Художественный текст как историческим источник и пример воспитания молодёжи (опыт А. С. Пушкина)

ПОЛЬ ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ — доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русской литературы Московского педагогического государственного университета

POLE DMITRY VLADIMIROVICH — Full Doctor of Philology, Professor, Professor of Department of Russian literature, Moscow State Pedagogical University

Русская культура литературоцентрична [4], словесность отличается назидательностью [1] — максимы, достаточно прочно обосновавшиеся во всемирной паутине характеристик культур и литератур. Соглашаясь и с литера-туроцентризмом, и с нравственной ориентированностью русской словесности, отметим и такую её черту, как представительность с точки зрения различных моделей социокультурного опыта. Особенно это свойство заметно в классических произведениях, не случайно многие герои которых стали именами нарицательными, определяющими различные группы героев и образов. Их изучение — предмет культурологии, литературоведения и даже истории педагогики.

Сложно найти в русской литературе писателя, столь категорично не приемлющего назидательность и в то же время всем своим творчеством являющего ярчайший пример гармонии и нравственности, как Александр Сергеевич Пушкин. Краткий, но предельно насыщенный жизненный путь А. С. Пушкина — пример проникновения в самые сокровенные глубины человеческого сознания с одновременным возрастанием лаконичности и строгости формы. Яркий, ослепительный певец «Руслана и Людмилы» и наблюдательный, вдумчивый собеседник «Повестей Белкина» и «Капитанской дочки» — как этапы творческого пути и как пример само-возрастания писателя. И одномоментно — ещё и пример усиления разлада с читательской публикой: от фантастической популярности, иногда с налётом байронизма в юности, до всё чаще звучавших разговоров об «исчерпанности поэта» в 30-е годы ХIХ века.

Проза Пушкина 30-х годов долго время оставалась непонятой [2]; скорее она принималась читателями по инерции, как ещё одно произведение талантливого юноши, вчерашнего лицеиста, недавнего «российского байрона». Не стала исключением и «Капитанская дочка», произведение, в котором Пушкин в очередной раз после «Бориса Годунова» обратился к ситуации нравственного расстройства и социального разлада, имевшей место сравнительно недавно — при Екатерине II, бабке тогдашнего императора Николая I. Здесь Пушкин едва ли не впервые в русской культуре дерзнул осветить историю Пугачёвского восстания, память о котором всячески истреблялась в народном сознании — переименование Яика в Урал, яицких казаков в уральских, полное уничтожение родового куреня Е. Пугачёва и т.д. Немного в российской истории примеров столь последовательного уничтожения самой памяти о событии.

На первый взгляд, может показаться, что «Капитанская дочка» — произведение на занимательную тему, написанное в полемике с М. Н. Загоскиным и пронизанное реминисценциями из В. Скотта («Уэверли», «Эдинбургская темница», «Приключения Найджела», «Роб Рой», «Ламмермурская невеста»). Словом, ещё один исторический роман (хотя и называемый повестью), столь популярный в 30-е годы XIX века. Но при вдумчивом прочтении это впечатление меняется. Полемика и реминисценции с М. Н. Загоскиным и В. Скоттом несомненны, но они второстепенны для автора, обеспокоенного иными — несопоставимо более сложными и сущностными вопросами.

«Капитанская дочка» — произведение глубоко национальное и оригинальное, являющее собой одну из первых попыток создания эпического полотна, удивительно точно передававшего и колорит эпохи, и особенности русского характера, и специфику отношений отцов и детей. В этом смысле можно говорить о «Капитанской дочке» как об этапном во всей русской литературе произведении, усматривая в ней и будущую проблематику «Героя нашего времени» и «Войны и мира», и даже конфликты «Отцов и детей», а также представившую интересную для культурологии и педагогики воспитательную модель русского дворянина второй половины XVIII века.

