Имперское наследие в политической культуре народов Внутренней Азии на заре становления династии Цин

Статья посвящена изучению использования элементов наследия политической культуры империи Цзинь, Великой Монгольской империи и империи Юань при формировании имперской идеологии маньчжурских правителей Нурхаци и Хун-тайджи, а также чахарского Лигдэн-хана в начале XVII века. Для реконструкции представлений о преемственности могущественных империй прошлого в политической практике основателей династии Цин были использованы сведения исторических памятников «Маньвэнь лао дан» («Старый архив на маньчжурском языке») и «Дайчин улсын монголын магад хууль» («Правдивые записи о монголах Цинской империи»). Судьбоносные события, произошедшие во Внутренней Азии в конце XVI – начале XVII вв., ознаменовали окончание господства кочевых империй в Евразии и предопределили ориентиры цивилизационного развития региона на столетия вперед. Этот период, отмеченный колоссальными успехами первых маньчжурских правителей Нурхаци и Хун-тайджи (Абахая), связан с возвышением могущества их государства и провозглашением династии Цин, представители которой в течение более чем двух с половиной столетий властвовали в Поднебесной. На заре становления династии Цин особого внимания заслуживает изучение взаимоотношений маньчжуров с монгольскими народами. Одна из ключевых концепций, устоявшихся в отечественной историографии, однозначно трактующая процесс интеграции монгольских народов в состав новой державы как результат маньчжурских завоеваний, утрачивает категоричность в свете малоизвестных данных из источников, вводимых в научный оборот отечественной ориенталистики, и новых исследовательских походов, ориентированных на изучение политической культуры и ментальности номадов.

К источникам, вводимым в научный оборот российского востоковедения, относятся «Маньвэнь лао дан» (Старый архив на маньчжурском языке), переведенный и опубликованный в Институте археологии и этнографии СО РАН в 2013 г. и опубликованный в том же году в Хух-Хото Исследовательским центром по своду древних письменных памятников малочисленных народов АРВМ КНР исторический труд на старописьменном монгольском языке под названием «Дайчин улсын монголын магад хууль» (Правдивые записи о монголах Цинской империи), изучением и переводом которого в настоящее время занимаются ученые из Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН. Основанный на монгольском варианте исторической хроники «Дай Цин личао ши лу» (Правдивые записи о династии Цин) - одном из ключевых и наиболее объективных китайских источников Цинского периода, «Дайчин улсын монголын магад хууль» по справедливому определению, которое сформулировал редактор этого произведения Насаг-Өлзий: «раскрывает сокровищницу культуры нашей родины, вносит значительный вклад в исследование культуры и истории монголов…» [15, c. 12]. С подобным утверждением нельзя не согласиться, ведь «Правдивые записи о монголах династии Цин» не только фиксируют историческую информацию о важнейших государственных делах в строгой хронологической последовательности, но и содержат значимую информацию о культуре, традициях, ценностях и мировоззренческих ориентирах кочевых народов этого периода, на основе чего реконструируются представления о власти.

Методологический поворот в изучении политической культуры кочевников обусловлен более пристальным вниманием востоковедов к особенностям ментальности различных этнических групп Центральной Азии [8, с. 75-76], концептуальному политическому лексикону, отражающему понятия и представления о верховной власти [12, с. 27], исследованию восточно-азиатской и кочевой цивилизации [10, с. 67].

В связи с этим перспективным представляется исследование имперского нарратива, отражающего обращение к былому могуществу предшествовавших им- перий, в практиках легитимации процессов объединения народов Внутренней Азии в конце XVI-XVII вв. В этот период символика и атрибуты имперской власти периода правления Чингис-хана и его потомков в Евразии не только сохраняли свою актуальность, но и, возможно, имели регулятивное значение в межплеменных отношениях [9, с. 165]. Однако, ренессанс могущественной сверхдержавы, основанной кочевниками, был маловероятен в силу многих социально-экономических и политических причин, обусловленных отсутствием экономической заинтересованности в долгосрочном объединении автаркичных кочевых политий, в условиях равнозначных притязаний на верховное правления наследников Золотого рода. С точки зрения цивилизационного подхода кочевники, сыграв ключевую роль в создании новой геополитической конструкции Азии в XIII-XIV вв., достигнув пика развития кочевой организации, не могли совершить качественного перехода в иное экономическое, культурное, политическое состояние в соответствии с требованиями торгово-промышленного и научно-технического прогресса [10, с. 196-197]. Тем не менее, подобное знание ретроспективно, и весьма уместно предположить, что для современников событий было неочевидным, поэтому ностальгия по временам величия и имперские амбиции реализовывались в политических практиках и отражались в рефлексиях исторического сознания.

