Идея фронезиса в герменевтической философии права

DOI:

Jus est ars boni et aequi , – говорит Уль-пиан, открывая пространство для многочисленных интерпретаций. Ведь невозможно сказать, что такое юриспруденция, не определив сначала, что мы понимаем под «добром» и «справедливостью». Собственно, различные толкования boni и aequi и были положены в основу тех или иных представлений о природе права. В то же время спектр возможных переводов латинского слова ars долгое время оставался вне поля зрения юристов, хотя именно тут и кроется подлинная проблема: каким образом человек причастен к «добру» и «справедливости», или какова природа правового опыта?

Аристотелевские различия

В книге VI «Никомаховой этики» Аристотель выделяет три типа знания, соответствующие трем формам человеческого опыта: 1) научное знание - эпистеме (епют^цп) — выражается в теории и касается вещей неизменных, например, законов природы; 2) знание в сфере творчества - технэ (Texvn) — применяется в искусстве и представляет собой мастерство, технологию, умение создавать что-то новое; 3) практическое знание – фро-незис (QpovnniZ) - представляет собой морально-практическую мудрость относительно правильных действий в конкретной ситуации. Его нельзя получить теоретически, оно приобретается с опытом. В отличии от эпис-теме (знания «почему»), технэ и фронезис касаются вещей конкретных и изменчивых, при этом технэ (знание «как») – это сфера производства, тогда как фронезис – сфера действия [2, с. 173–218]. К какому же из этих типов знания следует отнести знание о праве? Так, если Г. Кельзен рассматривает правоведение как теорию позитивного права, или науку о позитивном праве [5, с. 11], то П. Амселек настаивает на том, что в строгом смысле слова наука о праве невозможна, а правоведы, поглощенные мыслями о ноу-хау, занимаются на самом деле преимущественно технологией как теорией юридической техники [1]. В свою очередь, датский исследователь Б. Фливберг констатирует крах всех общественных наук и утверждает, что их реабилитация сегодня возможна только в качестве наук фронетических (направленных на контекстуальное обсуждение ценностей и норм), которые он противопоставляет наукам эпистемологическим (построенным по аналогии с естественными науками). В отличие от эпистеме, фронетическое знание предполагает диалог исследователя со своим «объектом» и, таким образом, ставит под сомнение традиционные представления о беспристрастности, объективности и истине [10, p. 1–37].

Фронезис как герменевтический опыт

Реактуализация идеи фронезиса в современной мысли отражает основные тенденции, характерные для неклассической философии в целом. Так, если философия Нового времени была ориентирована на науку как единственный способ познания, претендующий на истину, то философия неклассическая, скорее, исходит из того, что опыт никогда не исчерпывается теорией, и, соответственно, постижение истины превышает область, контролируемую научной методикой. В противовес гносеологиз-му Нового времени, сводящему всякое освоение мира к научному познанию, лейтмотивом неклассической философии становится реабилитация повседневного опыта.

Одним из философских направлений, инспирированных этим мотивом, стала философская герменевтика, центральной проблемой которой является феномен понимания как фро-нетического опыта. Так, М. Хайдеггер в «Бытии и времени» определяет герменевтику как «феноменологию Dasein », где Dasein – это сущее, которое отличается от иного сущего осмысленным отношением к себе и к миру. Понимание, таким образом, оказывается фундаментальным способом бытия Dasein в мире. Иными словами, речь идет о том, что уже в факте существования содержится понимание и что существование как таковое является интерпретирующим, проясняющим себя. Поэтому философию как таковую Хайдеггер называет «герменевтикой фактичности» [8, с. 12, 142–148]. При этом философ утверждает, что современное разделение теории, практики и искусства игнорирует их изначальную укорененность в единой основе.

Именно во фронезисе Хайдеггер усматривает не только наиболее подлинный способ обхождения с миром и модель собственной идеи философии как герменевтической феноменологии, но и ту изначальную основу опыта, которая впоследствии дифференцируется и поддается забвению, что, в свою очередь, приводит к приоритету познавательной модели теории в западноевропейской традиции [9, с. 130 и далее].