Современники, в том числе и критики романа, отмечали точность пушкинских описаний, учёные XX—XXI веков подтвердили это в десятках и даже сотнях исследований. И тем не менее в этом маленьком по объёму, но удивительно глубоком и масштабном произведении до сих пор обнаруживаются малоисследованные образы и конфликты. Например, образ отца главного героя — Андрея Петровича Гринёва. Нельзя сказать, что критика и литературоведы обошли вниманием Гринёва-старшего, в котором справедливо увидели и будущего Болконского-отца Л. Н. Толстого, и воплощение идеи долга. Не заметили лишь житейскую мудрость и природный педагогический дар. Впрочем, это неудивительно — с поправкой на то, как воспринималась «Капитанская дочка» критиками и читателями, а также с учётом общей проблематики исторического романа.

«Капитанская дочка» — произведение, при всей внешней незатейливости сюжета, онтологическое, поднимающее проблемы всемирно исторической значимости, и в то же время практически непереводимое на иностранные языки — черта, отмеченная многими проницательными современниками А. С. Пушкина. Проблема не в слабости переводчиков, она в обилии полутонов, нюансов смысла, для передачи которых необходима конгениальность, а это уже уровень шекспировский. На пересечении множества смысловых линий находится и образ Гринёва-отца, премьер-майора в отставке.

Поздняя проза А. С. Пушкина, и «Капитанская дочка» тому подтверждение», очень обманчива — внешняя простота героев вдруг само собой исчезает, открывая совершенно неожиданную глубину, являющуюся неотъемлемой частью той же простоты. Таков и Андрей Петрович Гринёв, где за внешней заурядностью и событийной типичностью скрывается образ глубокий, сжатый, предельно концентрированный, обладающий удивительной силой.

О Гринёве-старшем мы узнаём в основном со слов других — сына и его дядьки Архипа Савельича, оренбургского губернатора Андрея Карловича Р., старого боевого товарища, из писем к ним же А. П. Гринёва, а также из поступков. Именно в последних более всего и проявляется житейская мудрость и несомненный воспитательный талант Андрея Петровича Гринёва.

Для начала постараемся понять, сколько же лет Гринёву-старшему? И обнаружим, что точные указания в тексте «Капитанской дочки» отсутствуют, а сведения, сообщаемые автором, крайне противоречивы, что дало основание исследователям говорить об особом «вымышленном времени-пространстве» [8, с. 53—54], о «собственной органики мира» [3, с. 358—359].

Очевидно, что Андрей Гринёв наделён чертами целого поколения — скромных героев постпетровского времени, десятилетиями служивших в бесчисленных гарнизонах Империи, участвовавших в войнах и конфликтах времён Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. О Гринёве-старшем известно, что «в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майо-ром в 17… году», «жил в своей Симбирской деревне», «женился на девице <…>, дочери бедного тамошнего дворянина» [6, с. 597]. То, что Гринёв вышел в отставку премьер-майором, свидетельствует о хорошем знании военного быта, так как на эту должность, как правило, назначались по службе, а не по протекции. Нелишне вспомнить и то, что деятельный И. И. Михельсон, внёсший наибольший вклад в разгром Пугачёвского бунта, был в начале своей карьеры, когда командовал отрядом против Пугачёва, пре-мьер-майором. Отметим ответственность и воздержанность как родовую черту Гринёвых — об этом прямо свидетельствует Савельич, со слов которого известно, что и Андрей Петрович, и его отец «пьяницами не бывали» [6, с. 599].