В условиях конструирования новой политической ситуации в степи, формирующийся политический лексикон, отражающий представления о верховной власти, зачастую post factum фиксировал меняющееся содержание употребляемых терминов, что приводило к различному смысловому наполнению не только титулов высшего достоинства, но и значения практик преподнесения титула.

В 1606 г., за 10 лет до принятия Нурхаци официального титула хана, посольство халхаских князей преподнесло маньчжурскому правителю титул «хундэлэн-ха-на». В конце XIX века российский востоковед – участник 12-й Пекинской духовной миссии В.В. Горский даёт следующее описание указанного события: «Еще в 1607 году монгольские владельцы, через послов своих, подносили Тай-цзу титул Богдаха-на; но в то время могущество и власть Маньчжурского Бэйлы были так неопределенны и шатки, что скромный победитель не хотел пользоваться именем, не соответствовавшим тогдашнему положению дел» [3, с. 31]. Стоит отметить, что в данном описании, во-первых, дата посольства отличается от общепринятой, во-вторых, титул «Богдохан» был присвоен приемнику Нурхаци – Хун-тайджи (Абахаю) в 1636 г. [15, с. 104]. Мотивация отказа Нурхаци от высокого титула ввиду несоответствия в повествовании В.В. Горского должна свидетельствовать об общепризнанном значении верховной власти, заключенном в данном титуле. И.С. Ермаченко писала, что в 1606 г. в письме монгольского посольства под руководством Эндэгэра, прибывшего с подношениями к маньчжурскому императору, монгольские владетели называют Нурхаци «мудрым и могущественным императором». С точки зрения исследователя подобное возвеличивание маньчжурского правителя отражало рост его военного и политического влияния, однако, не свидетельствовало о признании монгольских феодалов своего политического подчинения [4, с. 24]. В «Дайчин улсын монголын магад хууль» представлено следующее описание данного события: «Тот самый Эн-гэдэр-тайджи вместе с послами нойонов монгольских пяти халхаских отуков доставил верблюдов и лошадей. В знак поклонения они присвоили хану титул хундэлэн-хана. С той поры монголы всех земель ежегодно приезжали поклониться хану» [15, c. 4]. Таким образом, назначение присвоения данного титула Нурхаци монгольскими князьями, по версии «Правдивых записей», заключается в поклонению хану. Считая применение указанного титула дипломатическим приемом по выстраиванию дружественных отношений, не отражающим переход к подданству, Никола Ди Кос- мо подчеркивает, что именно с этого момента начинается исторический процесс, завершившийся созданием «Внутренней Монголии» [17, c. 186].

Выразителем тенденции объединения в Южной Монголии стал Чахарский правитель Лигдэн-хан, претендовавший на роль «всемонгольского хана» на основании старшинства среди потомков юаньской династии [4, с. 26]. В письме к Нурхаци он именует себя «Эджэн-багатур Чингис-хан монгольских сорока тумэнов», апеллируя к имперскому наследию. В этой связи весьма показательна аргументация Нурха-ци по отношению к несостоятельности подобных притязаний: «Чахарский хан, в своем письме ты называешь себя Эджэн-багатуром Чингис-ханом монгольского народа в сорок тумэнов, а меня Эджэном трех водных маньчжурских тумэнов. Почему ты кичишься передо мной сорока тумэнами монгольского народа? Я слышал, что при взятии вашего города Дайду минским императором Хунъу было захвачено 40 тумэнов монголов, и лишь 6 тумэнам удалось бежать. Да и тех шести тумэнов у тебя нет. Тебе не подчиняются три западных тумэна: один ордосский тумэн, один тумэн 12 тумэдов, асудов и юншиебу, один харачинский тумэн. Они самостоятельный народ. Есть ли у тебя три восточных тумэна? Разве не видят Небо и Земля, что ты, не имея за собой и трех тумэнов, прикрываешься старыми 40 тумэнами, при этом принижаешь мой народ, называя его малочисленным в три тумэна? Твой народ не составит 40 тумэнов, да и сам ты не богатырь» [15, c. 14].

