Грани самоидентификации российской культуры в зеркале троянского мифа

Введение: многообразие образов Трои

Мифы о великой битве, об осаде города, о долгом странствии, легшие в основу Гомеровского эпоса, можно считать архетипическими для любого героического сказания в целом. Вероятно, подобная структура описания существенна для процесса как личностного, так и культурного самоо-смысления. Наверно, потому именно Гомеровские сказания стали столь важны для развития не только античной культуры, но и европейской культуры в целом, а также культуры всего Средиземноморского региона: в них в прекрасной поэтической форме были подмечены основания культурного становления множества взаимодействующих здесь народов. И все эти народы, как и приходящие им на смену, ощущающие связь между собой, наследующие друг друга и испытывающие чувство преемственности, даже будучи враждующими, так или иначе черпали вдохновение и самоопределение из этого эпического сказания.

Великий памятник культуры всегда многослоен и многозначен, оказывает воздействие сразу на большом количестве уровней, дает материал для большого количества интерпретаций, среди которых могут быть более частные и более общие, как относящиеся к вот этим людям, вот этому народу, так и выходящие далеко за пределы описанной истории. Все эти стороны являются значимыми.

Геродот, отец истории – и большой шутник – начинает свое повествование с упоминания тех же событий. Его волнует главный вопрос при рассказе о «достойных деяниях» как эллинов, так и варваров: «почему они вели войны друг с другом» [2, c. 11]. Но приступает он к изложению с рассказов о похищениях женщин, возлагая притом именно на эллинов вину за вражду:

«Что же до последующего времени, то, несомненно, тяжкая вина лежит на эллинах, так как они раньше пошли походом в

Общество

Азию, чем варвары в Европу. Похищение женщин, правда, дело несправедливое, но стараться мстить за похищение, по мнению персов, безрассудно <…> эллины же, напротив, ради женщины из Лакедемона собрали огромное войско, а затем переправились в Азию и сокрушили державу Приама» [2, c. 12].

По сути, Геродот, не хуже авторов известного голливудского фильма («Троя», 2004, В. Петерсен), полагает похищение Елены лишь предлогом для осуществления куда более существенных геополитических идей. Впрочем, архетипические принципы бывают разными, и более современный поэт не согласен ни с создателями фильма, ни с упоминаемыми отцом истории азиатами:

Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер — все движется любовью.

(О. Мандельштам, 1915)

Общество. Среда. Развитие № 1’2023

Известный историк С.Я. Лурье описывает мифологические события в гомеровском эпосе, предлагает искать исторические сведения о совершенно конкретных исторических реалиях и видит в них источник для изучения той культурной ситуации, которая непосредственно предшествовала расцвету древнегреческой культуры [6, c. 80–84].

В ином контексте высказывается, к примеру, отечественный исследователь А.В. Фесенко, находя в троянском мифе «культурное основание европейской идентичности». По мысли исследователя, изначальная вера в реальность исторических событий, описанных этим мифом, стала основой для самоотождествления ряда народов античности и Средних веков в качестве потомков участников этих событий [9, c. 42]. Кроме того, миф воспринимался не только как рассказ о реальных событиях, но приобретал даже космогоническую значимость [9, c. 43], что давало возможность для придания сакрального смысла определенным конфигурациям городов и народов при ассоциации с Троей в качестве города, находящегося в центре мира. Мы знаем, что римляне полагали себя потомками троянцев, таким образом, идея великого города, Трои, переносится на Рим, с Рима – на Константинополь, и, наконец, Москва как «Третий Рим» вновь оказывается наследницей Трои:

«Синхронизация таких процессов в начале XVI века как манифестация идеологии «Третьего Рима»; принятие русскими властителями титула «Царь» (Caesar); разработка генеалогии русских царей, восходящей к римской династии Юлиев-Клавдиев (а значит, к троянской династии), и широкое распространение «Троянских сказаний» на Руси наводит на мысль, что русские монархи (или придворные историки) настойчиво и сознательно проводили в жизнь репрезентацию своей римско-троянской идентичности» [9, c. 44].

