Художественная симвология в творчестве Льва Толстого

Лук и лира, как война и мир, – удивительным образом возникающее противоборство, которое согласуется с самим собой. И важно то, что каждый член рассматриваемой оппозиции внутренне противоречив, а значит, диалектичен. В самом деле, чем сильнее напряжение противоположных концов лука, тем напряженнее натянутая тетива, тем лучше лук. И наоборот, ослабление напряженности сво- дит к нулю функциональное значение оружия. Помимо этого, тетива лука может превратиться в струну лиры, которая основана на том же принципе, что и лук: она сама есть многострунный лук (как всякий струнный инструмент), иначе говоря, преображенный, или «сублимированный», лук. В итоге противоположности взаимопоглощаются, и рождается гармоническое единство (Петров 1971: 19).

Напомним также, что принцип лука особенно заметен в архитектуре, основанной на контрфорсах, где арка означает именно лук ( 1'агс ). Древние мастера и философы хорошо понимали, что вне этого принципа, который (подчеркнем) есть гармония противоположностей, а не их противоречие , вызывающее лишь бесконечную, не приводящую к миру борьбу, не могут быть осуществлены никакие позитивные изменения – только разрушение и гибель, небытие.

Самое название «Война и мир» позволяет выявить неразрывную связь лука и лиры как художественное утверждение противоположности жизни и смерти (или наоборот). Лук (война) несет смерть; лира (мир, мiр) – радость бытия, но т.к. состояние борьбы не является вечным, противоположности «не пожирают» друг друга, а взаимопоглощаются. Конец и конечная цель (телос) борьбы - покой и гармония ; без этого борьба гибельна. Конечная же цель противоречия – его разрешение; без этого противоречие бессмысленно (бессмыслица и есть пребывание в непрерывном внутреннем противоборстве). Борьба существует ради покоя , но не ради борьбы. На этом важнейшем диалектическом принципе покоится не только античная, но и христианская этика, этика согласия и любви.

Символический смысл в этом отношении приобретает брак главных героев – Пьера Безухова и Наташи Ростовой. Это и есть тот новый мир , который они приобрели, дав возможность развиваться своим духовным силам и создав прочную брачную пару как надежду на стабилизацию и

продолжение жизни. Точно так же новым миром разрешился исторический конфликт между воюющими христианской Европой и христианской Россией. Победа России, для которой война была Отечественной и народной, устанавливает гармонию на всем западно-восточном пространстве, и эта гармония зиждется на двуполюсности, т.е. на единстве лука и лиры , как некогда было у античных мыслителей.

Б.П. Вышеславцев напоминает, что война, согласно Гераклиту, «есть отец всех вещей»: но это отец-Хронос, пожирающий своих детей. Поэтому для продолжения жизни необходима «мать всех вещей», т. е. гармония, согласие, мир , без которых «ничто не родится и ничто не пребывает» (Петров 1971: 18).

И только в таком понимании мы можем проецировать античную символику на смысл сопряжения в произведении Л. Толстого феноменов войны и мира (мi-ра). Подобное сопряжение взывает к самим корням русской религиозности, хранящей память о значении божественной двойцы Отца-Матери, рождающей ребенка, которому присущи обе силы - отцовская и материнская. Только такой плод может нести в себе семена, способные упасть на почву благодати, прорасти, дать добрые всходы и в конце концов победить смерть. Осмысленная таким образом и художественно воссозданная историческая победа народной православной Руси позволяет увидеть в Л. Толстом самого русского из русских авторов-реалистов. И, добавим, одного из наиболее ярких и последовательных адептов православной духовности.

Именно в таком плане понимали роль Спасителя апостолы: «Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду, упразднив вражду Плотию Своею <...> дабы из двух создать в Себе Самом одного нового человека, устрояя мир, и в одном теле примирить обоих с Богом посредством креста, убив вражду на нем» (Еф. 2: 14 -16). Это значит, что ап. Павел видит смысл христианского учения в уничтожении вражды, в установлении универсальной гармонии: «И, придя, благовествовал мир вам, дальним и близким» (Там же: 17).