Очевидно, что в отставку А. П. Гринёв ушёл или по выслуге — то есть отслужил двадцать пять лет, или по ранениям, так как «Манифест о вольности дворянства» (1762) застал его уже в деревне. Несложная арифметика — в 1773 году Петру Гринёву, ро- дившемуся, как минимум, через год после выхода отца в отставку, шёл семнадцатый год, — не позволяет распространять на Гринёва-отца действие этого документа, значительно упростившего жизнь служилому дворянству. То, что Андрей Петрович Гринёв женился на девушке из очень небогатой, можно сказать, бедной дворянской семьи, свидетельствует о многом, в том числе и об определённом родовом достатке Гринёва. Ведь в 1773 году у него, по словам его сына, «триста душ», что делает его помещиком средней руки — без особого богатства, но с достатком. Для примера — у Андрея Гавриловича Дубровского из одноимённой повести А. С. Пушкина было в момент начала конфликта с Кирила Петровичем Троекуровым около семидесяти душ.

Жёсткостью и бескомпромиссностью в отношении к долгу и чести, понимаемой им и как родовая, и как личная, А. П. Гринёв прототипичен по отношению к старому князю Болконскому из «Войны и мира». Но, и этого старик Болконский будет лишён почти полностью, Гринёв-отец отличается несомненным педагогическим талантом.

Посмотрим на то, как А. П. Гринёв воспитывает своего ЕДИНСТВЕННОГО сына. Нелишне напомнить, что у князя Болконского не только сын, но и дочь, которая неустанно о нём заботится. Сын и наследник уходит на войну, но в доме на полном попечении старого князя остаётся молодая невестка, ожидающая ребёнка. Гринёв-старший лишён этого. Сын у него один, внуков нет, других детей не будет. И тем не менее он отправляет своего шестнадцатилетнего отпрыска на службу. Казалось бы, бескомпромиссность даже очевиднее, чем у Болконского. Но, и это — свойство Пушкина, всё, на первый взгляд, явное при ближайшем рассмотрении оказывается неочевидным.

Внешняя жёсткость у Гринёва-старшего и старого князя Болконского, неукоснительное требование выполнения долга — это во многом примета времени, одно из свойств дворянина XVIII века [5; 7]. Домашнее воспита- ние детей — «всему учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» — это о Гринёве-младшем. Но в 50—60-е годы XVIII столетия в России у провинциальных дворян «средней руки» и не было возможности дать образование лучше того, что получил Петр Гринёв. Болконский же, напротив, имел все возможности для того, чтобы дать своим детям достойное образование и воспитание, что он, к чести его, и сделал.

Старый князь Болконский и Гринёв-старший воспитали своих детей в соответствии со своим положением в обществе и финансовыми возможностями, после чего отправили сыновей и наследников на службу. Вот только Андрей Петрович Гринёв в отправке своего ЕДИНСТВЕННОГО сына на службу обнаружил и такт, и знание жизни, и немалый учительский дар. Если Андрей Болконский мог и не служить, то у Петра Гринёва, по сути, и не было иного выхода, так как в начале 70-х годов XVIII века, накануне Пугачёвского бунта, у провинциального дворянина было несоизмеримо меньше возможностей для выбора своего пути, чем у аристократа начала XIX века.

Во-первых, дворянин второй половины XVIII столетия, и Гринёв-младший не исключение, вырастал с сознанием того, что он должен служить [5; 7]. Отмена этой обязанности Петром III, подтверждённая затем Екатериной II, не означала ещё утверждения в массовом сознании правомочности не служить вовсе. Гражданская служба в 70-х годах XVIII века у дворян почётом не пользовалась, к тому же Петруша Гринёв был совершенно не обременён знаниями. Церковная карьера — самый неудачный вариант для Гринёва — единственного наследника, любящего «бегать по девичьим да лазать по голубятням» и, очевидно, совершенно не тяготеющего к этому малопрестижному для дворян того времени поприщу. Для облегчения тягот военной жизни Петруша сразу после рождения — тогда ещё действовало правило об обязательной службе в течение 25 лет — был записан солдатом в гвардию и к шест- надцати годам мог уже претендовать на офицерский чин. Во-вторых, мальчик должен был стать мужчиной, осознать свою ответственность за поступки. И Гринёв-старший отправляет сына на военную службу, которая была, по сути, единственно возможной для его отпрыска. И вот то, как он это делает, показывает в нём немалый житейский опыт и учительский дар.