Также интересно обратить внимание на замечание о том, что, хотя троянский миф во все времена (начиная с того самого Геродота) являлся свидетельством противостояния Европы и Азии, Запада и Востока, тем не менее, наследниками Трои обнаруживают себя как западные народы, так и восточные. Тот же автор ссылается на историю, связанную с ассоциацией между троянцами и турками:

«А спустя несколько десятилетий после падения столицы Византии во Франции получило широкое распространение письмо, будто бы написанное разрушителем Константинополя султаном Мехмедом II Римскому Папе Николаю V; в этом письме султан якобы удивлялся тому, что итальянцы проявляют к нему враждебность, в то время как они произошли от тех же троянцев, что и турки» [9, c. 45–46].

Цитируемый нами автор отмечает, что с троянцами ассоциируют себя и франки, и бритты, и кельты, даже в «Младшую Эдду» проникает образ Трои [9, c. 43]. А это значит, по сути, что данный миф действительно оказывается основополагающим для культурного самоопределения всех европейских народов, а также народов, так или иначе вовлеченных в круг наследников античной культуры.

Трудно сомневаться в том, что западноевропейские народы приобрели подобную самоидентификацию от римлян, полагая себя тем самым достойными правопреемниками последних. Кроме того, неудивительно, что именно в связи с проведенной римлянами ассоциацией себя именно с троянцами в качестве основы идентификации была также выбрана Троя. Средневековый и новоевропейский мир в большей мере был наследником Рима, нежели Греции. Интерес к древнегреческой культуре пришел в европейские страны позже, уже во времена романтической критики классических и имперских ценностей, связанных с образом Рима, во времена начала становления нового исторического подхода к культуре, поиска корней, глубинных исследований истории и стремления к аутентичности.

Но и сама самоидентификация римлян с троянцами вызывает неоднозначные мысли. Да, Троя – город в центре мира, Троя – основа мощного царства. Троя – твердая земля против приплывших на кораблях чужеземцев. Троя – родина. Тем не менее, Троя пала. Троя – давно сгоревший дотла разрушенный город. Парадоксальная основа для самоидентификации становящейся мировой империи.

Вероятно, для римлян ассоциация себя с троянцами, легшая в основу знаменитой «Энеиды» Вергилия, также имела культурообразующее значение, одновременно соединяя их с мощью греческой культуры, у которой они так много позаимствовали, причем в ее самых основаниях, и противопоставляя ей себя в качестве извечных противников. Величие Рима можно считать в этом контексте реваншем некогда побежденной Трои.

Примечательно, что европейские историки один за другим отмечают, что образ троянцев, воспетый Гомером, бесспорно, ближе нам, нежели образ неистовых ахейцев. По мнению А. Боннара, такой выбор фактически является выбором цивилизованного сознания в принципе:

«Ахиллес и Гектор – противопоставление не только двух человеческих темпераментов, но и двух стадий эволюции человечества.

Величие Ахиллеса освещено отблесками пожара обреченного мира – ахейского мира грабежа и войны, который должен как будто погибнуть. Но погиб ли этот мир на самом деле? Не существует ли он до сих пор?

Гектор – предвестник мира городов, человеческих коллективов, отстаивающих свою землю и свое право. Он являет мудрость соглашений, он являет семейные привязанности, предвосхищающие более обширное братство людей между собой» [1, c. 77].

Таким образом, для швейцарского исследователя троянец Гектор с его ценностями городской культуры, уважения к семье, к мирной жизни, защиты родного края, безусловно, превосходит в цивилизационном плане безумных иноземных воителей.

