«Город под куполом» или «заповедник»: доведенная до абсурда действительность

Готовые мифологические системы предоставляют литературе схемы для создания ее собственных мифов. Так, А.С. Пушкину был присвоен ярлык «культурного героя» русской классической литературы. В данной статье мы рассмотрим способы разрушения этого мифа и их последствия.

Миф о Пушкине, наряду со многими культурными мифами, подвергся испытанию абсурдом. Можно сослаться в качестве примеров на «Литературные анекдоты» Д. Хармса [1], повесть «Фотография Пушкина» А. Битова [2], «Прогулки с Пушкиным» А. Терца [3] и др. Но в рамках данной статьи сложно представить полную картину влияния абсурда на литературные процессы, так что мы ограничимся разбором отдельных произведений. Такой способ демифологизации становится реакцией на мифологические образы с семантикой «города», «заповедника»; здесь миф о Пушкине достигает степени замкнутого пространства, в котором действуют определенные законы.

Повесть А. Битова «Фотография Пушкина» [2] является своеобразным развитием фантастической идеи В.В. Набокова о последствиях проникновения наших современников в эпоху А.С. Пушкина. О набоковских традициях в повести А. Битова мы говорили более подробно в другой статье [4]. Здесь же обратим внимание на прием реализации метафоры «город под куполом». По воле автора мы перемещаемся в будущее, из дали которого видим сегодняшнюю культуру завершенной и спрятанной под купол. Люди отныне живут на других планетах, Земля же продолжает существовать как большой музей, один из разделов которого – город Петербург, накрытый для защиты колпаком: «Серебряное небо Петрограда, по образному выражению докладчиков, означает гигантский, отражающий некие жесткие и острые излучения колпак, действительно снаружи очень серебряный цветом, но, конечно, не из серебра, а из специального античегота; "хрустальное облако Петербурга" - не менее образно выражает тоже колпак, но меньшего размера, концентрически помещающийся в петроградском, только абсолютно прозрачный. Этот петербургский колпак был род того колпака, какие ставили в наши далекие времена над синезолотыми часами, чтобы в тщательные складочки бронзы не забивалась пыль и зелень; эти часы до сих пор позванивают в прошлом времени, звуковой паст-перфектум» [2].

«Колпак», «купол» - музейная витрина в связи с увеличением масштаба охраняемых объектов претерпела существенные изменения со стороны формы. В повести «Фотография Пушкина» А. Битов доводит идею охраны культуры и истории до абсурда: «Наконец наступила эпоха торжества охраны природы и памятников! И тут мы поясним, что она действительно наступила. Аналогичные колпаки были возведены над Парижем и Римом, Пекином и Лхассой. В гамбургском зоопарке дал потомство кролик, а под колпаком Тауэра был восстановлен исторический газон. Очень красиво смотрелась Земля с кооперативных спутников: глубокого черного цвета, с серебряными пузырьками музейных центров, она выглядела теперь как ночное звездное небо - да и была ночным небом, - так смотрели на нее люди, снизу вверх. Они смотрели на Землю как на небо...» [2].

«Когда, в день открытия сессии, Игорь посетил музей-квартиру и увидел там письменный стол, накрытый колпаком, а чернильный прибор внутри прикрыт еще одним, значительно поменьше, то он тут же (и как он прошел все проверки?!) представил себе колпак над Петербургом, а над ним верхний, ленинградский, - у него голова закружилась от телескопичности». Парадокс и абсурд ситуации заключается в том, что хорошо сохранившаяся культура Петербурга остается по-прежнему недосягаемой. Осталась ее оболочка, а душа эпохи (даже при перемещении во времени) недоступна потомкам.

В качестве иллюстрации того же явления можно сослаться на повесть Сергея Довлатова с символическим названием «Заповедник». Действие повести «Заповедник» [2] происходит на территории Михайловского поместья, в котором провел несколько лет своей жизни А.С. Пушкин. Сейчас здесь находится музей. Устраиваясь работать здесь экскурсоводом, герой знакомится с остальными служащими музея и готовится, изучая определенную методичку: «Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного... Кое-что изменилось с прошлого года... - В жизни Пушкина? - удивился я». Территории заповедника тщательно придаются черты присутствия поэта: «Вы любите Пушкина? Тут все живет и дышит Пушкиным, буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота... Цилиндр, крылатка, знакомый профиль... Как хорошо, что Пушкин этого не видит… На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью "Огнеопасно". Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно» [5].

Содержание жизни Пушкина, содержание его стихов становятся лишь формой культурной жизни, необходимым маркером интеллигентности, какого-то знания. Ирония строится на несовпадении того ореола святости, который придают этому месту, и той простоты, грубости, которая отличает его жителей, да и некоторых экскурсоводов; культа Пушкина и элементарного незнания туристами его стихов: «Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая: "Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно - «Письмо к матери». Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина!"… Лишь один пожилой турист со значением выговорил: "Да, были люди..."».

Отношение к поэту, не обремененное осознанием его творчества, пониманием его личности, перерождается в новую форму - религию. От того, кто находится на территории заповедника, требуются любовь к Пушкину и его стихам: «Вы любите Пушкина? - Так, думаю, и разлюбить недолго», признание величия поэта: «Пушкин - это наша гордость! Это не только великий поэт, но и великий гражданин... По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос». Стихи Пушкина воспринимаются как пророчества: «Исполнилось пророчество: «Не зарастет священная тропа!..». Хотя и тропа-то эта, протоптанная туристами, как раз меньше всего свидетельствует о святости: «К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них - это символ культуры. Им важно ощущение - я здесь был. Необходимо поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности...» [5].

Главный герой, неудавшийся писатель, осознает разницу между Пушкиным и религией, посвященной Пушкину: «Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение. Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин - он был только поэтом, гением и сочувство- вал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…» [5].

Итак, с одной стороны, абсурд, выступая средством демифологизации, способствует открытию первых и истинных смыслов. Для разрушения мифа используются следующие приемы: обытовление, использование пародийной, снижающей модальности. Укрупнение образа, приближение его к читателю позволяет увидеть, «как сделан» этот образ, другими словами, обнажает его структуру и тем самым делает невозможным его функционирование в качестве мифа. Но, с другой стороны, эта же демифологизация дает новый толчок к развитию культурного мифа, так как обновляет сознание, в котором он существует, через ситуацию остранения. Демифологизация способствует смене точки зрения на миф, открывает новые его смыслы, заставляя усомниться в прежде известных. При этом усиливается знаковая природа предмета, его возможность обозначать что-то помимо своего исходного содержания. Новое восприятие предмета, в том числе и развитие его знаковой природы, порождает новые интерпретации, новые смыслы, которые отвечают характеристикам мифа. Взаимообусловленность процессов ре- и демифологизации обеспечивает непрекращающееся существование любого однажды возникшего культурного мифа.