Идеи Хайдеггера получили развитие в творчестве Х.-Г. Гадамера. В своем magnumopus «Истина и метод» он противопоставляет формальному разуму и научному опыту мира («методу») морально-практическую мудрость и опыт герменевтического постижения «истины». В противовес монологу выработанного Новым временем «метода» герменевтическое понимание представляет собой опыт диалога, восходящий к античной риторической традиции.

Таким образом, герменевтическая философия отходит от чистого, не связанного с бытием знания: мы не стоим перед фактами, которые только устанавливаем, но непосредственно затронуты тем, что познаеми на что направлено наше действие. Этим и определяется главное отличие эпистеме от фронезиса. Однако фронезис отличается также и от тех- нэ – умения создавать определенные вещи. Вопрос о том, что справедливо, а что нет, не может быть решен в отрыве от ситуации, тогда как идея того, что хочет изготовить ремесленник, определена заранее. Именно здесь Га-дамер видит подлинную проблему юридической герменевтики: образцы поведения не яв-ляються вечными и неизменными, но и не яв-ляються простыми конвенциями, отражая природу вещей, и дело лишь в том, что эта последняя определяет себя всякий раз только в применении. К тому же если технэ можно овладеть в совершенстве и таким образом исключить необходимость самостоятельного обдумывания, то фронезис в состоянии идеальной завершенности является совершенством способности суждения и принятия решений. Наконец, фронезис всегда предполагает, что речь идет не только обо мне, но и о ком-то другом, связанном со мной общностью устремлений [3, с. 375–382].

Для прояснения риторической природы всякого опыта понимания Гадамер использует пример обычного разговора между двумя людьми, участники которого стремятся не отстоять свою позицию и не принять позицию собеседника, а понять суть самого дела, о котором идет речь: «Разговор есть процесс взаимопонимания. Поэтому во всяком подлинном разговоре мы вникаем в слова другого, действительно считаемся с его точкой зрения и ставим себя на его место: не с тем, однако, чтобы понять его самого как данную личность, но с тем, чтобы понять, что он говорит» [3, с. 448]. При этом герменевтическая ситуация, в которой мы находимся по отношению к тексту, подобна той, в которой находятся два участника устной беседы. В подобном ключе П. Слотердайк различает два типа отношения исследователя к «объекту». В первом случае речь идет о позиции дистанцирования и овладения последним. Здесь мы наблюдаем примат метода над предметом исследования, или примат познающего над познаваемым. Результатом такого превосходства становится представление о том, что все настоящие науки в конце концов будут иметь по поводу одной проблемы только одну правильную теорию. Там же, где существует несколько гипотез, выдает себя слабость субъекта, которая дает вещам шанс показать себя в их многозначности: «чем слабее наши методы, тем лучше для “вещей”». В свою очередь, признание приоритета объекта означало бы признание над собой какой-то власти. А поскольку мы отождествляем все, что выше с нас, с источником подавления и угнетения, то такая позиция автоматически отбрасывается. Однако, по мнению Слотердайка, существует и приоритет иного рода, основанный не на подчинении, а на любви и наслаждении от понимания «объекта», приоритет, который только и способен обеспечить подлинное взаимопонимание: «Способность отдавать приоритет объекту была бы равнозначна способности жить и давать жить другим (а не “жить и давать умереть другим”)» [7, с. 537–542].

Таким образом, речь идет о необходимости признать другого (будь то другой человек как собеседник, историческое предание или текст как «объект» понимания) в его притязании на то, чтобы быть услышанным. Аэто требует принципиальной открытости различным ответам на поставленный вопрос и готовности к опыту как готовности пересмотреть свои убеждения, ибо «всякий опыт, достойный этого имени, идет вразрез с нашими ожиданиями» [3, с. 419]. При этом главным результатом понимания оказывается не убеждение или навык; опыт учит нас главным образом тому, чтобы оставаться открытыми для нового опыта [3, с. 409–445].

