Художественный мир рассказа Михаила Шишкина "Урок каллиграфии"

Рассказ «Урок каллиграфии» (1993) – первое художественное произведение М. Шишкина, сразу же обратившее на себя внимание литературных критиков. Так, В. Шохина отметила, что этот рассказ «был необычен, безукоризненно сделан и понравился, кажется, всем» [18, с. 4]. А. Михеев высказал мысль о том, что в этом небольшом произведении начинающего автора «нам преподан действительно хороший урок» [9, с. 335]. По мнению С. Федяки-на, рассказ был наполнен «отраженным светом русской классики XIX в.» [15, с. 4].

Что касается классики, то внимание М. Шишкина сосредоточивается и на произведениях русской литературы XX в.: заглавие «Урок каллиграфии» заставляет вспомнить, например, о стихотворении Б.Л. Пастернака «Уроки английского» (1917), в котором речь идет об уроках общения с мировой литературой, и о рассказе В.Г. Распутина «Уроки французского» (1973), где на первый план выступает проблема диалога поколений. Так что рассматриваемое произведение «подсвечено» и русской классикой XX в. Проза М. Шишкина, словно находящаяся на «стыке» литературных направлений реализма и постмодернизма, продолжает череду этих «уроков». Название ис-ледуемого рассказа активизирует переносное значение слова урок: «нечто поучительное, из чего можно сделать вывод для будущего» [10, с. 728]. Тем самым за внешне непритязательной историей об уроке чистописания, в кото- ром заняты воображаемые рассказчиком героини русской классики и который разворачивается в пространстве отечественной культуры, скрывается мысль об уроках новейшей истории, необходимых нашим современникам.

Формируя мир произведения, понимаемый как «художественно освоенная и преображенная реальность», вбирающая «персонажей, составляющих систему, и события, из которых слагаются сюжеты» [16, с. 195], М. Шишкин в первую очередь обращает внимание на систему персонажей. В «Уроке каллиграфии» на первый план выступает фигура главного персонажа Евгения Александровича, занимающего, по всей видимости, пост судебного служащего и преподающего урок чистописания своим собеседницам, в которых угадываются хорошо знакомые героини произведений русской классики. Так, на страницах рассказа можно встретить Софью Павловну, чье имя воскрешает в памяти комедию А.С. Грибоедова «Горе от ума»; Татьяну Дмитриевну (параллель с «Евгением Онегиным» А.С. Пушкина); Анну Аркадьевну (она заставляет вспомнить роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина») и др. Что касается самого Евгения Александровича, то его облик представляется «склеенным» из черт и деталей литературных образов предшественников. Как отмечают исследователи, это общее свойство постмодернистских произведений, в которых авторы «стилизуют <…> определенные литературные дискурсы, подвергая их деконструкции, прибегая к па-стишу, в результате чего возникает персонаж-симулякр, фигура поливалентная, “мерцающая”» [14, с. 244]. В образе Евгения Александровича «мерцают» характерные особенности некоторых героев Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского. Трепетное отношение персонажа к технической стороне своей работы, к чистописанию, старание найти «хоть слово, но так, чтобы оно было самой гармонией, чтобы одной своей правильностью и красотой уравновешивало весь этот дикий мир, всю эту пе-щерность» [17, с. 130] М. Шишкин заимствует из повести Н.В. Гоголя «Шинель». Евгений Александрович говорит: «И в эти удивительные минуты, когда хочется писать еще и еще, испытываешь какое-то странное, невыразимое

ощущение. Верно, это и есть счастье!» (Там же). Не так ли гоголевский Башмачкин целиком сливается со своей должностью титулярного советника: «Он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир» [5, с. 116]?

Перволичное повествование сближает рассказ «Урок каллиграфии» и с романом Ф.М. Достоевского «Бедные люди». Персонажи обоих произведений – мелкие чиновники, занятые на службе переписыванием бумаг. Совпадает и их возраст: Макар Девушкин в письмах постоянно сетует на свою старость («Да, подшутили вы надо мной, стариком, Варвара Алексеевна!» [6, с. 19], «Стар я стал, матушка…» (Там же, с. 21)). У М. Шишкина также в одном из разговоров Настасья Филипповна упрекает Евгения Александровича: «Ах вы проказник! Седой человек, а ведете себя, как мальчик» [17, с. 128]. Видимо, и обращения персонажей друг к другу по имени-отчеству (например: «Вы не понимаете, Анна Аркадьевна» (Там же, с. 131) или «Не утруждайте себя так, Евгений Александрович» (Там же, с. 124)) современный прозаик заимствует у Достоевского, ведь почти все письма в «Бедных людях» начинаются с подобных фраз: «Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!» или «Любезнейший Макар Алексеевич!». Если учесть замечание Д.С. Лихачева о том, что в «Бедных людях» речь автора и речь повествователя постоянно смешиваются, а «изменение точек зрения позволяет утверждаться в сознании достоверности происходящего» [8, с. 604], то становится понятным, что для М. Шишкина, в рассказе которого также не наблюдается четкого разделения речи автора и повествователя, «игра в цитаты» уходит на второй план, а на первый выступает «равнение» на уроки русской реалистической повествовательной традиции.

