Художественная телеология повести А. П. Чехова «Моя жизнь» (тема и тематические мотивы)

Методологически статья опирается на выводы литературоведов о телеологии художественного целого. Прежде всего следует упомянуть фундаментальные труды А. П. Скафтымова [1972а] и М. М. Бахтина [1975].

А. П. Скафтымов открывает свое исследование тематической композиции романа Ф. М. Достоевского «Идиот» (1922–1923) следующим тезисом: «Главным методологическим убеждением автора <…> было признание телеологического принципа в формировании произведения искусства. Созданию искусства предшествует задание. Заданием автора определяются все части и детали его творчества. <…> Художник из множества проносящихся в его воображении формальных возможностей выбирает те или иные лишь потому, что узнает в них соответствие тому, что он в себе уже смутно носит и воплощения чему ищет» [Скаф-тымов, 1972б, с. 23]. Ученый справедливо полагает, что телеология художественного произведения обнаруживается в его тематической композиции, которая, в свою очередь, группируется вокруг носителей действия – персонажей [Там же, с. 31].

М. М. Бахтин годом позже (1924) в фундаментальном труде «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» также связывает телеологию и композицию, понятую в качестве технического репрезентанта архитектоники и занимающую по отношению к последней подчиненное положение: «Структуру произведения, понятую телеологически, как осуществляющую эстетический объект, мы будем называть композицией произведения» [Бахтин, 1975, с. 17].

Тема у А. П. Скафтымова и эстетический объект у М. М. Бахтина находятся в корреляции с эстетическим целеполаганием произведения. Эстетическое целеполагание подразумевает ценностный подход автора и читателя к фиктивному миру произведения; немаловажной является смысловая цельность этого мира, обусловливающая единство художественного восприятия. Ценности и смыслы, заложенные в произведении, выявляются в его поэтике – помимо композиции важны персонажи, выражающие ценностные (оценочные) точки зрения, и мотивы, «продвигающие» эти оценки и «привязанные» к персонажам. Персонажи, получающие тематическое и концептуальное развертывание в художественном мире, функционально связаны с тематическими мотивами, поскольку последние составляют тематический каркас произведения и неминуемо выводят к его тематическому, а затем и эстетическому единству 1.

Современная наука интегрирует опыт литературоведения как 1920-х гг., так и позднейшего времени, и определяет художественную телеологию как «целесообразность организации произведения, его устройство в соответствии с целью, художественной задачей автора» [Володина, 2016, c. 173].

В настоящей статье рассматривается система тематических мотивов, корреспондирующих с ценностной (мировоззренческой) позицией ведущего персонажа и этико-философскими воззрениями стоящего за ним автора, на материале повести А. П. Чехова «Моя жизнь (Рассказ провинциала)» (1896) 2. Рабочая для данной статьи связка поэтологических единиц: персонажа-актора, тематики и тематических мотивов – служит средством изучения этико-философской телеологии произведения, которая и обеспечивает целостность «художественного впечатления» (М. М. Бахтин) словесно-эстетического объекта.

Результаты исследования

В повести «Моя жизнь» главная тема – рассказ об испытаниях героя – реализуется посредством мотивов: социального статуса; необходимости труда; настоящей / ненастоящей жизни (определяемой не в последнюю очередь всё тем же отношением к труду); и, наконец, ответственности за Другого (в этой мотивно-тематической группе развивается в том числе мотив игры). Названные тематические мотивы, на наш взгляд, формируют тематический состав и сюжетную композицию произведения, указывая на заложенное в нем эстетическое (ценностное) целеполагание.

Одним из главных в сюжетной конструкции повести является мотив социального статуса. В повествовании он выражен посредством формулы «общественное положение», по-другому – «репутация» (совмещение этих понятий встречаем в ироническом признании рассказчика: «…у меня была дурная репутация оттого, что я не имел общественного положения» [Чехов, 1985, т. 9, с. 197]) 3. Главный герой, Мисаил Полознев, вспоминает последние два года своей жизни. Воспоминания открываются тяжелым разговором с отцом – самовлюбленным человеком, бездарным на любом поприще, – деспотическим родителем, посредственным ритором, бесталанным архитектором. Прибегая к высокому слогу («дух божий, святой огонь», который посещает лишь избранных, в том числе и род Полозневых, ныне попираемый недостойным потомком), отец упрекает Мисаила в желании заняться физическим трудом: «Ни одного дня ты не должен оставаться без общественного положения» (c. 193). Мисаил возражает: «То, что вы называете общественным положением, составляет привилегию капитала и образования. Небогатые же и необразованные люди добывают себе кусок хлеба физическим трудом <…>» (c. 193).