Американский историк В. Дюрант в фундаментальной одиннадцатитомной «Истории цивилизации» не соглашается с Боннаром в конечных выводах, хотя соглашается в общем посыле:

«В общем и целом троянцы, изображенные своими врагами, кажутся нам более честными, преданными, благородными, чем победившие их греки. Позднее это чувствовали сами завоеватели; Гомер нашел немало добрых слов для троянцев, а Сафо и Еврипид не оставили ни малейших сомнений в том, на чьей стороне их симпатии и восхищение. Как жаль, что эти доблестные дарданцы встали на пути растущей Греции, которая, несмотря на мно- жество своих недостатков, в конце концов принесет этому и любому другому региону Средиземноморья более высокую цивилизацию, чем когда-либо знали» [4, c. 45].

Разделяя те же ценности, Дюрант тем не менее отходит от гуманистически-па-цифистского просветительского подхода к истории в пользу близкого к философии жизни взгляда, с точки зрения которого молодая культура проявляет жестокость и буйство в утверждении себя, а гуманизм – достижение ее поздних стадий. Потому Троя вынуждена погибнуть под натиском мощных греков, и такова воля богов, расчищающих место для новых исторических свершений.

Тем не менее, действительно следует заметить, вслед за этими мыслителями, что даже для Гомера образцовым героем является именно Гектор, заслуживающий уважения и сочувствия. Если же обратиться к Еврипиду, то его «Троянки» – это искренний гимн пацифизма и укор разрушителям, пусть даже действующим исходя из справедливых намерений, высказанный от лица страдающих жен и матерей, уводимых в рабство, лишаемых родины, любви, детей. Античный трагик не дает никакого разрешения или положительного исхода этой беде, уже почти в завершении звучат печальные слова низвергнутой царицы Гекубы:

О горе мне! Уж дальше и мое, Куда идти, несчастие не знает. В изгнание – и из горящей Трои. Вы, старые, все ж поспешите, ноги, Хоть попрощаться с Троей. От нее, Великой и меж варваров надменной, Не славное ль сейчас возьмут и имя?.. Ее огонь, а нас хозяин... О!..

О боги! но зачем зову их?.. Разве Я тронуть их когда-нибудь умела?.. Ну что ж, идем, бежим туда, в костер, С ней умереть хочу ... с моею Троей...

(Еврипид «Троянки», 1280)

Образ Трои формируется как трагический образ рухнувшего прекрасного мира, погубленной мирной жизни, неоправдав-шихся надежд. Но в то же самое время в нем сквозит еще одна гуманистическая

Общество

идея, заставляющая цивилизованного человека испытывать симпатию к троянцам: сочувствие к побежденным, создающее вокруг них возвышенную ауру.

Однако здесь можно вспомнить о по- дозрительности, которую испытывал выдающийся представитель философии жизни Ф. Ницше по отношению к состраданию, находя в нем антижизненные, рессентиментные основания. Мало того, именно Еврипида он обвиняет в том, что тот уничтожил рациональным морализаторством живой дух греческой трагедии [8, c. 179–190]. Возвышение угнетенного и возвеличивание слабого, т. е. все черты рессентиментной морали, основанной на неутоленной жажде мести, он обнаруживает и в основаниях современной ему европейской культуры [7, c. 407–524]. По сути дела, вместе с европейской культурой он осуждает здесь и свой собственный внутренний разлад, ведь и сам он выступает как критик, сожалеющий о гибели всего жизненного, естественного и прекрасного под давлением новых ценностных рядов буржуазного серого мира, предпочитающего сытую мирную жизнь всем историческим «достойным деяниям» (каковые, как мы помним, собирался сохранять для вечности Геродот). Эта сытая мирная жизнь не так уж безобидна в своих основаниях, а следствия предпочтения самых гуманистических из ценностей бывают непредсказуемы и могут оказаться чрезвычайно опасны. Возможно, прозрения сверхдиалектичного ума Ницше были справедливы…

Рецепция образа Трои в русской литературе являет собой пример весьма сложного и неоднозначного прочтения. Мы уже говорили о том, что сама ассоциация имеет глубокие корни и восходит к римскому и византийскому влиянию. Тем не менее литературная традиция рождает свои особые образные ряды и идеи.