К тому же своим умением пользоваться различными шрифтами, «пузырчатым изящным рондо, сквозными буквами с затушевкой внутри, <…> ломаной фрактурой с росчерками, или готическими заломами, или батардом, или куле» [17, с. 129–130] Евгений Александрович в чем-то похож и на князя Мышкина из романа Ф.М. Достоевского «Идиот», который с «чрезвычайным удовольствием и воодушевлением» объясняет генералу Епанчину и Гавриле Ардалионычу надпись «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»: «это круглый крупный французский шрифт прошлого столетия… Это шрифт русский… Ну, вот это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг…» [7, с. 29–30]. Конечно, эта «похожесть» свидетельствует о том, что М. Шишкин не наделяет персонажа «Урока каллиграфии» ярким, запоминающимся характером. Отдавая дань постмодернизму, автор выдвигает в центр повествования «пишущее сознание», характеризующее персонажа «сдвинутого», читающего «мир как текст». Поскольку в постмодернистском произведении основная повествовательная нагрузка ложится на пишущих персонажей и нередко «осуществляется от лица, страдающего шизофренией» [14, с. 326], то не вызывают удивления обращенные к Евгению Александровичу слова Настасьи Филипповны: «вы – сумасшедший!» [17, с. 130].

В то же время М. Шишкин не порывает с литературными традициями, и «сумасшествие» его персонажа обнаруживает связь со здравомыслящими «безумцами» русской классики: Чацким, главным героем комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума», Поприщиным из повести Н.В. Гоголя «Записки сумасшедшего», князем Мышкиным из романа Ф.М. Достоевского «Идиот» и др. Имя же «потерявшего рассудок» (М. Шишкин) учителя каллиграфии не может не напомнить пушкинских героев. С одной стороны, оно, безусловно, отсылает нас к Евгению Онегину, с другой – вызывает ассоциации с Евгением из «Медного всадника», «безумцем бедным», как называет его поэт. А вот отчество – Александрович – Шишкин дает своему персонажу словно в честь литературного «отца» двух Евгениев – Александра Пушкина, который в поэме «Медный всадник» подтверждает приверженность «прозванью» Евгений: «Мы будем нашего героя/ Звать этим именем. Оно/ Звучит приятно; с ним давно/ Мое перо к тому же дружно» [12, с. 173]. Так и перо Евгения Александровича, «подчиняясь недоступной ему высшей воле» [17, с. 124], буквально «сроднилось» с русской классикой. Он переиначивает судьбы литературных героинь, «альтернативные» истории их жизни становятся плодом его воображения и приобретают ироничный оттенок.

Первой из учениц представлена Софья Павловна. Ее заглавное место в повествовании обусловлено тем, что именно эта героиня открывает галерею женских образов в русской литературе XIX в. Однако шишкинская Софья Павловна далека от своей «предшественницы» из комедии Грибоедова. Скорее, ее можно отнести к разряду постмодернистских «незнакомых знакомцев» (И. Роднянская), которые изменяют «привычное литературное определение “типа”. Своей неожиданной подсветкой писатель ломает нашу жи-

ВОПРОСЫ ИЗУЧЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ тейскую типологию, перечеркивает шаблонный справочник “характеров” и “ролей”» [13, с. 618]. Судьба героини воплощает собой вариант молчалинской жены, легкомысленной и не слишком просвещенной. «Я – курица, а вот моя лапка. Лучше расскажите что-нибудь забавное. У вас ведь на службе каждый день что-то интересное, всякие преступления…» [17, с. 124] – просит она собеседника. Видимо, и семейная жизнь Софьи Павловны, созданная воображением Евгения Александровича, не сложилась, раз она собралась покончить с собой, подобно бедной Лизе Карамзина: «А я, знаете, решила тут как-то на днях утопиться. Дада, не смейтесь. Нацарапала короткую записку и прилепила на зеркало» (Там же). Заканчивается же ее история довольно банальным образом: проплывающие под мостом одна за другой баржи помешали ее намерениям. В итоге Софья Павловна, которой «стало вдруг смешно», вернулась домой, «сорвала записку, схватила буханку хлеба и почти всю сжевала» (Там же). Так что попытка самоубийства вызывает в ней лишь смех и возбуждает аппетит.

