Государственность: юридическая, идеологическая, религиозная составляющие

Правоведы пользуются существительным «государственность» с конца XIX в. В предреволюционной юриспруденции это использование носило эпизодический характер [18, с. 410], не достигая масштабов, указывающих на доктринальную значимость данного слова. В советский период импульс к его употреблению в юридической литературе был придан национально-государственным строительством (в качестве форм национальной государственности рассматривались не только союзные республики в составе СССР, но и АССР, а также автономные области и автономные округа).

При этом на уровень союзных и республиканских конституционных актов слово «государственность» не поднималось, а в официальных документах более низкого уровня встречалось нерегулярно1. В современном федеральном законодательстве государственность упоминается с более высокой частотой, но преимущественно в подзаконных актах. В Конституции РФ 1993 г. данное слово было задействовано лишь в тексте преамбулы, а в общегосударственных законах чаще говорилось о государственности народов и других этнических общностей2, чем о российской го-сударственности3. Довольно широко распространено упоминание о государственности в конституционных актах республик в составе Российской Федерации (применительно к их государственности4). В начале постсоветского периода указание на государственность можно было встретить даже в контексте муниципальной символики. Так, в разделе 3 Положения о гербе города Владимира (приложение 1 к Уставу города Владимира 1996 г.) было сказано, что данный герб «является символом государственности»5.

Как бы то ни было, в современной России, как и в советской, положения нормативных документов, буквально касающиеся «государственности», совсем не носят системного характера. Однако данное обстоятельство вряд ли следует рассматривать в качестве проблемы: государственность не представляет собой ни конкретное явление, ни совокупность однородных обстоятельств, которые требовали бы регламентации при помощи юридических средств (посредством управомочивания, позитивного обязывания, запрещения и пр.).

В академической же юриспруденции в последние десятилетия слову «государственность» уделяется повышенное (в сравнении как с недавним, так и с давним прошлым) внимание как к научной категории. Это вызывает некоторые сомнения.

Во-первых, это слово порождено политической публицистикой [1] и никогда не было востребовано наукой как термин в строгом смысле (т.е. как обозначение точно определенного понятия). Это не исключает высокой утилитарности данного существительного и оправданности его широкого использования в различных отраслях научного знания, включая юриспруденцию, но в качестве максимально емкой характеристики всего спектра явлений, связанных с государством, а не ясно определенной научной категории. В литературе неоднократно высказывалась идея о необходимости «четкой формулировки понятия государственности» [5, с. 20] или «его единого понимания» [21, с. 12], однако достижимость этого крайне маловероятна. Еще более пятидесяти лет назад констатировалось, что слово «государственность» употребляется «в политической литературе» в четырех значе-ниях1. С учетом же производности содержания соответствующего понятия от смысла, вкладываемого в слово «государство» [подр.: 9, с. 207-222], это количество возрастает до десятков. Свести понимание государственности к одному значению – значит либо отсечь большинство из смыслов, в котором соответствующее слово уже давно привычно используется, либо определить понятие государственности настолько абстрактным образом, что это обессмыслит такое определение. Не удивительно, что авторы, берущиеся за данную задачу, нередко приходят к дефинициям, которые либо перегружены признаками2, либо мало что проясняют. Так, вряд ли можно с уверенностью утверждать, что является понятным описание государственности как «системы», состоящей из «начал», которые являются «основополагающими», позволяют идентифицировать государственно-организованное общество и «обуславливают» воспроизводство этого общества [21, с. 136] (особенно нуждается в пояснениях роль абстрактных начал в обусловливании воспроизводства общества).

Как представляется, ценность слова «государственность» заключается именно в широте, многозначности и безграничности (отсутствии ясных границ). Данное слово обозначает не категорию явлений и не совокупность близких по характеру явлений (что требуется для формулирования дефиниции в привычном для современной науки смысле), а множество различных по природе, характеру, значимости обстоятельств (как явлений, так и процессов, их свойств и состояний), связанных с формированием и бытием государства (в любом из его пониманий). Использование этого существительного для обозначения всего этого множества без точного определения допустимо и оправданно (так же, как для использования, например, слов «духовность» или «рациональность» не обязательно давать им академические определения в традиционном формате указания на родовое понятие и видовые признаки). Достаточно лишь объяснить в произвольной форме, что автор имеет в виду в своем тексте.