Наше глубокое убеждение заключается в том, что Лев Толстой своим творчеством доказал, что истинный христианин тот, кто превращает мiр в мир путем креста, но не креста Голгофы, а древнейшего креста в круге, который изначально является символом гармонии, т.е. розетой, Розой Мира, отрицающей насилие, страдание и зло в любых формах. Этот принцип и привел великого писателя к открытию восточной мудрости, в частности закона кармы, о чем свидетельствует небольшой рассказ «Карма».

Эта «буддийская сказочка», которую Л. Толстой перевел из американского журнала, понравилась ему «и своей наивностью, и своей глубиной. Особенно хорошо в ней разъяснение той, часто с разных сторон в последнее время затемненной истины, что избавление от зла и приобретение блага добывается только своим усилием, что нет и не может быть такого приспособления, посредством которого, помимо своего личного усилия, достигалось бы свое или общее благо» (Толстой. Т. 12: 268).

Это значит, что человек, который приходит в этот мир, несет в себе заряд добра или зла, положительную энергию или отрицательную, которая развивается вместе с его душой. Это и определяет его земную жизнь, то благо или те неудобства и горе, которые выпадают на его долю. Задача человека - понять самого себя и уметь противостоять ударам судьбы, увеличивая общее количество добра в мире.

Однако здесь возникает вопрос: почему писателю, крещеному и воспитанному в традициях православной духовности, понадобилось понятие кармы ? Разве недостаточно исповеди, покаяния, прощения грехов и веры в будущее воскресение? Ответ на данный вопрос, на наш взгляд, не столь прост и упирается в проблему теодицеи: почему одним Бог дает много, а другим – мало земных благ и талантов, почему неискоренимо зло? Почему наказан добродетельный человек, в то время как злодей торжествует? Часто человек не в состоянии объяснить причину такой несправедливости, не понимая того, что настоящее и будущее всего человечества, сила добра напрямую зависят от его личных деяний. Требуя благ от Бога или других, он забывает о своем долге. Поэтому не удивительно, что Л. Толстой, который не мог примириться с тем, что мир лежит во зле, напомнил, «что благо отдельного человека только тогда истинное благо, ког-

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ да оно общее». В качестве примера он приводит восточную притчу о разбойнике, вылезавшем из ада, но пожелавшем «блага себе одному». Тогда «его благо перестало быть благом, и он оборвался» (Толстой. Т. 12: 268).

Никакого противоречия между этикой буддизма и евангельским учением писатель не видел: для него Иисус Христос – совершенная личность и истинная вера живет в сердцах людей, а не в алтаре православного храма. Рассказ «Карма» дает возможность еще раз заострить вопрос о значении восточной философии для русской духовной традиции.

Лев Толстой, как известно, не любил вдаваться в детали экзегетики. Религиозную метафизику любого толка он переводил на язык морали и формулировал кодекс поведения современного человека. Если и мы пойдем по толстовскому пути, то увидим в восточных духовных практиках антропологическую доктрину, принципиально отличную от западного антропоцентризма. В этом убеждают исследования К.Г. Юнга, которого многие русские православные мыслители высоко ценили. Юнг писал об огромной разнице между человеком Запада и Востока, которую создает именно «религиозный взгляд», т.к. он «всегда выражает и формулирует главное содержание психологического поведения и его своеобразные суеверия». Для христианского Запада, согласно установке anima naturaliter Christiana , благодать всегда приходит извне, свыше. Поэтому человеческая psyche страдает от комплекса неполноценности. Для Востока же бытие является эманацией psyche и отсюда направленность вовнутрь, в глубины собственного «я»; эта основная психологическая установка пропитывает существо человека на Востоке, «пронизывая все его мысли, чувства и дела, независимо от того, какую веру он исповедует» (Jung 1992: 120).

Итак, схематично можно представить: человек Запада – крайний экстраверт, человек Востока – крайний интроверт, что и порождает не только эмоциональный конфликт между ними, но и различия ценностных ориентаций. «Христианский Запад относится к человеку как полностью зависимому от Божией благодати или хотя бы от Церкви, которая является единственным, снабженным божественными санкциями, земным инструментом спасения че- ловека. Восток же решительно утверждает, что человек является единственной причиной своего развития. Это вытекает из веры в самоосвобождение» (Jung 1992: 120).