Гринёв отправляет единственного сына, ограничившись кратким объяснением для своей жены: «Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон» [6, с. 598]. Вот только отправляется служить Пётр Гринёв в единственное на тот момент относительно безопасное место — в Киргиз-кайсацкие степи. Здесь на «линии» под Оренбургом, под наблюдением боевого товарища своего отца — Андрея Кар ловича Р., возглавлявшего всю губернию, шестнадцатилетний юноша мог возмужать и окрепнуть, почувствовать себя военным.

В 1772—1773 годы, когда, судя по всему, Гринёв-старший и отправил своего сына в армию, в самом разгаре была война с турками; на западе империи тлел только-только потушенный (1772), но в любой момент готовый вспыхнуть снова пожар в Речи Посполитой. Андрей Петрович Гринёв «в молодости своей служил при графе Минихе», значит, был участником миниховских походов 1735— 1739 годов и, следовательно, прекрасно понимал все опасности русско-турецкой войны для молодого человека. Гвардия была источником других тревог — дуэли, карты, мотовство и разгульный образ жизни, то есть всё то, что Пушкин обозначил линией Швабрина. Но Санкт-Петербург таил и другие опасности, о которых Гринёв-старший, молодость которого также пришлась на очередную Русско-шведскую войну, не мог не знать. Близость столицы к границе со Швецией, внимательно следившей за русско-турецкой войной, создавала другую опасность, и гвардия в случае возможной войны, несомненно, сразу бы оказалась в самом эпицентре боевых действий. Войска же, находившиеся на «линии», никто и ни на какую войну — турецкую, польскую или шведскую — отзывать бы не стал, как по причине недавно подавленного Яицкого мятежа, так и из-за малочисленности гарнизонных войск. Предугадать, что сравнительно спокойный край станет эпицентром Пугачёвского бунта, было невозможно. На тот момент служба в Оренбургской губернии, соседней с Симбирской, где проживали Гринёвы, казалась самым безопасным местом для молодого военного.

Напутственное слово отца очень краткое, но ёмкое, всё пронизано главной идеей произведения, заданной эпиграфом, — «береги честь смолоду». «Прощай, Пётр. Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» [6, с. 598]. В четырёх словах заключено отношение Гринёва-старшего к дворцовым переворотам, свойственным всему XVIII столетию (как минимум, два из них были на памяти Гринёва-старшего): «Служи верно, кому присягнёшь». Разительное отличие от героев европейского авантюрно-приключенческого романа, на первое место ставивших возможность карьерного роста. Для Гринёва служба не ради карьеры, а ради чести. Для Гринёва-отца, как и для Пушкина, гордившегося древностью и благородством своего рода, честь — категория и личная, и родовая: пращур Гринёва «умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести»; отец «пострадал вместе с Волынским и Хрущевым» [6, с. 640]. Всё это указывает на принадлежность Гринёвых к кругу небогатых, но родовитых дворян.

Отправляя сына служить рядом с домом, в относительно безопасное место, Гринёв-отец щадит его самолюбие и нигде, никогда, никому и никак не показывает этого.

Оренбургского генерал-губернатора он просит о том, чтобы держал сына «в ежовых рукавицах», то есть без каких-либо поблажек. Однако письмо Гринёва-отца, известное лишь по отдельным репликам Андрея Карловича [6, с. 603], — документ, несмотря на краткость, прелюбопытный, так как немного приоткрывает личность Андрея Петровича Гринёва.

