Игра в "Мовизм" Валентина Катаева

На фоне многочисленных статей, в которых приводятся факты из жизни В.П.Катаева, представляющие автора «Растратчиков» и «Сына полка» далеко не в самом лучшем свете (основное собрание порочащих писателя историй представлено в работе В. Огрызко «Законченный циник, но дьявольски талантлив: Валентин Ката-ев»1), статья Д.Л.Быкова, «Цветик-семицветик» представляется чуть ли не реабилитационной. Известный писатель и журналист рассуждает о художественных достоинствах текстов позднего периода творчества Валентина Петровича, приходя к следующему выводу: «Ничего выше, чем его поздняя «мовистская» проза, в Советском Союзе времён так называемого застоя не печа-талось»2. Вывод, конечно, как часто случается у Быкова, чересчур глобальный и субъективный, но, в каком-то смысле, восстанавливающий справедливость. Другое дело, что, любуясь «Травой забвения» и прочими поздними произведениями Катаева, автор статьи почему-то совершенно упускает из вида связь с ранним творчеством Валентина Петровича. На эту связь, пусть мельком, не развивая эту тему, указала Н.Иванова в работе «Счастливый дар Валентина Катаева», сделав следующее замечание по поводу рассказа «Отец»: «в (нём) присутствуют все те родовые признаки поздней прозы, от которых Катаев так старательно уходил в 30-х»3. Действи-

тельно, сопоставление ранних рассказов с текстами времён «мовизма» приводит к обнаружению множества сходных как в содержательном, так и в формальном плане моментов. Обратимся к ещё одному верному замечанию Быкова: «материал его (Катаева) всегда был один и тот же – Одесса, степной юг, море, революция, агитпо-ездка по деревням, арест, страшный тюремный двор, где расстреливали под рокот грузовика… Лучше всего он написал именно об этом – в «Траве забвенья», отчасти в «Вертере»»4. Но ведь именно этот материал реализован в рассказе «Отец». Главный герой, как и в произведении «Уже написан Вертер», ожидает расстрела, только вместо образа матери центральное место занимает образ отца (что, в общем-то, ближе к биографическому материалу). Смерть отца герой рассказа пропускает, находясь в агитпоездке, подробно описанной в «Траве забвения». Наконец, отдельные детали «Отца» совпадают с произведениями периода «мовизма». Описание внешности отца (сравнение с Чеховым) и матери (раскосые, будто японские глаза) повторяется и в романе «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Сама проза Катаева уже в «Отце» ритмизованна, лирична. Если текст этого рассказа разбить на подобие строф, как делает это Катаев в поздних произведениях, вряд ли кто-то заметил бы разницу. Писатель использует средства эвфонии, характерные, скорее, для лирики. Уже в «Отце» сказываются те уроки, которые начинающему литератору успел дать Думается, что именно влияние автора «Жизни Арсеньева», одновременно являвшимся поэтом и прозаиком, проявилось в том уникальном худо- ческий феномен [Электронный ресурс] – Режим доступа: html жественном высказывании, которое Катаев разработал уже в своих первых опубликованных текстах.

Нельзя сказать, что между ранней прозой и «мовизмом» Катаева лежит пропасть. Этот тот же самый автор, с той же самой темой и приблизительно тем же самым сюжетом. И, стало быть, «мовизм» – это игра, потому что Катаев лишь сохранил свой прежний стиль письма, скрыл его до поры до времени, чтобы стать образцовым соцреалистом. В рассказе «На полях романа» (1931) читатель встретит действительно иного автора, оперирующего «общими местами», штампами, искусственно упрощающего свой стиль. Соцреалистическое письмо ничем не напоминает о ранних рассказах, равно как и о «мо-визме».

Необходимо отметить, что «Отец» - это не единственный пример семантической переклички между ранними и поздними текстами. В рассказе «Зимой» описана ситуация, которая позже будет воспроизведена в романе «Алмазный мой венец». Речь идёт о романе Катаева с сестрой М.А. Булгакова, разница лишь в том, что автор «Мастера и Маргариты» в раннем тексте именуется Иваном Ивановичем, а в позднем – Синеглазым, события же представлены как близкие, не утратившие актуальность, несмотря на солидную временную дистанцию между двумя произведениями.