В итоге Юнг рисует психологический портрет индивидуума, целиком поглощенного ценностями западной цивилизации, и, на наш взгляд, этот портрет мало чем отличается от аналогичных обличений Льва Толстого: тревога, раскаяние, пустые обещания, предательство, самоунижение, упоминание Божьего имени всуе. Причем на место Бога легко поставить деньги, и человек, предприимчивый, алчный и в погоне за благами мира (собственностью, здоровьем, знанием, общественным успехом, властью), будет также истово поклоняться им.

По Юнгу, для европейца есть только один путь: понять, «что psyche содержит достаточно богатств – нет поэтому никакой потребности наполнять ее извне», а также почувствовать, что источник развития находится в нем самом. Однако, чтобы начать столь «смелое предприятие», надо научиться сначала «справляться с собственной нетерпимостью и духовным высокомерием», т. е. передвинуть «точку тяжести с эго на самость, с человека на Бога и, подобно тому, как эго исчезает в самости, исчезнуть человеку в Боге» (Там же).

Речь должна идти не о поглощении объективной предметности в сознании субъекта, но о реальной пропасти, какая разделяет западный и восточный мента-литеты. Но не менее глубокая пропасть отделяла и русского вестернизованного интеллигента от простого мужика, жившего, по определению Л. Толстого, естественной «роевой» жизнью. Автор «Войны и мира» прекрасно понимал многообразие форм религиозного опыта, их историческую обусловленность и сам пришел к правде «Фоканычей», реализовавших на уровне бессознательного гармонию личного бытия. В своей простоте и естественности эта правда казалась слишком примитивной, не заслуживающей внимания образованной части общества. Между тем русский крестьянин оказался истинным христианином, в котором неизбежно «срабатывал» заложенный самой природой и Богом инстинкт гармонизации противоположностей. Мир спасается спасением самого себя. Отсюда и знаменитая толстовская «диалектика души». Христианство

«движется в области предельных понятий, которые антиномичны; оно открывает и переживает последние антиномии мира и души, имманентности и трансцендентности... Последнее единство последних противоположностей – единство Абсолютного и относительного, неба и земли, Бога и человека – образует последнюю проблему диалектики и первое переживание христианского откровения» (Вышеславцев 1994: 249), поддержанное (добавим от себя) многовековой традицией восточного любомудрия.

Рассуждая о природе и назначении искусства, Лев Толстой не прибегал к специальным терминам и понятиям символогии. Однако в его работах 1880 – 1890-х годов выражен четкий взгляд на проблему условности творчества и, если прибегать к современному языку, проблему знаковости. «Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их», – пишет он в статье «Что такое искусство?» (Толстой. Т. 15: 80) (выделено мной. – О.К. ). Однако знак знаку – рознь. Доказывая, в частности, бессмысленность поисков новых форм образности в европейском символизме, писатель недоумевает: «Как это в медном небе живет и умирает луна и как это снег блестит, как песок? Ведь это уже не только невероятно, но, под предлогом передачи настроения, набор неверных сравнений и слов» (Там же: 114; речь идет об одном из стихотворений Поля Верлена. – О.К .).

Художественная символика самого Льва Толстого – неотъемлемая часть его «яркого реализма» (известное толстовское определение). Но эта яркость не имеет ничего общего ни с искусственными конструктами, ни с натуралистической детализацией. Символы автора «Войны и мира», исполненные глубочайшей философской рефлексии, так же просты, естественны и гармоничны, как и найденная его любимыми героями правда жизни. «Он любил и наслаждался этой любовью, учил любить все: цветущую ветку черемухи, обрызганную дождем, – и трепещущие ноздри горячей лошади; песню косарей, иду- щих по дороге, и от звуков которой точно колышется сама земля, – и крепкие икры бегающих мальчишек; бесприютную старость Карла Ивановича – и усадебные идиллии Левиных и Ростовых; духовную жажду, уводящую Пьера к масонам, а отца Сергия – в странничество, – и хруст снега под торопливыми шагами Сони, когда ее озаренное зимней луной лицо приближается к губам Николая со всей чистотой юности и красотой влюбленности; отменную молитву юродивого Гриши – и физическое наслаждение от скачки верхом и от купанья, от питья ледяной воды из ручья и от бального наряда, от полевой работы и от чувственной любви» (Андреев 1992: 385).