Подчёркнуто официальное начало, краткое изложение сути дела и лишь затем несколько общих воспоминаний (об одном из миниховских походов, о некой Каролинке), неявно, но побуждающих генерала к отеческому наблюдению за сыном своего старого товарища. Служба, дело, долг и лишь затем маленькие тёплые воспоминания, восстанавливающие давние отношения. Никаких требований, все просьбы никоим образом не ставят начальника огромной губернии в неудобное положение, и только в заключение в нескольких словах о памятных и дорогих старому товарищу делах и воспоминаниях — здесь весь Гринёв-отец, сумевший и обезопасить, разумеется, по возможности, своего сына (так, что он это долго-долго, а может быть, и никогда не поймёт), и не поставить в неловкое положение старого друга. Отправкой Петруши Гринёва на службу, на «линию», отец стремится уберечь сына и от судьбы фонвизинского недоросля, и от преждевременного знакомства с таким гусарским ротмистром, картёжником и гулякой, типичным участником русско-турецкой войны, набирающим рекрутов в свой полк, то есть на войну, как Иван Иванович Зурин, и от таких светских «шалопаев», как Швабрин. Совершая всё это, Гринёв-старший никоим образом не выказывает перед сыном своих тревог и переживаний; для него важно, чтобы Пётр ощущал себя мужчиной, защитником Отечества, служивым, а не балованным барчуком. Внешняя жёсткость и непреклонность перед сыном и тайная, не очевидная, но действенная забота о нём. Однако судьба распорядилась иначе: в родном Симбирске Гринёв встретил Зурина, напоившего и обы- гравшего его в биллиард, в захолустной белогорской крепости — светского дуэлянта Швабрина, а вместо размеренной службы на окраине Империи оказался в самом центре кровавого русского бунта, бессмысленного и беспощадного. Пушкин, вновь, как и в «Повестях Белкина», показывает, как судьба играет человеком. И то, что в этом буране, сметающем всё и вся, Пётр Гринёв не сбился с пути и не погиб, прежде всего, заслуга его отца, не навязчиво, но сумевшего донести до сына, что честь надо беречь смолоду. Это не умаляет, а скорее уточняет роль Пугачёва в судьбе Гринёва — не случайно, Пугачёв играет, пусть и во сне, роль его отца. Пугачёв, как двойник, заботится о своём нежданном «сыне»: выводит его из бурана к жилью, спасает от повешения, милует под Оренбургом.

Вопреки планам А. П. Гринёва его сын сразу же после отъезда из дома сталкивается и с разгульной стороной военной жизни (Зурин), и со свойственной гвардии склонностью к дуэлям (Швабрин), и с войной (Пугачёв). Но это уже судьба, рок событий, изменить или предугадать которые Гринёв был не в силах. Тем не менее всё возможное для сына Гринёв продолжает делать, стремясь никоим образом не задеть его честь и достоинство.

Первоначальный отказ Гринёва-старшего дать сыну разрешение на брак с Машей Мироновой продиктован заботой и не совсем точной информацией о происшедшем. Отец отсылает сыну гневное письмо с отказом в своём благословении [6, с. 611].

В этом кратком письме нет ни единого слова о ранении сына, никак не упоминается и бедность его избранницы, как препятствие раннему браку. Большая часть письма — гневные слова отца из-за участия сына в дуэли. А. П. Гринёв никак не высказал своего личного неприятия Маши Мироновой. Гринёв-старший отвергает саму возможность ранней женитьбы сына, считая её блажью, к тому же и опасной, так как именно она привела к дуэли. Однако щадит чувства сына и нигде не позволяет насмешки над незнатно-стью, бедностью или возрастом его избранницы (она на два года старше сына, что было совершенно не характерно для того времени; типичным было, когда муж намного, например, сам А. П. Гринёв, старше своей жены). Весь свой гнев он обращает на «проказы» сына, которые в зависимости от исхода поединка могли стоить ему жизни, здоровья, карьеры. И при этом не выказывает ни единого слова жалости, ни малейшего участия в судьбе раненого сына. Гринёву-старшему важно показать своему наследнику его неправоту. Только несколькими словами, но какими! — о матери, которая слегла от переживаний о сыне, Гринёв обозначает родительскую тревогу. Иное дело письмо к Савельичу. В этом доверительном письме старый барин вполне даёт волю своему гневу за то, что слуга не смотрит за сыном и не докладывает своему господину о дуэли. Но самая важная часть письма посвящена, и здесь отец не скрывает своих чувств, тревоге за здоровье сына: «С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили» [6, с. 612].