Общество. Среда. Развитие № 1’2023

Рецепция образа Трои в русской литературе

В художественной литературе сопоставление с мифом издавна способствовало не просто моральному возвышению события или героя произведения, но помогало обнаружить новые семантические пласты, будь то психология героя или историософское осмысление загадок бытия. Сравнение российской судьбы с историей Трои оказалось хорошо встраивающимся в самоосмысление русской культуры, хотя для того, чтобы этот сюжет стал близким и волнующим, потребовалось не- сколько этапов освоения знаменитого греческого мифа. Известные еще в Древней Руси со времен переводов хроник Георгия Амартола и Иоанна Малалы троянские сказания о похищении Елены, о битвах Ахилла, Патрокла и Гектора очень рано вошли в отечественный культурный фонд. Троянский миф стал особенно значимым в русской литературе с петровского времени: ведь Гомер – первый писатель Европы, а значит, и Россия должна была начинать свой культурный путь на Запад с самых основ. Но все-таки до определенного момента Троя осознавалась скорее как легендарное чужое прошлое.

Наш тезис состоит в том, что на русской почве обращение к троянскому мифу и ассоциации с Троей оказались не только распространенными, но также в высшей степени многообразными и неоднозначными. Мало того, с определенного момента троянский миф приблизился к русской культуре настолько, что стал осознаваться личностно близким как судьбам литературных персонажей, так и судьбе России.

Обозначим разные варианты восприятия самого концепта «Троя».

Для начала, конечно, существовала собственно гомеровская Троя – это мир древней доблести, подвигов, благородства и широты души. Для большинства образованных русских читателей это был знакомый с гимназических лет классический мир переводов с греческого языка «Илиады» и «Одиссеи». Этот мир был величественным, но скучноватым, он не предполагал личностного отношения к происходящему.

Совершенно иной облик имела еври-пидовская Троя. Это мир катастрофы и невинного страдания. Здесь развертывается картина общей иррациональности бытия, непостижимости судеб человека и мира. Прежде всего мы говорим о трагедии Еврипида «Троянки» – удивительной пьесе, где нет единого сюжета, но перед нами предстает череда трагических сцен, разворачивающихся в захваченной Трое: показана гибель великого города и его жителей, где беспомощным и слабым нет спасения, а захватчикам нет воздаяния. Впрочем, их злодеяния бессмысленны – в прологе пьесы возмущенная богиня Афина, прежде даровавшая ахейцам победу, уже готовит их гибель (из мифа уже за пределами пьесы мы знаем, что греки, осквернившие алтари троянских богов, также были наказаны: их корабли погибли в великой буре).

В России подобный образ Трои был воспринят благодаря В. Шекспиру: в «Гамлете» упоминается актер, исполняющий монолог, изображающий ужасы падения Трои. Гамлет удивлен тем, насколько чужой мир вызывает в актере ужас и сострадание к невинным жертвам рока. Гамлет изумляется силе чувства, которую в актере рождает искусство и литературный текст, в то время как он сам, имея перед собою реальную трагедию, оказывается пассивным. По сути, сила сопереживания актера тексту о трагедии Троянской войны заставляет шекспировского героя перейти к активному действию:

Не стыдно ли, что этот вот актер

В воображенье, в вымышленной страсти Так поднял дух свой до своей мечты, Что от его работы стал весь бледен;

Увлажен взор, отчаянье в лице, Надломлен голос, и весь облик вторит Его мечте. И все из-за чего?

Из-за Гекубы! Что ему Гекуба, Что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?

Что совершил бы он, будь у него Такой же повод и подсказ для страсти, Как у меня?

(В. Шекспир «Гамлет», пер. М. Лозинского)

Шекспир показывает, какую силу художественный образ и художественное восприятие могут иметь для человеческой жизни. Иногда цельно и лаконично подмеченная в искусстве и пережитая как интенсивный эстетический опыт идея оказывается более существенной и влиятельной, чем тысяча разрозненных перипетий самой жизни. Образ древних троянских героев заставляет действовать шекспировского персонажа, и образ Трои оказывается действенным для самовосприятия человека другой эпохи и культуры.

