Художественное своеобразие орнитологической символики в поэзии Инны Лиснянской и Светланы Кековой

Орнитологическая символика занимает особое место в системе устойчивых образов и мотивов, характеризующих эстетическое своеобразие русской литературы. «Символический образ птицы, воплотивший в себе устойчивый архетип, объясняющий реальность, открывает нам наиболее древнюю форму восприятия че- ловеком действительности. В формате современной науки понятие “орнитоморфный архетип” выступает как инструмент исследования закономерностей исторического развития, приобретая статус метатеоретической категории, которая служит источником новых знаний о культуре» [1, с. 13]. Расшифровка орнитологического кода в современной русской поэзии становится ключом к постижению значимых закономерностей порождения и трансформации художественной семантики образов птиц в едином интертекстуальном пространстве культуры, объединяющем в себе претексты различной природы. Кроме того, исследование особенностей художественной семантики орнитологических образов в современной русской поэзии дает возможность осмыслить «многие спорные моменты в формировании этических и эстетических критериев, свойственных этническому сознанию» [6, с. 3].

Анализ орнитологической символики в поэзии последних десятилетий свидетельствует о том, что художественная семантика, связанная с образами птиц, актуализируется в творчестве современных поэтов сквозь призму широкого спектра традиций (религиозных, философских, культурологических, мифологических, литературных и т. д.), которые пересекаются и взаимодействуют в рамках авторского биографического мифа, становясь его органичной частью. Восходящее к архаичным мифологическим представлениям и модифицированное в литературной традиции символическое значение конкретных видов птиц становится своего рода семантическим ядром образа, его смысловым инвариантом. Однако нередко это универсальное значение в современном поэтическом тексте оказывается редуцированным за счет актуализированного интертекста. Особую роль в современной поэзии обретает полифоническая семантика орнитологического кода, причем значимыми оказываются те грани художественного смысла, которые продуцируют индивидуальное мифотворчество автора.

Яркий пример смысловой модификации орнитологической символики в рамках авторского биографического мифа обнаруживаем в зрелом творчестве Инны Лиснянской. Начиная с 1990-х гг. в стихах поэта отчетливо прослеживается тенденция к мифологизации поэтической образности. Художественное пространство наделяется заметными мифопоэтическими признаками и обретает четкую струк-

туру. Сакральным центром этого мифопро-странства становится топос Сада. Пространство сада реализует в стихах поэта богатый комплекс художественной семантики, однако основные значения образа связаны с библейской и античной символикой. Примечательно, что библейские и античные мифологемы являются ключом к пониманию биографического мифа поэта.

Сквозная тема стихотворений Лиснянской 1990-х – 2000-х гг. – тема поздней любви, навеянная атмосферой переделкинской «тихой глуши», благодати творческого уединения и покоя, в которой прошли последние счастливые годы супругов – Инны Лиснянской и поэта, переводчика Семена Липкина. Любовь двух немолодых героев опоэтизирована в стихах автора обращением к высокой стилистике Ветхого Завета и к античной символике, переосмысленной сквозь литературную традицию. Героиня Лиснянской зеркально преломляется в образах Евы, трепетно оберегающей своего Адама от болезни и старческой немощи, верной и всепрощающей Вирсавии, беззаветно любящей царя Давида, постаревшей Су-ламифи, ожидающей Соломона у Яффских ворот, терпеливой и мудрой Пенелопы.

Любовь, побеждающая время и смерть, мыслится поэтом как онтологическая категория, основа всего сущего: «Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор, / Лишь любовь не прошла, потому что одна она / Суть пространства и времени. А троянский раздор. / И война, как и ныне, – из-за золотого руна» [5, с. 488]. Вневременная сущность любви подчеркивается автором в том числе и обращением к весеннему лирическому пейзажу, который – в соотнесении с топосом сада – реализует семантику вечного обновления жизни, воскрешения природы, круговорота бытия.