Два письма — к сыну и слуге; в них весь Гринёв — внешняя жёсткость и тайная неявная забота о сыне. Гринёв обладает чувством справедливости: и не только по отношению к проказам Бопре, но и в отношении к избраннице сына. Отказывая сыну в разрешении на женитьбу, отец исходит из понимания юношеского увлечения как прихоти. Но знакомство с Марьей Ивановной, «бедной сиротой», оказавшейся в их доме, меняет его мнение: «Моя любовь <Петра> уже не казалась батюшке пустою блажью» [6, с. 639].

Любовь к сыну, забота о нём не могут заслонить для А. П. Гринёва справедливости — высшей ценности для отставного военного. Очевидно, что для Гринёва-старшего отъезд из имения Марии Мироновой после полу- чения известия об осуждении сына — боль, но он никак не пытается удержать, так как это будет несправедливо по отношению к «бедной сироте» [6, с. 640]. Только лишь вздох, потупленная голова и его стремительный уход из комнаты после этих слов приоткрывают внутреннюю драму героя.

Мнимая измена сына, нарушившего присягу, разрушает весь мир для Гринёва-старшего, накладывает позор на весь род [6, с. 640]. Однако при этом Гринёв никого не обвиняет в происшедшем: ни жену, ни слугу Савельича, ни Марию Миронову. Он затворяется со своим горем в перелистывании Придворного календаря, лишь иногда отдельными репликами, ни к кому лично не относимыми, обнаруживая своё горе и возмущение. Гринёв не отказывается от сына: он рассматривает его позор как собственный. Для него происшедшее — это его и только его вина.

«Старинный человек» А. П. Гринёв воспитал своего сына достойно, который даже ценой своей свободы и даже жизни не желает впутывать близкого человека в судебные дрязги. Наедине с самим собой, в заключении, предаётся своим раздумьям о ближайшем будущем молодой Гринёв, в это же время, за тысячи вёрст от него, погружённый в свои думы, проводит свои дни его отец. Оба верят в высшую справедливость и никого не привлекают для своего спасения или самооправдания. Мальчик Петруша становится Петром Андреевичем, который сможет, если выживет, стать достойным хранителем и продолжателем родовых традиций.

Случай , когда-то расстроивший все планы Гринёва-старшего, спасает Гринёвых. Случай ная встреча Марии Мироновой с императрицей восстанавливает родовое гнездо, в которое возвращается сын и наследник Пётр Гринёв [6, c. 642]. Судьба играет человеком, но честь, основанная на родовых традициях и отцовском, а значит, и родовом — дворянском воспитании, определяет его поведение. В этом Пушкин в очередной раз убеждает своих читателей в «Капитанской дочке».

«Капитанская дочка» — поистине удивительное произведение, в котором и по настоящее время сокрыты удивительные открытия. Образ Гринёва-старшего — один из первых в русской литературе примеров «старинных людей», простое величие которых убедительно представлено минимально возможными языковыми средствами. В «Капитанской дочке» Пушкин со свойственной ему гениальностью явил миру ту самую воспитательную модель, в основании которой лежало понимание чести как внутрен- него императива поведения человека, на воспитание и сохранение которой и должна быть нацелена вся система образования. Гринёвский (пушкинский) опыт ненавязчивого дидактизма, соединяющий внешнюю жёсткость со скрытой заботой, представляет несомненный интерес для современных культурологов и историков развития педагогики. Очевидно, что «Капитанскую дочку» ждёт ещё множество внимательных прочтений, как с точки зрения культурологии, так и с позиций педагогических.