Экспозиционный диалог указывает, казалось бы, на безоговорочно народническую или толстовскую [Скафтымов, 1972в, с. 394–396] проблематику повести. Народническая трактовка проблемы труда и отношения к людям физического труда «подсказана» в частности эди-ционной историей «Моей жизни»: отдельным изданием повесть вышла в 1897 г., объединенная с повестью «Мужики» (1897). Последующие издания «Моей жизни» – со второго по седьмое – вновь состоялись под одной обложкой с названной повестью (см. коммент. (с. 496)). Разумеется, народническое и толстовское влияние в постановке вопроса о праве на «низкую» работу человека из дворянского сословия неоспоримо, поскольку социально-исторический контекст выдвигал на первый план вопросы труда и распределения совокупного общественного продукта.

Однако мы склонны согласиться и с экзистенциально-философской интерпретацией позиции главного героя [Зайцева, 2015, c. 18–20]. Исследовательница находит схождение в этической позиции субъекта у Кьеркегора («Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал») и Чехова («Моя жизнь»). По мнению Т. Б. Зайцевой, «Ми-саил отнюдь не толстовец, а скорее этик в киркегоровском смысле. Этическая концепция труда помогает чеховскому герою не только определить, но и этически-сознательно выбрать пределы своего земного бытия, помогает быть», однако «этический выбор не избавляет человека от сомнений, от отчаяния, не дает никаких гарантий, что герой-этик обретает истинное существование, обретает истину» [Там же, с. 20].

Отсутствие труда, безделье, пусть и на «благородной» службе в конторе строящейся железной дороги, угнетает Мисаила. Прибыв в Дубечню, новоприобретенную усадьбу инженера путей сообщения Должикова – именно там ему предстояло служить, он мучится от своей неприкаянности, от того, что бессмысленный конторский труд никому не нужен: «…мною мало-помалу овладела тоска – тоска физическая, когда чувствуешь свои руки, ноги и всё свое большое тело и не знаешь, что с ними делать, куда деваться» (с. 208). Переживаемое Мисаи-лом отчуждение от неоспоримой материальности тела, экзистенциальная эмоция тоски, исходящая как от созерцания безбрежной степи («Но что можно было увидеть в этой пустыне?»), так и отсутствия своего места в жизни, будто предсказывает его разочарование от бессмысленного, несозидательного занятия в конторе. Постоянно испытывая физическую тоску (вернее, погружаясь в экзистенцию тоски), Мисаил окончательно решает обратиться к труду тяжелому, востребованному: «От праздности и неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я, недовольный собою, вялый, голодный, слонялся по усадьбе и только ждал подходящего настроения, чтобы уйти» (с. 214).

Заметим: труд для главного героя – форма необходимости, в то время как досуг, который приравнивается к безделью, тягостен. Согласимся с мыслью Ю. К. Щеглова, который выделил труд и досуг в качестве одной из трех ведущих тем чеховского творчества; две другие – это тема «утраченного рая» и «идиотической тирании». Последняя присутствует в тематическом корпусе повести и связана как с деспотичностью отца героя, так и с совокупным влиянием города, т. е. косного общественного мнения, на личность. Ученый, выделяя тему труда в «Моей жизни» в качестве центральной, утверждает, что ежедневный труд «приносит и личное удовлетворение, давая интеллигенту <…> право на самоуважение <…>» [Щеглов, 2013, с. 523].

Отношение к людям труда выявляет подлинную сущность человека. Отец Мисаила высокомерно полагает «ручной» труд уделом «раба и варвара» (с. 193). Инженер Должиков, многократно хвастающийся тем, что он начинал свою карьеру смазчиком, затем машинистом, называет рабочий люд Пантелеями, а конторских служащих (их всего двое – Мисаил и никчемный сын генеральши Чепраковой) – «пьяницами, скотами, сволочью» (с. 214). Вместе с тем инженер, доподлинно известно, брал взятки (с. 256), и его благосостояние было наполовину неправедно нажитым. Когда Мисаил посещает дом этого важного лица в качестве просителя, он иронично воспринимает окружающую роскошь: «…всё, кажется, так и хочет сказать, что вот-де пожил человек, потрудился и достиг, наконец, возможного счастья на земле» (с. 203). Это счастье истекает из обстановки дома, запаха богатых сигар, ковров, кресел (рассказчик подчеркивает, что «пахнет счастьем» (с. 203, 204)) и продолжается в фигуре упоенного своим богатством инженера, напоминающего «фарфорового, игрушечного ямщика» (с. 204). Сфера вещей, распространяющихся на живое, и живое, овеществленное в образе декоративной поделки, – это фокус видения рассказчика. Неразличение живого и неживого иронически аннигилирует образ хозяина этих вещей – инженера.