Во-вторых, хотя слово «государственность» заслужено используется юриспруденцией, как и другими общественными дисциплинами, в категориальный ряд юридической науки понятие государственности (вернее, те различные понятия, для обозначения которых используется названное слово) не вписывается. Чтобы определить место понятия в этом ряду, нужно соотнести его с каким-либо из других основных понятий юриспруденции [7, с. 166]. Но государственность невозможно определить ни через норму или источник права, ни через субъективное право или юридическую обязанность, ни через субъекта права или объект правоотношения, ни через само правоотношение или юридический факт. Поэтому приходится констатировать, что слово «государственность» более полезно за рамками юридической составляющей го-сударствоведения (в политологии, политической социологии, политической философии, политической истории). В правоведении же данное существительное пригодно прежде всего для изложения представлений, заимствованных из названных дисциплин, либо для характеристики протогосударственных образований (в отношении них можно говорить о «чертах государственности», близким к свойствам государства, но не достаточных для квалификации данных образований как государств), для обобщенного указания на государства и государствоподобные образования, обладающие отдельными чертами государственности, и т.п.

Соответственно, в-третьих, сложно разделить сожаление авторов по поводу недостаточной разработанности категории «государственность» в современной теоретико-правовой науке [19, с. 42]. Понятие государственности никогда не было сопоставимым по значимости с понятием о государстве и лишь объявлялось отдельными авторами «базовым», «важным» или имеющим «основополагающее значение» [16, с. 32; 21, с. 135; 26, с. 9]. Поскольку «государственность» – это собирательный (синтетический) образ, саму соответствующую категорию вообще не требуется «разрабатывать». Разработке (по крайней мере, методами юридической науки) подлежат те базовые юридические категории, обобщением по отношению к которым служит слово «государственность».

Посредством упора же на саму категорию «государственность» проблематично получить некое качественно новое знание. Так, А.С. Смыкалин полагает «целесообразным выделить следующие признаки государственности: динамизм (постоянное изменение государственности в ходе исторического развития); конкретность (указывает на то, что в реальности государственность – явление определенное, существующее в конкретном обществе, цивилизации); системность (в ней отражаются структурный состав и внутреннее строение государственности); недост-ность (придает государственности единство и позволяет говорить о ней как о гармоничном явлении)» [22, с. 13]. Такого рода рассуждения в действительности вряд ли сообразуются с какой-либо исследовательской целью. Скорее, они носят схоластический характер. Было бы преувеличением заявить, например, что подобная углубленная разработка таких категорий как «математика», «алгебра», «геометрия», «тригонометрия», «физика», «химия», «биология», «история», «политика» и пр. способствовала бы исследовательским проры- вам в соответствующих областях. Поэтому сложно согласиться и с тем, что комплексный «подход к пониманию государственности позволяет всесторонне и полно рассмотреть этапы ее исторического развития, выявить институциональную устойчивость важнейших процессов и закономерностей, прогнозировать динамику и тенденции ее дальнейшего движения, а в целом разработать единую теорию российской государственности» [5, с. 23]. Наличие того или иного подхода к пониманию государственности само по себе никак не способствует научной деятельности, а отсутствие такового – вряд ли препятствует. Общественные науки благополучно существовали столетиями, в большинстве случаев обходясь без слова «государственность». Кроме того, российская государственность – это хотя и собирательный, но единичный объект, тогда как теория согласно принятому пониманию предполагает абстрагирование от конкретики (в данном случае – от национальной).