В еще большей степени образ еврипи-довской Трои был раскрыт в поэзии Ф. Шиллера. Его стихотворение «Торжество победителей» по мотивам пьесы «Троянки» в переводе В.А. Жуковского было известно каждому образованному человеку:

Скольких бодрых жизнь поблекла!

Сколько низких рок щадит!..

Нет великого Патрокла;

Жив презрительный Терсит.

Все великое земное

Разлетается, как дым:

Ныне жребий выпал Трое, Завтра выпадет другим…

Иное значение образ Трои приобрел в поэзии римского поэта Вергилия. В своем новом эпосе он, в отличие от Гомера, смотрит на Троянскую войну именно с позиции троянцев, но история о Трое воспринимается в его «Энеиде» глобально, как гибель целого мира, и в то же время величественно – как надежда на его новое величие. Величественный образ, известный по учебникам латыни, оказывался привычным и немного скучным, зато передача поэтическим искусством глубины чувства и страдания всегда затрагивала глубинные струны русской души.

Обращение к образу Трои стало особенно актуальным в России во время революционных событий 1917 г. Троянская катастрофа неожиданно приблизилась к русским реалиям. Особенно живо эта ассоциация возникала в сознании той самой просвещенной элиты, что получала классическое образование и не приняла революцию. Пала великая империя – на этот раз это была Россия. Пала ее приморская столица, Петербург – в этом контексте город воспринимался как новая Троя. Уезжавшие на Запад писатели, философы, художники чувствовали себя новыми Энеями, беглецами с руин своей родины. Поэт Георгий Адамович признавался через 35 лет: «Для меня в слове “Троя” столько всего – что само упоминание о ней для меня поэзия». А уезжая в 1919 г. в эмиграцию, он писал стихи, намеренно выдержанные в античном стиле: «Тогда от Балтийского моря / Мы медленно отступали…» Здесь описываются надежды неохотно оставляющих рубежи, но все еще готовых к бою солдат. Ночной лагерь, лай собак, отсветы зеленых ракет в небе, смолкнувшие пулеметы и воспоминания о веселых кутежах в петербургских кабаках. Но внезапно на небо выходит вечерняя звезда Венера. И стихотворение заканчивается на внезапной безысходной ноте:

Но безмолвно она глядела За холм, и мне показалось, Что вестницы смерти смотрят Так на воинов обреченных, И что так же она смотрела На южное, тесное поле, Когда грудь земли пылала Златокованными щитами, Гул гортанного рева несся, Паруса кораблей взлетали, И вдали голубое море

У подножия Трои билось.

Упоминание Трои набрасывает на происходящее налет ужаса. Троя пала, Троя погибла, это произошло века назад. И не-

Общество

бесная богиня все так же равнодушно взирала на эту катастрофу.

Троя – это покидаемый Петербург, Россия, вся прошлая жизнь, мир старой утонченной культуры. В стихотворении «Что там было?» (1923) Адамович также тоскует об исчезнувшем былом Петербурге: «На земле была одна столица. Все другое – просто города». Эта тема центральности Города с большой буквы вновь напоминает нам об образе Трои.

Другой поэт-эмигрант Антонин Ла-динский также, казалось бы, внезапно обращается к образу Трои – как к чему-то само собой разумеющемуся в этом контексте в стихотворении «Посвящение»:

О, как мы плакали, бросая дом!

В сугробах замерзала наша Троя, И призрачным непрочным мотыльком Ушел кораблик наш искать покоя.