Настасья Филипповна также не находит счастья в «придуманном» для нее браке. «Я выскочила замуж как в бреду. Потом, уже после свадьбы, наступило прозрение. Этот человек – прекрасный отец, но все это невыносимо» (Там же, с. 128), – признается она. «Обы-товление» героини в рассказе М. Шишкина ведет к потере ее женского обаяния.

«Переписываются» и истории пушкинских персонажей. Мы узнаем из беседы Татьяны Дмитриевны и Евгения Александровича о том, что тот был женат на Ольге, у них родился сын Коля. Теперь же из-за измены жены Евгений Александрович остался один и, как говорит сама Татьяна Дмитриевна, неравнодушен к ней: «Вы, хитрющий вдовец, волочитесь за мной…» (Там же, с. 125).

Однако легкомысленный тон повествования у Шишкина вскоре сменяется, становится более серьезным и напряженным с появлением в рассказе образа Ларочки, которая заставляет вспомнить не только Ларису Огудалову А.Н. Островского, но и Ларису Антипову из «Доктора Живаго» Б.Л. Пастернака (в тексте романа ее трижды называют Ларочкой). С этим образом в рассказ «Урок каллиграфии» входит тема опаленной годами массовых репрессий судьбы русской женщины. Речь идет об участи «без вины виноватых», истории их жизни оборачиваются болью как для автора, так и для читателей. Вот как завершается судьба героини в романе, создававшемся Б. Пастернаком с 1946-го по 1955 г., а в России впервые опуб- ликованном лишь в 1988 г.: «Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера» [11, с. 503].

Подступом к данной теме у Шишкина служит биографическая подробность, связанная с судьбой главного персонажа «Урока каллиграфии»: сын Евгения Александровича оказывается в тюрьме, «в далеком страшном Ивде-ле» [17, с. 131]. Благодаря этой значимой для художественного мира произведения детали (топониму Ивдель ) и возникает связь с «лагерной» темой в русской литературе ХХ в. В Ивделе, который находится в северной части Свердловской области, в 1937–1962 гг. располагалось «управление лесозаготовительного Ивдельского исправительно-трудового лагеря» НКВД [4, с. 666]. Этот город является еще одной точкой на карте «архипелага ГУЛАГ».

Можно предположить, что упоминание об аресте сына Евгения Александровича и вопрос «Знаете Жданова?» [17, с. 131], звучащий в рассказе, по мысли М. Шишкина, должен вызвать в памяти читателей «задержанные» произведения А. Ахматовой и сложные обстоятельства ее судьбы. Скорее всего, имеются в виду постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 г., на долгое время перекрывшее доступ читателей к произведениям М. Зощенко и А. Ахматовой, а также советский партийный деятель А.А. Жданов, выступивший с разъяснением сути этого «разгромного» постановления. Известно, что «Реквием» А. Ахматовой писался в то время, когда «в страшные годы ежовщины» она «провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде» [3, с. 196] с надеждой узнать что-либо о сыне. А в завершающих строках «Поэмы без героя» возникает образ «сумасшедшего Урала»: «И открылась мне та дорога,/ По которой ушло так много,/ По которой сына везли,/ И был долог путь погребальный/ Средь торжественной и хрустальной/ Тишины Сибирской Земли» [2, с. 344].

У М. Шишкина Жданов носит другое имя. Сын Ларочки Вова дважды называет его «дядя Миша». Это обращение заставляет вспомнить драму Г.Д. Мдивани «Твой дядя Миша» (1964). Хорошо знакомая читателям и зрителям советских лет пьеса о непримиримости классовых врагов сегодня воспринимается иначе – как произведение, в котором ста- вится вопрос о трагизме истории XX в., когда идеологические разногласия ломали судьбы и семьи, значили больше родственных связей и дружеских привязанностей.

Таким образом, рассказ М. Шишкина «Урок каллиграфии» подтверждает, что в современной русской литературе «различные постмодернистские идеи и приемы совмещаются с традиционными повествовательными принципами, с “социальной озабоченностью” и “конкретно-историческим обоснованием” событий» [1, с. 26]. Фразой Евгения Александровича «по-прежнему перо мое скрипит, казнит и милует» [17, с. 133.] М. Шишкин пытается показать, что и обвинительные, и оправдательные приговоры во все времена пишутся одними и теми же буквами, но за каждой из них нужно видеть судьбу реального человека. Создавая художественный мир произведения, автор обращается к урокам истории, настаивая на том, что можно переиначить литературный сюжет, «переписать» судьбы персонажей, однако нельзя изменить историю, ее поучительные уроки следует знать наизусть. Ведь у истории нет черновиков, она пишется набело.