Однако сказанное по поводу понятия государственности и ее дефинициях не означает, что юристам желательно дистанцироваться от рассуждений о государственности (как о составляющей социальной действительности) вообще и о российской государственности в частности. Более того, в современных условиях государство (и, соответственно, государственность) – это явление (совокупность явлений, процессов и пр.), имеющее (имеющие) прежде всего правовую природу. Множество проблем, относящихся к государственности, закономерно требует именно юридического осмысления. Правосубъектность государства, его суверенитет, права и обязанности, распределение предметов ведения между уровнями публичной власти, порядок формирования и компетенция органов, порядок принятия решений и многое другое – это, очевидно, в первую очередь вопросы юриспруденции (либо вопросы междисциплинарные, но не поддающиеся грамотному решению без участия представителей юридической профессии).

Обсуждение категории «государственность» заметно активизировалось в связи с введением в высших учебных заведениях дисциплины «Основы российской государственности». Обращает на себя внимание, что типовая структура данного курса нацелена на изложение материала по сравнительно конкретным проблемно-тематическим блокам и прямо не предполагает теоретизирования по поводу содержания категорий «государственность» и «российская государственность», что с учетом сказанного выше представляется методологически верным. В большинстве выпущенных на данный момент учебных пособий по данному курсу (в том числе и в достаточно объемных [13-15]) авторы обоснованно не берутся за задачу определения государственности вообще или российской государственности в частности, а перечисляют обстоятельства, характеризующие государственность [11, с. 47-48; 12, с. 16-17; 17, с. 23-24]. Данный подход вряд ли заслуживает порицания. Приводимые же в изданиях дефиниции, напротив, могут свидетельствовать о некоторой поспешности при их подготовке. Например, государственность определяется как «форма политической организации общества, характеризующаяся наличием и воспроизведением системы институтов, наделенная легальной, легитимной и публичной властью над любыми другими общественными институтами на определенной территории и обеспечивающая устойчивое развитие общества» [2, с. 84]. Такая дефиниция сомнительна и по конструкции (властью наделяется «форма» организации, хотя, вероятно, по замыслу власть предназначалась самой организации), и по содержанию. Как известно, политическая власть далеко не в любой период имеет легальную основу. Отнюдь не всегда (и даже сегодня – не везде) государственная власть имеет верховенство по отношению к церкви. Да и публичным характером она не обладала в течение многих столетий (условно и огрубленно – в средневековый период) [10, с. 173; 20, с. 6, 29-31; 23, с. 205; 27, с. 349]. Поэтому при буквальном прочтении данного определения государственность оказывается довольно молодым явлением (что явно не подразумевалось авторами). Кроме того, при такой дефиниции государственность неотли- чима от государства. Правда, и государство в процитированном пособии определено нетривиально – как «система общественных институтов», наделенная (как и государственность согласно предыдущей дефиниции) «легальной, легитимной и публичной верховной властью над любыми другими общественными институтами на определенной территории и обеспечивающая устойчивое», но не «развитие» (как государственность), а «воспроизводство такого верховенства для достижения социально значимых целей» [2, с. 84].

Более проработано (хотя и заужено по сравнению с распространенными в общественных дисциплинах трактовками) определение государственности как «особого признака организации общества, характеризующегося территориальным единством, собственной правовой системой и суверенными политическими институтами» [25, с. 219]. Но такая дефиниция требует чрезвычайно строгого словоупотребления, поскольку в большинстве привычных словосочетаний существительное «государственность» окажется не вполне уместным. Так, выражение «отечественная государственность» буквально придется понимать как «отечественный признак», «тип государственности» – как «тип признака», «формы государственности» – как «формы признака», «символы государственности» [25, с. 19, 53, 62, 130 и др.] – как «символы признака» (да и сами «основы государственности» окажутся «основами признака»). Кроме того, в процитированном пособии суверенитет характеризуется как «признак государственности» [25, с. 295-296], что технически приводит к неказистой конструкции «признак признака».