Город, среда обитания героя, представляет собой место, едва ли не эмблематически выражающее презрительное отношение к труду. «Я любил свой родной город, <…> но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. <…> Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей» (с. 205). Неправильное отношение к труду влечет за собой неправильную мораль и оправдывается этой моралью. Мисаил размышляет о том, что безликий город, застроенный уродливыми домами – плодами «творчества» его отца-архитектора, не трудится, не развивается; его население грубо (развлечения лавочников, привязывающих жестянки к хвостам собак) и погрязло в предрассудках (достаточно вспомнить «передовое» семейство Ажогиных, которое якобы искореняет суеверие, но которое совсем не изящно выпроваживает из своего дома сестру героя, узнав, что она ожидает внебрачного ребенка). Добрая и развитая Анюта Благово, тайно влюбленная в Мисаила, просит его не подходить к ней на улице, ибо и над ней довлеют пресловутые приличия, а человек дворянского круга, ушедший в маляры, – это человек без «общественного положения». Люди с «общественным положением» берут взятки, включая «высокоморального» отца героя (воображающего, что их дают «из уважения к его душевным качествам» (с. 206)). Те же, которые не берут, – судебные чины, – искупают отсутствие мзды игрой, пьянством и имеют «на среду вредное, развращающее влияние» (с. 206). Мисаил своим «выходом» из сословия нарушил установленный порядок. Даже мясник Прокофий попрекает его тем, что дворянин не должен выполнять грязную работу: «Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» (с. 233). Запрет на «неподобающую» деятельность входит в систему социальных регулятивов как общества в целом, так и его микромодели – небольшого города.

Во время окончательного объяснения с отцом герой обвиняет «порядочных» обывателей: «Во всем городе ни одного честного человека! Эти ваши дома – проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей… <…> Город наш существует уже сотни лет, и за всё это время он не дал родине ни одного полезного человека <…>! Вы душили в зародыше всё мало-мальски живое и яркое! Город лавочников, трактирщиков, канцеляристов, ханжей, ненужный, бесполезный город <…>» (с. 278). Место, где труд изгоняется из жизни, обречено на нравственную и социальную деградацию. Город, как культурная локация, которая продуцирует ложные ценности, саморазрушителен в своей основе.

В повести заявлено и приятие труда – но как социальной необходимости, не как призвания (последнее артикулировано только рассказчиком, сознательно избравшим свой жизненный путь). В среде своих товарищей-маляров Мисаил подмечает хитрость, леность и даже вороватость – ведь работники почитали едва ли не долгом умыкнуть немного хозяйской олифы. Не прочь поживиться чужой олифой даже праведник Редька, подрядчик. Человек, который следует своему девизу «Тля ест траву, ржа – железо, а лжа – душу» (с. 215, 216, 272–273), не считает грехом присвоение толики хозяйского добра, потому что таков обычай. И всё-таки жизнь маляров заполнена делом, и Мисаил принимает ее тяготы. Отметим, что изможденный неведомой хворью Редька каждую весну и осень собирался умирать, однако неизменно воскресал и удивлялся своей живучести – трагикомическое выражение бессмертной сущности праведника…

В споре с доктором Благово Мисаил отстаивает необходимость труда в процессе нравственного совершенствования: «…прогресс – в делах любви, в исполнении нравственного закона» (с. 220). Доктор – позитивист, в его представлении прогресс определяется развитием науки, а единица измерения прогресса – не отдельная человеческая жизнь, а всё человечество, живущее интересами цивилизации и идеей непрерывного развития (заметим, неосуществимого в продолжение жизни человека и необозримого даже на протяжении жизни нескольких поколений): «Если улитка в своей раковине занимается личным самосовершенствованием и ковыряется в нравственном законе, то вы это называете прогрессом?» (с. 221).

Мисаил убежден, что бесконечность – плохой ориентир для идеи прогресса, ведь его должен ощутить каждый человек, а при размытости (диффузности) цели прогресса у человека утрачивается цель собственной жизни: «Жить и не знать определенно, для чего живешь!» (с. 221). Доктор настаивает: «Я иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда иду, но <…> ради этой чудесной лестницы стоит жить; а вы знаете, ради чего живете – ради того, чтобы одни не порабощали других, чтобы художник и тот, кто растирает для него краски, обедали одинаково. Но ведь это мещанская, кухонная, серая сторона жизни <…> Если одни насекомые порабощают других, то и черт с ними, пускай съедают друг друга!» (с. 221).