Юриспруденция как фронетический опыт

Связь между юриспруденцией и фроне-зисом выражена уже на уровне языка. В отличие от наиболее употребляемых синонимов («правоведение», «юридическая наука», «теория права»), которые этимологически отсылают к теоретическому опыту, слово «юриспруденция» происходит от лат. jus – «право» и prudentia – «рассудительность», «практическая мудрость». Именно как prudentia Цицерон переводит греческое QpovnniZ [4, с. 527–533].

Следовательно, знание о праве не является предметным знанием, а целиком определяется применением. Однако речь идет не об отказе от теории в пользу практики, а скорее о диалоге между ними. С целью прояснения этого тезиса американский философ Ф.Дж. Мутс III сравнивает фронетический опыт правоведа с опытом психотерапевта, деятельность которого в рамках постмодернистского подхода к психотерапии является «теоретически осведомленной практикой»: он усваивает теоретические установки для того, чтобы помочь клиенту, но при этом не пытается избежать собственного участия в диалоге с последним, занимая позицию «незнания» и таким образом отказываясь от попытки управлять клиентом с позиции теоретического превосходства. Используя этот пример, Мутс пытается показать, что право представляет собой не понятие, которое следует прояснить, а повествовательно структурированный процесс, ориентированный не на создание идеального правового нарратива для дальнейшего применения его на практике, а на непрерывное воспроизведение правовых смыслов [11, с. 144–151].

Подобную герменевтическую точку зрения представляет судья Верховного суда США Д. Саутер, когда в своем особом мнении в деле Washington v. Glucksberg (1997) выступает против претензии суда на беспристрастное определение «фундаментальных» конституционных прав, существующих как «внетекстовые абсолютные величины». Вместо этого, по мнению Саутера, суду следовало бы сосредоточиться на обстоятельствах самого дела: мы не можем судить о каких-либо конституционных правах прежде рассмотрения доводов сторон по конкретному делу, поскольку права скорее обусловливаются обстоятельствами дела, чем дедуцируются из абстрактных принципов ( цит. по: [11, с. 319–324]). При этом речь не идет о релятивизме, в соответствии с которым всякое понимание права оправданно: даже если интерпретации одинаково хорошо обоснованы формально, одна из них все же оказывается лучше других в свете конкретных целей, то есть более приемлемой. Соответственно, наилучшая интерпретация, которая всегда контекстуальна, ни апеллирует к изначальным, трансцендентным, вечным истинам, ни переходит в интерпретационный произвол. В этом смысле норвежские исследователи Х. Бондевик и И. Бостад рассматривают герменевтику как «третий путь по ту сторону объективизма и релятивизма» в поиске ответов на современные вызовы правам человека (цит. по: [12, с. 77]).

Выводы

Таким образом, герменевтическая философия раскрывает фронетическую природу всякого рассуждения о праве как разговора, участники которого стремятся не отстоять свою позицию и не принять позицию собеседника, а приблизиться к сути самого дела. Соответственно, юриспруденция как опыт права не сводится ни к науке, ни к технологии, поскольку предполагает скорее не извлечение существующих правовых смыслов из авторитетных источников с целью их последующего применения к той или иной ситуации, но и не произвольное создание этих смыслов, а их воспроизведение в диалоге с традицией, частью которой мы являемся. В этом смысле герменевтическая философия права оказывается альтернативой как догматизму, так и релятивизму в юриспруденции. Наконец, герменевтика напоминает нам о том, что правосудие может быть только человеческим, никогда не претендуя на окончательное суждение, что блестяще выразил П. Рикер через символ отделения Дике, человеческой справедливости, от Фемиды, «последнего и мрачного прибежища приравнивания Мести к Правосудию» [6, с. 170].