Однако подобные погрешности в целом не уникальны, а, напротив, распространены в учебной (да и в научной) литературе. В каждом языке речевые конструкции не могут идеально подходить для академических целей, и определение любого понятия проблематично сформулировать на все случаи жизни, не рискуя породить нестыковки аналогичные приведенным выше. Большую озабоченность вызывает другое: для учебных пособий по рассматриваемой дисциплине типично отсутствие среди авторов представителей юридической науки. Данный подход представляется некорректным как с содержательной, так и с методологической точек зрения: поскольку, как было сказано, современная государственность в основе является правовой, вряд ли кто-то лучше юристов справится с изложением множества ключевых для изучения российской государственности вопросов (о Конституции РФ и иных нормативных основах российской государственности, о государственном суверенитете, о системе государственных и муниципальных органов, их компетенции и порядке их формирования, о законодательном процессе, о территориальной организации публичной власти, о должностных правонарушениях и юридической ответственности за их совершение, о юридической ответственности за посягательства на суверенитет, территориальную целостность и иные обстоятельства, характеризующие государственность).

Отдельную проблему составляет государственная идеология. В структуре курса «Основы российской государственности» о ней не упомянуто (что в целом объяснимо: ч. 2 ст. 13 Конституции РФ указывает на недопустимость установления какой-либо идеологии в качестве государственной), но значимость идеологии требует уделить ей заслуженное место в ряду ключевых основ государственности. Государственность в неполном выражении возможна без идеологического подкрепления, но жизнеспособна (в формате государства) лишь при наличии такового. Государство – интерсубъективная реальность, производная от общественного сознания и социального взаимодействия. Последние (так же как и сами потенциальные носители этого сознания и участники этого взаимодействия), презюмирующие фигуру государства, абсолютно необходимы для его существования1: «государство существует… через граждан и в них: если бы народ вымер или разбежался, перейдя в другие государственные союзы, то государство прекратилось бы» [6, с. 127]. Соответственно, именно в общественном сознании и социальной практике проявляется это существование: «вступление государства в область практики и мышления» можно считать состоявшимся не с появлением правителей, армии, полиции, судопроизводства, налогов, а когда «люди начинают обращаться к государству, стремиться к государственной власти, желать ее, отвергать ее, опасаться ее, любить ее, ненавидеть» [24, с. 325].

Присутствие государственной идеи в общественном сознании и социальной практике – важнейшее условие «воспроизводства» государства: в случае выбытия (забывания) этой идеи (прекращения веры в государство) государственные институты исчезают, а законодательство превращается в свод бесполезных текстов. Массовое нежелание населения принимать участие в государственных делах или хотя бы признавать авторитет государства представляет наиболее серьезную угрозу существованию последнего. Это не принижает значение государства как продукта цивилизации и источника ее развития, равно как и компонента повседневной жизни, а возвеличивает значение идейного, психологического, конвенционального основания государства: показательный пример организации социально-политической и хозяйственной жизни в условиях вытеснения идеи государства из общественного сознания и социальной практики представляет европейское средневеко-вье2.

Итак, любое государство может проявлять себя в социальной действительности лишь при наличия идейной основы, укоренившейся в общественном сознании. В современных условиях государство – это неизбежно правовое явление, а следовательно, указанная идейная основа не может не получать юридического закрепления и не может не отражаться в правовой составляющей общественного сознания. В современной России отношение к такой идейной основе находится под преобладающим влиянием установок, заложенных в Конституцию РФ 1993 г. Принято считать, что упомянутое положение Конституции РФ эквивалентно запрету установления государственной идеологии вообще. Однако такое понимание неизбежно вступает в конфликт со здравым смыслом.

Во-первых, понимая государственную идеологию как совокупность основополагающих идей, принципов, руководящих правовых нормативов учредительного характера, нельзя не признать, что государство неизбежно обладает идеологической основой.

Во-вторых, конституционные акты и (или) иные источники конституционного значения в любом государстве выполняют функцию выражения государственной идеологии в указанном смысле.

В-третьих, не требующие сегодня специального подтверждения (общепризнанные в настоящее время) идеи государственно -организованного порядка, встроенности в него каждого индивида (через институты гражданства, вида на жительство, временного пребывания и пр.), презумпция действия и действительности государственных решений также составляют идеологическую основу любого государства, включая Российскую Федерацию.