Социал-дарвинистская доктрина доктора Благово вполне укладывается и в его обыденную мораль. Пренебрежение интересами другого человека, будь то трактирный слуга или соблазненная и брошенная им сестра Полознева – Клеопатра, для него вполне естественны. Рассказчик замечает, что «этот самый образованный и лучший человек в городе далеко еще не был совершенством. В его манерах <…> было что-то грубоватое, семинарское, и когда он <…> бросал в трактире лакею на чай, то мне казалось всякий раз, что культура – культурой, а татарин всё еще бродит в нем» (с. 231–232). Сестра гибнет от болезни и нищеты в каморке Мисаила, а благоденствующий доктор этого не замечает и разглагольствует о своей ученой карьере…

В период своей деревенской жизни – после женитьбы на дочери инженера Должикова – герой сам участвует в полевых работах, хотя иногда ему и кажется, что это неестественное для него, городского жителя, занятие (с. 245). Именно с появлением Маши Должиковой в жизни Полознева проблематика труда осложняется проблемой подлинной / неподлинной жизни. Маша, первоначально заинтригованная бунтарством героя, увлеклась им и – на короткое время – разделила его убеждение в обязательности труда. Она пытается выстроить школу для крестьянских детей, но сами крестьяне часто саботируют работы. Мужики ленивы, норовят на каждом шагу обмануть «бар», погрязли в пьянстве… Маша в порыве гнева называет их «дикарями» и «печенегами» (с. 253), – не разглядев в них ничего, кроме пьянства, неблагодарности и небрежения своим прямым делом – возделыванием земли.

Мисаил, напротив, тянется к крестьянскому люду: «В самом деле, были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувствовалось, что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне. <…> в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и докторе, а именно, он верит, что главное на земле – правда, и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость» (с. 256). Удивительнее всего, в представлении По-лознева, что отец Маши «тоже пил, много пил, и что деньги, на которые была куплена Дубечня, были приобретены путем целого ряда наглых, бессовестных обманов» (с. 256). Но Маша этого не замечает – ее гнев направлен только против мужиков. Для Мисаила мужик неправ в частностях, но обладает правотой в главном – в том, что жизнь устроена несправедливо, а его труд отчужден от него. Маша, обвиняя мужика в дикости и невежестве, забывает о правде, которой он спасается. Полезные дела в деревенской жизни Маши – результат игры в доброго хозяина, вызванной не чувством долга, а потребностью избавиться от скуки. Героиня, которая не любит ни крестьян, ни земли, солидарна с мельником Степаном, считающим мужиков «зверьем, шарлатанами» (с. 254). С усмешкой выслушивая новости об очередных проделках деревенских жителей, она пренебрежительно отмахивается от этой неприятной обыденности: «Что же вы хотите от этих людей!» (с. 256).

Игрой является не только исполнение социальной роли, к которой принуждает себя Маша Должикова, но и артистическое исполнение какого-либо этюда, жанровой сценки. Такого рода игра, т. е. непосредственно артистическое занятие, лицедейство, составляет значительную тематическую группу. Ставят любительские спектакли у Ажогиных, превосходно подражает известным певцам Маша Должикова, сторонник безличного прогресса доктор Благо-во, несмотря на свою брезгливость в отношении всеобщей отсталости, с наслаждением шутливо изображает пьяницу… Игра естественна для Маши Благово, неестественны заботы о ближних – подчиненных ей крестьянах и преданном ей Мисаиле: «Она смеялась, шалила, мило гримасничала, и это больше шло к ней, чем разговоры о богатстве неправедном, и мне казалось, что говорила она давеча о богатстве и комфорте не серьезно, а подражая кому-то. Это была превосходная комическая актриса» (с. 229). Бросив наскучившую ей деревенскую жизнь, а заодно и Мисаила, выражавшего серьезное отношение к этой полной тягот жизни, Маша Благово уезжает в Петербург, а затем и в Америку. В прощальном письме она признается, что «всё проходит, пройдет и жизнь, значит, ничего не нужно» и что свободному человеку «ничего, ничего, ничего не нужно» (с. 272).

Сняв с себя всякую ответственность за зависимых от нее людей, Маша Должикова испытывает чувство эгоистической безмятежности, которую она принимает за чувство свободы. Словесным выражением этой позиции стала формула трехтысячелетней давности – слова царя Давида «Всё проходит». Заказав кольцо с надписью по-древнееврейски, Маша подытоживает свою жизнь.

