементов, составляющих этот мир. В.Соловьев говорил в этом смысле о всеединстве - “соединении божественного начала с душою мира”. Обвинительный, поскольку лирический герой не видит движения в должном, ожидаемом направлении. Обличительная и ироническая тональность монолога трижды прерывается вопросительными обращениями “в сторону”, непосредственно к Ней. В первых двух случаях поэт выделяет обращения более низкой, доверительной интонацией: “Разве дом этот - дом в самом деле? Разве так суждено меж людьми?”. Дом для поэта - понятие сакральное, и “дом этот” - не “дом в самом деле”. В третьем, главном, вопросе-обращении (его исключительность автор выделяет графически - берет в скобки, важные в смысловом отношении указательные местоимения он везде выделяет курсивом) прорывается своеобразная самоирония. Это кульминационный вопрос всего стихотворения: “Разве это мы звали любовью?” Любовь - чувство трансцендентное для лирического героя, поруганная любовь не может называться любовью. Память уносит вопрошающего в далекое прошлое и это несет глубокий смысл, который будет приоткрыт в финальных строках. Отрицательный ответ автор выносит в заглавие, в котором опущено указательное местоимение.

Она там - в сфере гармоничной “Абсолютной первопричины”, - и это питает надежды лирического героя, объясняет то, что его негодование не бессмысленно, не безнадежно. Она здесь - в сфере отпавшего от Божества “Становящегося”, - и это вселяет в него тревожные опасения. И всегда вселяло: “Но страшно мне: изменишь облик Ты...”, - писал А.Блок еще в “Стихах о Прекрасной Даме” (“Предчувствую тебя. Года проходят мимо...”, 1901). Вечная женственность предстает здесь как нечто единое и множественное. Она там, - возвышенная и сострадающая: “Только губы с запекшейся кровью На иконе твоей золотой...” Она здесь, - униженная и страдающая. К Ее потустороннему и посюстороннему воплощению лирический герой обращает свои риторические вопросы.

Поэт не низводит Совершенство до обычной девушки из известного заведения. А.Блок исходит из того, что Совершенство само не может оставаться в стороне от страданий, оградиться своей чистотой от страшного мира. А.Блоку-поэту близка мысль об ответственности Красоты и ее создателей (а Она, по А.Соловьеву, - и сторона триединства и - “художница”) за все на свете. Например, в цикле “Ямбы”, созданном почти одновременно с циклом “Страшный мир”, есть такие строки:

Да, так велит мне вдохновенье:

Моя свободная мечта

Все льнет туда, где униженье,

Где грязь, и мрак, и нищета.

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, открой глаза...

(По перв. стр., 1911 - 14).

Пространство страшного мира, в представлении А.Блока, находит свое продолжение в глубинах амбивалентной человеческой души или натуры. Поэт обращается к опыту Ф.Достоевского, вводит в цикл мотив двойничества, в частности, помещая в самом начале стихотворение “Двойник”, мотив “карамазовщины”. Ассоциацию с произведениями Ф.Достоевского вызывает знаковая - черно-желтая -цветовая гамма первой строфы, весьма независимой экспозиции к основной части стихотворения, а так же упоминание о казшГ.

Поэтика стихотворения удивительно богата. Размытый тон экспозиции подчеркнуто контрастирует с красным цветом в обстановке “дома” в основной части. Эпитет “красный” начинает ее совер- шенно неожиданно, автор достигает такого эффекта, что читателю кажется, будто он, бредя по туманному темному городу, вдруг натыкается на здание под ярким вульгарным красным фонарем. Атмосфера “дома” создается подбором эмоционально родственных эпитетов: “полинялый”, “пропыленный”, “грязный”, “холодный”, “безумный”, “тяжкий” и т.д.

Эффект неожиданного перехода, обострение конфликта достигается и звуковым оформлением стихотворения. А.Блок вольно или невольно следует наставлениям А.Рембо, выраженным в известном сонете “Гласность”, известный французский поэт советует тщательно подбирать звуки, вызывая тем самым необходимые цветовые и смысловые ассоциации.

Доминирующий звук экспозиции - О и близкий ему звук У. Их девять в ряду четырнадцати тонически выделенных ударных гласных, причем О встречается семь раз, У встречается два раза. Горький болезненный стон вносят эти звуки в первую строфу. В основной части стихотворения, описывающей “дом этот”, преобладает звук А. Так, во второй и третьей строфе он встречается тринадцать раз в ряду двадцати шести тонически выделенных гласных. Этим пронзительным открытым звуком поэт выразительно передает чувства страха, страдания и отчаяния лирического героя. Далее звук О, семь раз, и У, два раза (точно так же, как в первой строфе!), доминируют только в шестой, кульминационной, строфе, в ряду того же числа тонически выделенных ударных гласных - четырнадцати. В шестой строфе, как и в первой, лирический герой не описывает, он обобщает, “делает выводы”. (Трудно удержаться, не отметить, можно сказать, математическую выверен-ность формы блоковского стиха). Опорные согласные - звонкий 3, контрастно подавляемый множеством шипящих - Ж, Ч, Ш. Будто из сонмища этих звуков в предпоследней строфе появляется сравнение, в котором упомянут “змей”. И здесь это “сытое и пыльное” пресмыкающееся предстает, конечно, не символом мудрости, а символом вульгарности, похоти.

Финальная строфа неожиданно заканчивается экспрессивным танцевальным ритмом, крикливым напевом-призывом: “Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце - острый французский каблук!” Л.Гинзбург в книге “О лирике”, объясняя эту “небывалую метафору”, предполагает, что поэт строит ее “по модели древнего символа - сердца, пронзенного острием” [Гинзбург 1974: 305]. Замена острия каблуком целенаправленно вульгаризирует представленную картину. Но еще обращает на себя внимание эпитет “вчерашний”, который, думается, относится и к прошлым ожиданиям лирического героя, к тем ожиданиям, о которых он грезил в “Стихах о Прекрасной Даме”.

’Стихотворения почти каждого поэта - страницы одного большого текста. К созданию такого единого текста многие символисты, стремились осознанно и целенаправленно, они скрепляли строфы своих произведений реминисценциями, аллюзиями возвращениями к некогда затронутым темам и просто цита цией собственных более ранних строчек. Стихотворение “Унижение” достаточно тесно связано с контекстом блоковской лирики.

²А.Блок, как и другие большие художники, многое предсказал. Например, в стихотворении “Гамаюн, птица вещая” (1899) - невиданную жестокость грядущего века, в строчках “Моей матери” (1904) -некоторые открытия теоретической физики, в первой главе поэмы “Возмездие” (1911) - битвы за “черную, земную кровь”. Разразившаяся в 1914 г. первая мировая война усилила тревожные ожидания поэта, минорность его лирики.

Впрочем, возможно, здесь реминисцирует ситуация популярного тогда “Рассказа о семи повешенных” (1908) Л.Андреева, любимого “реалиста” А.Блока. О нем поэт всегда особенно подробно говорил в своих статьях и рецензиях, посвященных авторам-современникам. В анализируемом стихотворении есть ремарки, аналогичные ремаркам, которые встречаются в андреевской философской драме “Жизнь Человека” (1906) Кстати сказать, на тему ответственности художника, ответственности “неба” Л.Андреев как художник и публицист писал очень часто.