Готика и неоготика в рассказе Иэна Макьюэна "Стереометрия"

Рассказ Пэна Макьюэна «Стереометрия» в русском издании открывает дебютный сборник писателя «Первая любовь, последнее помазание» и задает тон всем остальным. Трудно сказать, что заставило русских издателей поменять оригинальный порядок (в оригинале первым идет рассказ «По-домашнему»), но, зная содержание других рассказов сборника, можно с уверенностью сказать, что эта новелла как никакая

иная подходит для погружения в особую стилистику и образную систему писателя.

Терренс Винч в своей статье, опубликованной в The Washington Post Book World, подчеркивает, что «рассказы написаны не для того, чтобы шокировать и пугать читателей среднего класса» [The Washington Post Book World 1979: 1], и мы склонны с ним согласиться. Эту новеллу Макьюэна можно смело назвать приближенной к образцам классической новеллистики, в том числе и в интересующем нас плане готических и неоготических черт и образов. Как вполне закономерно заметил А.Николюкин в статье, посвященной готическому роману, «старое приобретает животрепещущий интерес в силу тех или иных обстоятельств» [Николюкин 1959: 248]. Именно поэтому мы вновь обращаемся к поэтике, расцвет которой пришелся на XVIII-XIX века, при анализе литературы двадцатого века. Волна постмодернизма взметнула на вершину литературы казалось бы устаревшие формы и принципы, однако, как мы убедимся на примере рассказа Макьюэна, читатель видит перед собой во многом преображенную картину, хоть сюжет ее и не нов.

Обратимся, прежде всего, к влиянию классической готики на образную и стилистическую систему новеллы.

С самого начала читатель включается в ту игру, на обязательном присутствии которой в готическом сюжете настаивает Г.В. Заломки-на: «Литературная готика...весьма наглядно, на всех уровнях демонстрирует свойства игры» [Заломкина 2008: 54]. Так, с первых строк появляется предмет, символически связывающий два поколения - героя-повествователя и его прадеда - стеклянная колба с пенисом капитана Николса. В соответствии с чеховским «законом о ружье» этот предмет становится не просто упомянутым, но композиционно и идейно важным: он стоит на столе, пока герой углубляется в изучение дневников своего предка; его разбивает Мейси в гневе на мужа, когда разрыв между ними становится очевидным, и «капитан Николс, распластавшись на кожаной обложке одного из дневников, серый, обмякший и омерзительный, преобразившийся из антикварной диковины в дикую непристойность» [Макьюэн 2009: 25] становится символом мести героя.

Обращает на себя внимание и мотив сна, нередкий в традиционном готическом произведении. К тому же его сюжет достаточно характерен, если закрыть глаза на некоторые современные детали, простительные в рамках хронотопа рассказа: «Я лечу в самолете над пустыней. Только не над обычной пустыней. Снижаюсь и вижу, что она завалена грудами новорожденных младенцев, повсюду, насколько хвата- ет глаз, и все - голенькие, копошащиеся. В самолете топливо на исходе, и надо куда-то сесть. Я ищу место, лечу и лечу, не могу найти свободного...» [Макьюэн 2009: 9]. Младенцы - нередкий образ в готических романах, потому что контраст невинности и греховности достигает в таком случае своего апогея. Однако, у Макьюэна этот образ не так однолинеен.

Конечно, этот кошмар в описании героини звучит своеобразным предупреждением и психологическим предвидением тех событиий, которые развернутся в рассказе. Кошмары снятся Мейси постоянно, но трудно определить, что стало их причиной. В рамках классического готического текста, это стало бы признаком того, что подсознательно Мейси чувствует приближение своего трагического конца, но Макьюэн развенчивает эту возможную проницательность своей героини, сообщая, что кошмары ей снятся «от безделья» - с тех пор, как она бросила работу и увлеклась картами Таро, психоанализом и астрологией, о чем мы еще скажем чуть позднее.

Тот факт, что связью между поколениями, своеобразным источником мистического знания становятся дневники, тоже наводит на мысль о классической готической традиции - «Зачастую события многолетней давности становятся известны в настоящем, благодаря некой все разъясняющей старинной рукописи» [Полякова 2005: 152] - отмечает А.А.Полякова. Этот прием использовался авторами, с одной стороны, для придания определенной объективности повествованию, а с другой, нагнетания напряжения, своеобразного deja vu. Ведь то, что потом произойдет в действительности, то, как осуществит свой замысел главный герой, читатель уже будет предчувствовать, узнав о событиях почти вековой давности. Именно в дневниках (эта часть новеллы выделена шрифтом, что дополнительно акцентирует внимание на ней - и тем более разителен контраст и возмутительно вмешательство Мейси в увлекательное чтение мужа) повествователь находит то самое «рационализированное невероятное», которое ложится в основу развязки.