Неотъемлемым атрибутом топоса весеннего сада является у Лиснянской образ птицы, причем наиболее часто автор обращается к образу ласточки, который актуализирует в ее поэзии обширный комплекс художественной семантики, имеющей глубокую мифопоэтическую и литературную природу. Однако в едином контексте биографического мифа о поздней любви поэта доминирующим становится значение орнитонима, связанное с брачно-любовной символикой, которое, в свою очередь, рифмуется с темой творчества. В стихотворении «Первая ласточка в вербном окне…» (1990) образ ласточки включен в сложную систему мифологических и литературных контекстов, раскрывающих мета- физическую сущность любви и творчества как начал бытия, противостоящих хаосу, времени, смерти. Солярная символика и образ золотого руна как символы вечного круговорота жизни соотносятся со сквозным мотивом шитья / ткачества, воплощающим идею творчества, созидания, восстановления целостности разрушенного космоса. Лирическая героиня стихотворения предстает в единстве трех образов: ласточки, «сшивающей с воздухом воздух» [5, с. 265], Пенелопы, ткущей полотно, «парус провидя во мраке» [Там же], и поэта, золотой ниткой поэтического слова сшивающего разрозненные части пространства и времени. В основе структуры художественного пространства стихотворения лежит мотив границы – рубежа: лирическая героиня в единстве трех ипостасей образа (Пенелопа, ласточка, поэт) пребывает между жизнью и смертью, светом и мраком, бытием и забвением. В этом ключе выразительно раскрывается смысловая наполненность орнитологического символа. В славянской традиции ласточка – «чистая, святая птица, наделенная женской символикой и сочетающая в себе небесное и хтоническое начала» [2, с. 85]. Любовно-брачная символика ласточки актуализируется в едином контексте сюжета о Пенелопе и Одиссее. В этой смысловой парадигме раскрывается темы семьи, любви, верности и дома. И.З. Сурат пишет: «Ласточка – близкая к человеку птица. Она “домовитая”, потому что вьет гнезда под крышей человеческого жилья, она живет с людьми, но принадлежит небесам, потому что, в отличие от голубя или воробья, не умеет передвигаться по земле. Она посредница между землей и небом, она вестница и гостья – все эти ее черты и свойства закрепились в восприятии поэтов и повлияли на поэтическую символику образа» [7, с. 175]. С двуединой природой символа ласточки связана тема творчества, а также образ поэта как посредника между двумя мирами – «горним» и «дольним». Ласточка символизирует творческий полет и вдохновение, само поэтическое слово, свободное от мрака земной юдоли. Примечательно, что в христианстве ласточка – «символ воскрешения, так как, возвращаясь с приходом весны, она приносит новую жизнь» [4, с. 174]. Душа поэта, отождествляемая с ласточкой, так же проходит путь умирания – воскрешения: «Мне ли талдычить о черной дыре? / Ласточка все залатает. / Словно по крови, по алой заре / Нитка бежит золотая» [5, с. 266]. Причастность поэта Слову, Речи, Языку мыслится лирической героиней Лиснянской как высший дар, оплаченный собственной кровью и трагической судьбой.

Связь орнитологической символики с темой творчества ярко прослеживается и в стихах другого современного поэта – Светланы Кековой. В ее поэтическом мире символическим воплощением души поэта становится образ соловья. В стихотворении «На усталой коже оставив метку…» образ соловья эксплицирует множество мифологических и литературных ассоциаций, формируя единое поле межтекстового диалога. Анализ литературномифологических источников образной системы стихотворения позволяет постичь глубинную суть поэтической метафизики автора, которая концептуально соотнесена с христианской моделью мира. Устойчивый образно-мо-тивный комплекс поэзии Кековой имеет религиозно-философскую природу, пронизан библейско-христианской символикой с характерными образными антитезами: Творец – тварь, душа – плоть, жизнь – смерть (сон), свет – тьма, пространство – время (вечность), слово – молчание и т. д. Основу композиции указанного выше стихотворения составляют философско-образные параллели и антитезы: Поэт / соловей / царь Давид – «заблудший» / «безымянный» / немой. Антитетичность композиции и контрастность образной системы усиливается пространственной оппозицией: топос творчества – топос «своего отечества». Лирическая героиня пребывает в экзистенциальном пограничье, будучи причастной одновременно земному и небесному мирам: «А в своем отечестве, на границе / безымянной правды и старой лжи, / как слова на белой пустой странице, / в равнодушном небе снуют стрижи» [3, с. 23].