Возвращаясь к тексту «Отца», хочется отметить ещё одну важнейшую тему, характерную не только для Катаева, но и для многих его современников и ближайших друзей. Это, конечно же, тема страха. И вот тут можно отметить ключевое различие между ранним и поздними вариациями одного и того же сюжета. Арест Синайского в «Отце» представлен как ошибка, героя приняли за другого, могли расстрелять, но следователь вовремя разобрался и отпустил молодого человека домой. В «Вертере» очевидно, что никакой ошибки нет, что герой – участник контрреволюционного мятежа и его спасение – настоящее чудо. В год написания «Вертера» Катаев уже ничего не боялся, или почти ничего не боялся, и поэтому мог позволить себе указать на те факты своей биографии, которые прежде так тщательно скрывал. Речь идёт об участии Катаева в белогвардейском восстании в Одессе, по подозрению в котором был задержан не только Валентин Петрович, но и его младший брат, будущий Евгений Петров. Намекать на участие в подобных заговорах в 1928-м году, когда «Отец» впервые опубликован полностью, советскому писателю было бы немыслимо, самоубийственно. Биография Катаева была переписана им самим, доста- точно почитать предисловия в тех собраниях сочинениях автора, которые выходили во времена существования Советского Союза. Читатели узнают о безукоризненном творческом и жизненном пути красноармейца, партийца и лауреата Сталинской премии. Тем не менее, страх, связанный с возможным разоблачением очевидно проявлялся и в текстах писателя. Этот страх запечатлён в «Отце», когда герой проводит мучительные минуты в ожидании следователя. Можно быть ни в чём не виноватым, но приговорённым к смертной казни. Показательно, что подобная тематика появляется и в рассказе друга Катаева, Ильфа, «Блудный сын возвращается домой», главный герой этого текста убеждён, что его отец – раввин: «Ужас, отец мой – яблоня, раввин с лиственной бородой. Мне надо отмежеваться от него, но я не могу. Нет, не будет крупного разговора, я слишком люблю своего отца»5. Герой-повествователь уже готов к осуждению со стороны широкой общественности, когда, к счастью, оказывается, что его отец никогда не был священником. Однако мрачный осадок остаётся, поскольку персонаж временно устыдился собственного папы, Синайский Катаева, испытывая приступ паники, фантазирует о том, как хорошо было бы поменяться местами с отцом, то есть, по сути дела, предать собственного родителя ради возможности выжить. Чувство страха разнится: в случае Ильфа герой стыдится профессии отца, поскольку это может испортить его анкетные данные; у Катаева же страх Синайского достигает такого предела, что он готов пожертвовать жизнью собственного отца. Очевидна и некая общность, которую можно истолковать как переосмысление ключевой ситуации Нового завета: не отец приносит сына в жертву за грехи человечества, а сын готов пожертвовать отцом (у Ильфа – отмежеваться, у Катаева – поменяться местами) лишь бы самому очиститься от возможных подозрений.

Перечитывая воспоминания советских литераторов о себе, о коллегах и о времени, каждый раз ощущаешь явную недосказанность, недоговорённость. Очень трудно восстановить подлинную череду событий, все детали биографии. Чаще всего на страницах мемуаров предстаёт эдакое «житие» советского литератора, мало что говорящее о его индивидуальности. Естественно, поздние тексты Катаева нельзя воспринимать как документальную прозу, но прелесть этих произведений в том, что перед нами предстают живые лица великих современников автора, слабо напоминающие об их скучных и заштампованных портретах в большинстве воспоминаний. Поэтому, несмотря на массу критических выво- дов в адрес Катаева, следовало бы порадоваться тому, что Валентин Петрович успел сыграть в «мовизм».

«MUAVISM» GAME OF V.KATAEV