Общество. Среда. Развитие № 1’2023

Но, как мы уже говорили, «Энеида» Вергилия повествует не только о гибели великой цивилизации. «Энеида» – произведение, исполненное провиденциально-сти и оптимизма. Она говорит о великой миссии беглецов во главе с Энеем. Эта миссия неустанно предстает перед ними в снах и прорицаниях оракулов. Покинув старую родину, герои должны отыскать новую, построить новое прекрасное государство, которое когда-нибудь станет могучим Римом, великой империей. Эта идея на первых порах вдохновляла также и российских эмигрантов. Построят ли они новую родину или останутся жалкими беглецами? Рим создать не удалось, но эмигрантские Берлин и Париж, особенно поэзия эмиграции, оказались значительным явлением не только в литературе русского зарубежья, но и в европейской культуре в целом. Нина Берберова писала в «Лирической поэме»: «Я не в изгнанье, я – в посланье».

Однако в большей мере образ Трои воспринимался в литературе того времени в пессимистическом контексте. Возникают, а затем исчезают под напором варварства великие царства, и от них не остается ничего. Поэты отказывались понять эту чуждость, историческое забвение, рефлексировали о нем и о том, что может собою представлять существо человека и творца в этом новом мире. И вновь они обращаются к образу Трои как к образу преходящего величия. Ирина Одоевцева пишет:

Всегда всему я здесь была чужою – Уж вечность без меня жила земля, Народы гибли, и цвели поля,

Построили и разорили Трою.

И жизнь мою мне не за что любить, Но мне милы ребяческие бредни – О, если б можно было вечно жить, Родиться первой, умереть последней: Сродниться с этим миром навсегда И вместе с ним исчезнуть без следа!

На эту мысль откликается Георгий Иванов:

Построили и разорили Трою, Построили и разорят Париж.

Что нужно человеку – не герою – На склоне?.. Элегическая тишь.

Так почему все с большим напряженьем Я жизнь люблю – чужую и свою, – Взволнован ею, как солдат сраженьем, Которое окончится вничью.

Удивительно, но поверх этого гибельного мотива вселенской тщеты, схваченного буквально одним штрихом – упоминанием Трои, – в обоих стихотворениях звучит новый мотив противопоставленной ей, возможно бессмысленной, но желанной и любимой индивидуальной человеческой жизни.

У поэтов, не отправившихся в эмиграцию, также присутствует образ Трои. Но акцентирование меняется. У Осипа Мандельштама читаем:

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну а мне – соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет Нищета.

Внезапно Троя сама, вместе со всей древней эллинской культурой, и, видимо, со всей былой прекрасной культурой, счастливой жизнью, покоем, детством человека и человечества, становится ускользнувшей исчезнувшей мечтой. И здесь уже все равно, кто победил, троянцы или ахейцы, какой город погиб, а какой был основан: в конечном счете исчезло все. Образ Трои становится образом безвозвратно ушедшей гармонии.

Также у Александра Галича в романсе, посвященном А. Вертинскому, можно услышать:

А трое? Ну, что же, что трое!

Им равное право дано.

А Троя? Разрушена Троя!

И это известно давно.

Все предано праху и тлену, Ни дат не осталось, ни вех. А нашу Елену – Елену Не греки украли, а век!

Троя разрушена уже давно. Красота ушла под напором времени и новых реалий. Это не те или иные силы или те или иные победители. Новые принципы жизни, установившиеся в XX в., оказались противоречащими самому представлению о прекрасном и высоком. Если эмигранты могли вздыхать об утраченном как о родине, то для тех, кто родины не покидал, такой иллюзорной лазейки для надежды не осталось. Интересно, что на русской почве это общемировое изменение ситуации всегда воспринималось отдельными творческими умами даже более остро, нежели, скажем, в Европе. Особенно четко звучали в этом контексте слова К. Леонтьева, произнесенные еще в XIX в.:

«Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?» [5, c. 440].

Древнегреческая, древнеримская, древнееврейская, средневековая культуры – все в целом, во всем своем многообразии, во всех своих взлетах и падениях, во всех своих достижениях и во всей своей жестокости противопоставляются новому серому буржуазному быту.