Такую же философию невмешательства, самоустранения исповедует и доктор Благово, оставивший несчастную сестру Мисаила на произвол судьбы. Человек, у которого десять разных костюмов, с легкостью бросает отвергнутую отцом девушку, которая вскоре погибнет от болезни и бедности. Глядя на доктора, самозабвенно рассуждающего о своем блестящем будущем в науке, Мисаил размышляет: «У той – Америка и кольцо с надписью, <…> а у этого – докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра остались при старом» (с. 275). Позже, пережив смерть сестры, добившись признания его «малярии» (слово Маши Должиковой) горожанами, став вровень с Редькой в иерархии мастеров, Мисаил приходит к иному, нежели его бывшая жена, заключению: «Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я бы выбрал себе такую надпись: “ничто не проходит”. Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни» (с. 279). Согласно главному этическому постулату автора, «жизнь есть сосредоточенное нравственное усилие», и «герои, с которыми связана авторская надежда, не уходят, а остаются» [Сухих, 1987, с. 173]. В этом смысле бегство Маши даже не уход – поиск своего места в мире (ср. сюжет ухода в русской литературе, например, [Богодерова, 2011]) 4. Это именно бегство, смена обстоятельств при неизменности и неизменяемости нравственного существа.

В «споре» жизненных девизов Маши Должиковой и Мисаила Полознева обозначены этические полюса жизни для себя и для других. В ответе Мисаила заключен главный этикофилософский вывод повести и основная мысль чеховского творчества – вывод о необратимости поступков человека, о моральной ответственности за другого, равного тебе человека (подробнее об этическом мировоззрении Чехова см.: [Линков, 1995]) 5. Напомним: константой чеховского творчества является идея «бога живого человека» и «общей идеи», которая оправдывает жизнь личности (словесные формулы принадлежат герою повести «Скучная история», старому профессору, накануне смерти очутившемуся лицом к лицу с экзистенциальными вопросами ложного существования и подлинного смысла жизни) 6.

Заметим, что Редька, постоянный зритель репетиций и спектаклей в доме Ажогиных, слушая драматургические произведения Гоголя или Островского, которые ему читает Клеопатра Полознева, реагирует на них двояко: либо «Всё может быть!», либо «Вот она, лжа-то! Вот она что делает, лжа-то!» (с. 272). В первом случае он оценивает материал пьесы как таковой, его правдоподобие, во втором – критический пафос, правдивость – «пьесы привлекали его и содержанием, и моралью <…>» (с. 272). Суждение маляра-праведника имеет отношение к теме жизни-игры (Маша Должикова, доктор Благово) – для Редьки, как и для Мисаила, жизнь серьезна, наполнена моральной ответственностью, а игра в жизнь есть отклонение от истины.

По наблюдению Н. В. Живолуповой, выделившей в персоносфере повести трех приближенных к святости акторов: главного героя, Редьку и Анюту Благово, – «функционально Редька – чудесный помощник героя и резонер, повторяющий <…> слова о гибельности лжи для души человека. Но в повести он метафорически связан с судьбой Мисаила как авторской концепцией реальности в сюжете» [Живолупова, 2017, с. 127]. Исследовательница обосновывает метафоричность образа Редьки имплицитной отсылкой его личности и деяний к семантике и символике образа Николы Угодника, что не противоречит агностическому мировоззрению автора. И определенное «превращение» Мисаила в финале повести в Редьку (признание в городе, уважение рабочих) подтверждает агностическую установку писателя на недостижимость однозначной и окончательной истины [Там же, с. 127–128]. Взаимосвязь и взаимная ответственность каждого составляют подлинное содержание жизни, убежден Ми-саил, ретранслирующий кредо автора.

Заключение

Экзистенциальный опыт главного героя повести А. П. Чехова «Моя жизнь» выработался в утверждении правоты свободного выбора и аннигиляции альтернативных точек зрения: человек социально инерционен и лишен личностной самостоятельности (Полознев-отец; его комический двойник Прокофий с учением о «науке» общественного положения); прогресс есть вечное движение, не имеющее этической цели (доктор Благово); жизнь представляет собой смену необременительных впечатлений и располагается вне этики долга и добра (Маша Должикова). Мисаил Полознев добивается признания его ремесла общественным мнением города. Следование моральным принципам, афористически выраженным маляром Редькой, способствует окончательному этическому самоопределению героя.

Этико-философская телеология повести смыкается с художественной: основными ценностями жизни признаются созидание (труд), самопожертвование во имя ближнего и отвержение лжи (как в форме ложного высказывания, так и в форме жизни-игры).