Выдающийся, но еще неизвестный молодой математик Хантер совершил открытие: он обнаружил плоскость, лишенную поверхности. Демонстрируя свое изобретение перед коллегами на конференции, Хантер особым образом складывает лист - и тот исчезает, а затем ученый идет на еще более весомое доказательство - и исчезает сам. Прадед героя, заинтересованный рассказом своего друга М. об этом событии, изучает проблему и заново открывает пространство, лишенное плоскости, - и исчезает (из дневниковых записей и, по-видимому, из реальной жизни) второй человек - тот самый М. Надо заметить, что именно в этот момент Мейси совершает большую ошибку - разбивает склянку с пенисом, которой так дорожит ее муж, поэтому читатель начинает догадываться, что скоро в никуда отправится и Мейси.

Стоит отметить, что кажущаяся научность происходящего таинственного события никоим образом не разрушает поэтики готического. Достаточно вспомнить классический пример - роман Мэри Шелли «Франкенштейн», в котором главный герой искусственно создает новую жизнь, или даже профессора Ван-Хеллсинга из «Дракулы» Б. Стокера, прекрасно сочетающего в себе черты ученого и мистика, или происхождение человека-невидимки Г. Уэллса. Эту особенность - сочетать традиционные приемы и стилевые особенности с «приметами, рожденными Новым временем» [Литературная энциклопедия терминов и понятий: 636], отмечает в своей статье, посвященной неоготике как литературно-эстетическому явлению, О. Е. Осовский.

Т. Н. Красавченко называет еще ряд черт неоготики, рассматривая это направление в русле постмодернизма, а именно слияние, симбиоз «готики, гротеска, фантастики, пародии» [Литературная энциклопедия терминов и понятий: 186]. Гротеск и пародия в рассказе Макьюэна очевидны. Мы читаем о паранормальном исчезновении людей, но наше внимание приковано к размышлениям главного героя в туалете или к сосуду с фаллосом. В классическом готическом романе читатель следит за перипетиями героя, переживает его страхи, борется вместе с ним за спасение жизни или души, а в «Стереометрии» герой - и мы вместе с ним - считает количество поз для занятий любовью или представляет, во что превратится Лондон за пятьдесят лет, если прекратить убирать с улиц конский навоз.

Еще один приемом, который несколько развенчивает, развевает стереотипное представление о готическом жанре, о классическом предчувствии чего-то аномального, становится увлечение главной героини оккультными науками и модной мистикой: «сентиментальный буддизм, доморощенный мистицизм, ароматерапия, журнальная астрология...» [Макьюэн 2009: 19]. Волею автора человеком, владеющим мистическим приемом, оказывается не ожидающая чуда Мейси, она как нельзя более похожа на слабую и бледную героиню готической прозы, а ее муж - скептик и циник.

Говоря о формальных: композиционных, пространственных и стилистических - особенностях готики, было бы ошибкой не упомянуть об идеологической составляющей, мотивации и психологическом аспекте готики и неоготики. Удивительно, что Макьюэн в своем рассказе смог объединить черты обоих направлений, которые в этом вопросе очень несхожи.

«Конфликт готического произведения всегда носит этический характер и связан, прежде всего, с проблемой греха и мести» [Полякова 2005: 153], - пишет А. А. Полякова, и мы находим этот мотив и у Макьюэна, хотя, в духе постмодернизма он представлен далеко не так патетически, как в классических образцах. Мейси исчезает как из жизни героя, так и с поверхности планеты в отместку за ее гневную выходку, в результате которой главный герой теряет столь милый его сердцу фаллос капитана Николса.

Говоря о той эволюции, которую прошел жанр с XVIII, еще одна исследовательница готического романа и готической драмы Н. Соловьева отмечает: «В XVIII в., в отличие от нашего столетия, происходило движение к субъективизму, к личности. Теперь же личность поглощена массой и уничтожена, понятие «эстетика» тоже разрушено» [Со -ловьева 2006: 79]. В унисон с этой мыслью звучит и тезис Красавчен-ко, определившего основные черты неоготики как «описание деградации, распада мира, всевозможных оргий, сексуальных и наркотических извращений, разрушение и саморазрушение личности» [Литературная энциклопедия терминов и понятий: 186]. В самом деле - в центре внимания автора оказывается не отдельная личность, ее страхи, ее борьба с роком, судьбой, потусторонними силами, а обыденный, усредненный человек, запутавшийся в собственном быту и жаждущий убежать из него, а не вернуться к нему, как это было характерно для классическо -го готического сюжета.

Мы уже обращали внимание на то, что Макьюэн не брезгует вовсю пользоваться темами, ранее табуированными: сексуальные девиации, экскременты, патологическая жестокость. Если взглянуть на новеллистику автора в перспективе, то становится очевидно, что очаг, эпицентр ужасного переносится с внешнего носителя (будь то призрак, вампир, проклятье, сатана или что-либо еще) на сам объект этого ужаса: на главного героя. Страх, отвращение, презрение и боль вызывает поведение самого героя, его внутренние, неотделимые от его образа демоны, пороки, отклонения.

Макьюэн, всемирно признанный сейчас писатель, уже в первом своем сборнике ярко проявляет те черты, которые в дальнейшем получат свое развитие. Сам он говорит, что «это была для меня своего рода лаборатория, способ опробовать различные регистры, найти себя как писателя», и мы имеем возможность в этом убедиться, поскольку исходные элементы, смешенные в тигле рассказа «Стереометрия», преобразуются в дальнейшем в более зрелые и развитые формы неого-тической прозы.