Но следует отметить и еще одно значение троянского мифа – самое универсальное. Троя – это реальный мир открытий Генриха Шлимана, за которыми в 1870-е гг., затаив дыхание, следила вся образованная общественность. Современному человечеству предстала седая древность, первооснова европейского мира в ее потрясающем величии. В таком аспекте история о расцвете и гибели Трои дей- ствительно предстает универсальным эпосом о формировании человечества.

Именно к этому образу – уже не мифологическому, а реальному – обращается Ф.М. Достоевский в последней части «Братьев Карамазовых» (1879–1880). Этот роман также является колоссальным эпосом о погибающей, но все-таки имеющей шанс возродиться России.

Действие романа разворачивается в последней четверти XIX в. Достоевский отчетливо ощущал близящийся перелом, российскую катастрофу (это отражено было им еще в романе «Бесы», написанном почти на десять лет раньше). Начиная это произведение как памфлет против ниги-листов-нечаевцев, он возвел частный случай к роману-трагедии, роману-мистерии. В «Братьях Карамазовых» тема старого мира, уходящего в прошлое, раскрывается особенно мрачно. Если Тургенев еще испытывал ностальгию по обреченным «дворянским гнездам», то дворянская культура в семействе Карамазовых демонстрирует гниение и распад: низменное сладострастие и ничтожность старшего Карамазова, пьяный разгул и буйство Дмитрия, утонченный, холодный, демонический интеллектуализм Ивана. Даже чистый Алеша то и дело ощущает в себе «карамазовщину». Старая Россия себя исчерпала.

Но Достоевский провидит и новую эру, и она начинается с мальчиков, встретившихся Алеше Карамазову. Это начало – начало почти с нуля, с первобытного варварства, с жестокости стаи: мальчишки при первой встрече с Алешей Карамазовым бросаются в него камнями, один из них кусает его за палец. Фактически это значит, что вся история должна повториться теперь с самого начала, можно сказать, «с основания Трои».

Недаром именно этот вопрос: «Кто основал Трою», – так волнует мальчиков из романа. Примечательно, что их учитель по фамилии Дарданелов, хотя и является, по признанию детворы, человеком справедливым и умным, – не знает этого. Он – представитель старого поколения, он рационалист, отвечая на их вопрос, он говорит им о движении народов, о постепенном формировании государств – но не видит очевидного. То есть он просто неспособен к самоидентификации: ведь его фамилия происходит именно от Дардана. Таким образом, старшее поколение уже утратило способность осознавать истину. Ил, сын Дардана (по другому варианту мифа – правнук Дар-дана, сын Троя), пал: его могила под камнем легла в основание Трои.

Общество

Вопрос «Кто основал Трою?» становится тайной. Но именно мальчики оказываются неожиданно сведущими в этой тайне. Один из них нечаянно прочел об этом в книге и теперь является носителем этого тайного знания, которое никому не разглашает. Но другой подглядывает в эту книгу тоже. Над постелью умирающего Илюшечки раскрывает тайну: Трою основали Тевкр, Дардан, Трой и Ил.

Как справедливо отмечают Ф.Т. Гриффитс и С.Дж. Рабинович в монографии «Третий Рим» [3, c. 253], смерть нового Ила – Илюшечки – создает возможность нового братства, основанного уже не на дикости и силе, а на любви и сострадании. Именно молодому поколению, по мнению Достоевского, предстоит перестроить и возродить этот разрушающийся мир. Так роман Достоевского приобретает черты нового эпоса, где древнее и в то же время юное язычество нарождающегося мира сливается с христианством.

В конце ХХ в. в России снова настал переломный момент. Вновь повторились распад и гибель Российской империи – уже в ее советской ипостаси. Но означает ли он исчезновение страны, окончательный распад культуры? В масштабнейшем художественном исследовании Андрея Битова «Империя в четырех измерениях» поднимался вопрос о сути русской империи, ее людях и событиях, о нравственном смысле ее существования. Примечательно то, что, когда объект исследования уже перестал существовать, в своем позд-