Топос отечества – это физический мир человека, данный ему по природе, телесная оболочка человеческого «я», замыкающего его в тесных границах земной реальности. Мир видимый равнодушен к творческому парению поэтического «я». В традициях высокого романтизма лирическая героиня отвергает серую реальность обывателей, враждебную свободной крылатой душе поэта. Примечателен метафорический образ поэтических слов – стрижей, «снуюших» в «равнодушном небе». Слова-стрижи, чья природа трансцендентна, чужды земному бытию. Само творчество в границах объективной действительности оказывается невозможным: слова, замкнутые в клетке тела / мира, не преображаются в творческую синергию («безымянная правда»). Символический смысл орнитонима в данном контексте порожден биологическими характеристиками птицы: известно, что стрижи – это те редкие птицы, которые не умеют ни плавать, ни ходить по земле, но лишь летать. Почти все свое время стрижи проводят в полете. Двуединая природа поэта рождает чувство трагического разобщения – отчуждения крылатой души поэта от «здешнего» мира. Символическим воплощением этого отчуждения в стихотворении становится комплекс ойнерических мотивов, который, в свою очередь, соотносится с темой творчества и танатологической символикой: «На усталой коже оставив метку, / что во сне похожа на букву йот, / покидает птица грудную клетку / и всю ночь в прозрачной листве поет… Я забыла все, что со мною было, / и в листве поет, точно царь Давид, / соловей, возносящий молитвы Богу, – / то забытую он пропоет эклогу, / то в беспамятстве свищет свои псламы» [3, с. 22–23]. Образ соловья реализует в данном случае семантику, эксплицированную двумя смежными мотивами – мортальным и ойнейрическим. Сам процесс творчества мыслится лирической героиней Кеко-вой как сон-забвение, погружающий поэта в состояние умирания – пробуждения – воскрешения. Сложный мотивный комплекс «сон – смерть – забвение – творчество» актуализирует множество литературно-мифологических ассоциаций, однако наиболее очевидно в тексте автора реализуется пушкинский код, отсылающий читателя к образу пророка из одноименного стихотворения. С образной системой пушкинского «Пророка» в ряду других перекличек стихотворение Кековой сближает широко варьируемый мотив жара / огня / горения. Лирическая ситуация физического и духовного преображения человека в пророка, призванного исполнить волю Всевышнего, в тексте Кековой трансформируется в сюжет о преображении бренного тела («грудная клетка», «усталая кожа») в духовную субстанцию Языка, Слова, Речи, олицетворенную в образе поющего соловья. Причастный высшей тайне, соловей постигает инобытие, недоступное для рационального логического осмысления, созерцает и ощущает то, что доступно лишь творческому воображению. Мир, в который погружается лирическая героиня, полон тайн и волшебства, красоты и гармонии: «Воздух тонок ночью, как шелк японский»; «Рыб горбаты спины. Земли холмы / расцветают ночью травой узорной» [3, с. 22–23]. Примечательно, что, освободившись от телесных оков, героиня Кековой наделяется высшим даром – быть приобщенной к Слову-Логосу. Образ «узкого горла», в котором «от огня и жара» «плавится алфавит», метафорически воплощает про- цесс преображения обычной речи, «грешного», «лукавого» человеческого языка в божественный глагол.

Подводя некоторые итоги, можно отметить, что орнитологическая символика в современной русской поэзии реализует полифоничную семантику, рождающую широкий диапазон литературно-мифологических ассоциаций. Актуализируя богатый ассоциативный фон значений в динамичном интертекстуальном пространстве, орнитологический код становится ценным ключом к постижению глубинных философско-эстетических основ художественного мира поэта. Перспективы дальнейшего исследования данной проблемы мы видим в изучении орнитологической символики в соотношении с различными типами и моделями художественного пространства в современной русской поэзии.