Руководствуясь этой схемой, следует заключить, что Конституция РФ не может отрицать свое же содержание. Следовательно, положение ст. 13 Конституции РФ надлежит понимать с учетом констатации существования государственной идеологии в указанном значении. Это положение, таким образом, должно означать не отрицание очевидного, а запрещение нежелательного. Толкуя рассматриваемое положение с учетом исторического (советского) опыта, от которого стремились откреститься авторы Конституции 1993 г., логично предположить, что оно призвано воспрепятствовать не возрождению государственной идеологии вообще, а лишь приданию какой бы то ни было узкопартийной идеологии государственного или обязательного характера.

От государственной идеологии в рассмотренном понимании неотделима религия. Государство представляет собой не только юридическое, социальное, политическое, идеологическое явление, но и явление религиозное (или квазирелигиозное). Во-первых, религиозные корни имеет популярная по сей день «волевая теория» государства и государственной власти. В противоположность античным представлениям о полисе и республике (как сообществ множества индивидов, как результата их усилий или как их общего дела) средневековая европейская философия, стремясь объяснить все мироздание высшей волей, распространила иерархическую волевую модель на государство. Последнее в этой интерпретации в итоге стало цельностью, объединяемой властью (волей) правителя [8, с. 67-74].

Во-вторых, государство не без причин характеризуется как «хорошо обоснованная иллюзия, место, которое существует, по сути, именно потому, что его считают существующим. Эта иллюзорная, но коллективно подкрепляемая консенсусом реалия… существует благодаря своим следствиям и благодаря коллективной вере в ее существование» [2, с. 62]. Государство становится социальной, политической и юридической реальностью лишь тогда, когда люди начинают верить в данную абстракцию [30, p. 5], служить ей, подчиняться приписываемым ей велениям и бояться ослушаться ее воли.

Причем религиозной (квазирелигиозной) природой характеризуется, как ни парадоксально на первый взгляд, именно государство современное (поскольку только в Новое время «государством» стали именовать действующую, мыслящую, принимающую решения сущность1). Средневековое патримониальное «государство» было не государством в современном понимании, а вещью правителя, а античное – общностью граждан или общим делом (ни то, ни другое, ни третье сакрализации не подразумевало). В определенных случаях обожествлялся сам правитель либо освящалось его правление как осуществляемое по высшей воле. Но государство, по меткому выражению Т. Гоббса, само стало Богом [4, с. 133] – незримым существом, которому служат, именем которого казнят и милуют, награждают и присуждают титулы, чины, звания и пр.

В силу религиоподобной природы государства угрозой его существованию является подрыв веры в него. Формированию и поддержанию этой веры традиционно служили изобразительное искусство, литература, летописание и историография, образование, затем также средства массовой информации, а с ХХ в. – также кинематография и индустрия компьютерных игр. Эти же средства успешно использовались и используются противниками государства. Соответственно, немаловажное значение приобретает защита от «антигосударственных ересей»: без веры в существование государства, его силу, достоинство, добродетельность сохранение и воспроизводство того или иного государства проблематично. Не случайно высшие должностные лица Европейского союза1 апеллируют к «европейским ценностям», приобретающим значение догматических истин, а в политике наиболее преуспевавшего в последнее столетие государства – США – важное место занимали и продолжают занимать нейтрализация (или дискредитация) культурного наследия (в том числе традиций образования) контролируемых стран, акцентирование и гиперболизация пороков национальных политических, административных, судебных систем с одновременной трансляцией собственного позитивного образа, навязыванием своей версии исторических событий и удобных ценностных приоритетов. Все эти давно известные под разными именами явления (пропаганда, мягкая сила, «фреймиро-вание общественного сознания», культурная экспансия и пр.) так или иначе направлены на подрыв веры в атакуемое государство и замещение ее верой в государство, осуществляющее экспансию.

Правда, по оценкам зарубежных социологов, к концу второго тысячелетия «государству не столько служат и восхищаются им, сколько терпят его» [29, p. 414] во все большем числе регионов, включая и западные страны. Однако вряд ли в связи с этим можно уверенно утверждать, что «те дни, когда государство… могло позиционировать себя в качестве божества, определенно прошли» [29, p. 414]. Скорее можно согласиться, что в силу тяги к привычному и подсознательного отождествления сущего с должным люди и сегодня «приходят к убеждению, что поскольку у них есть государства, то они в них нуждаются» [28, с. 16, 55]. Любое верование обладает высокой инерционностью, и даже если в высокообразованном слое общества становятся модными «еретические» идеи, на массовых настроениях это сказывается с пониженной интенсивностью и со значительной задержкой.

Как бы то ни было, отмеченное религи-ообразное отношение к государству раскрывает государственность с любопытного и обычно упускаемого из виду ракурса. Примечательно, что вера в государство и по содержанию, и по форме представляет собой религию «юридическую». Роль догматов выполняют конституционные и иные основополагающие нормативные положения, роль священных текстов – соответствующие нормативные документы, а главными служителями своего рода «культа» государства выступают лица юридических профессий2. Именно они являются хранителями и трансляторами знаний о его содержании (о нормах позитивного права) и о надлежащих формах его выражения (о видах юридических документов, иерархии источников права и др.), его толкователями и отправителями «обрядов» (юридических процедур), посредством кото- рых принимаются общие решения и вершатся судьбы конкретных людей. Причем лица, занятые в условно «частном» секторе практической юриспруденции (адвокаты, корпоративные юристы и т.п.) служат этим целям не в меньшей степени, чем судьи, прокуроры или следователи. Любой практикующий юрист пользуется догмой права и вносит вклад в поддержание функционирования и воспроизводство современной модели правовой действительности, в которой государство занимает положение верховного регулятора и вездесущего исполнителя, контролера и судьи. Не менее значима и роль представителей академического сообщества: оно и формирует доктрину государственности, и обеспечивает подготовку новых поколений ее «служителей».

Сказанное позволяет резюмировать следующее.

Во-первых, слово «государственность» – это удобное обобщение для широкого круга обстоятельств социально-политической жизни. Его полезность обусловливается привычностью, предметной емкостью, широтой вызываемых им образов, но не точностью. Соответственно, понятие государственности не требует ни включения в разряд основополагающих научных категорий, ни академического определения, ни легальной дефиниции. Не видится необходимым и определение данного понятия в типичном формате (посредством указания на родовое понятие и видовые признаки) в рамках учебного курса «Основы российской государственности».

Во-вторых, утилитарность слова «государственность» в разных общественных науках не одинакова. В юриспруденции в силу низкой конкретности данного обозначения сферу его оправданного использования сложно признать обширной.

В то же время, в-третьих, в силу правового характера1 современной государствен- ности именно правоведам принадлежит (должна принадлежать) ведущая роль как в научном осмыслении множества относящихся к государственности явлений и процессов, так и в преподавании основ российской го-сударственности2. Соответственно, непривлечение представителей юриспруденции к подготовке учебных изданий по данной дисциплине представляется непростительным упущением.

В-четвертых, современная государственность немыслима без идеологической основы. Строго говоря, национальное право и есть эта основа (или, по крайней мере, ее ключевая составляющая). Соответственно, формой выражения государственной идеологии неизбежно являются конституционные документы и иные формальные источники национального права. Российская Федерация в этом отношении не является исключением, и, как следствие, положение ч. 2 ст. 13 Конституции РФ о недопустимости установления какой бы то ни было идеологии в качестве государственной или обязательной требует ограничительного толкования.

В-пятых, современное государство имеет религиозное (квазирелигиозное) основание. Государство с этой точки зрения может быть представлено как своего рода божество (не сверхъестественное, но сконструированное), в существование которого верят безусловно (несмотря на его незримость и неосязаемость), которому служат и именем которого принимаются все значимые решения. По отношению к национальной государственности и соответствующей цивилизации эту современную религию, основанную на вере в государство, наряду с государственной идеологией можно рассматривать в качестве необходимого компонента, подлежащего воспроизводству и требующего поддержки и защиты от посягательств.