Особо ценными представляются свидетельства легитимации Нурхаци своих геополитических решений. Большое значение имела сакрализация действий маньчжурского правителя на основе небесного мандата, что и стало основой девиза правления нового государства «Тянь-мин» (Получивший Мандат Неба) в 1616 г. Это подтверждается текстами многочисленных клятв и обращений, зафиксированными в «Правдивых записях», а также словами вельмож, приводимыми в «Маньвэнь лао дан» по случаю основания новой династии: «Наше государство, живя без хана, чрезвычайно страдало, поэтому, быть может, Небо и произвело его на свет со словами: «Пусть он заставит благоденствовать наше государство!» [7, c. 41]. В то же время Е.И. Кычанов справедливо отмечает большое значение в сплочении чжурчжэньских племен памяти о наличии собственной государственности в прошлом в период империи Цзинь [5, c. 212]. Имперское наследие Цзинь играет огромную роль в конструировании политической идентичности маньчжурского государства в период его становления. Название провозглашенного в 1616 г. государства Хоу Цзинь (Поздняя Цзинь) служило обоснованием преемственности державы Нурхаци по отношению к чжурчжэньской империи. По мнению В.С. Кузнецова, подобная преемственность, принимая во внимание исторический опыт вхождения части Китая в состав империи Цзинь, отражала геополитические намерения маньчжурского правителя: «Тем самым Нурхаци давал основания подозревать его не только в стремлении закрепить за собой чжурчжэньские земли, но и в наличии определенных видов на территорию Китая» [6, c. 230]. Таким образом, имперское наследие Цзинь в политической практике Нурхаци выступает не только основанием консолидации чжурчжэньских племен, но и служит основанием легитимации независимости и, возможно, геополитических притязаний нового маньчжурского государства, посредством обоснования преемственности империи в иерархии государств Внутренней Азии. При этом Е.И. Кычанов, учитывая различное употребление наименования маньчжурского государства во внешнеполитической переписке и внутри страны, указывает на мнение, согласно которому в 1618 г. Нурхаци еще титуловался «ханом государства Цзянь-чжоу», в 1619 г. впервые в источниках появляются его девиз царствования Тянь-мин и наименование госудаства Хоу Цзинь, а в 1621 г. – Да Цзинь (Великая Цзинь) [5, с. 219].

Отдельного внимания заслуживает новый титул правителя маньчжурского государства, обозначенный в «Маньвэн лао дан»: «Эрдэни-бакши встал перед ханом по левую руку и провозгласил почетный титул «Гэнгень-хан», утвержденный Небом» [7, с. 41]. Маньчжурское значение титула «амба генг-гиен хан» - «Великий и мудрый хан», в то время как по-монгольски «гэгэн», означающее «светлый, яркий», было именем, дававшимся при посвящении в веру. Принимая во внимание предположение С. Группера о том, что слова «генг-гиен» в ханском титуле могли означать его посвящение в буддийскую веру [5, с. 219], а также представление маньчжуров в качестве праведных буддийских правителей [18, с. 60], обнаруживается возвращение к имперской традиции «союза алтаря и трона» и доктрины «двух законов», заключенных в формуле: «Законы учения, подобно шелковому узлу, неослабимы. Правление хагана, подобно золотому ярму несокрушимо» [14, c. 73, 85]. Концепция «союза алтаря и трона» впервые была сформулирована в историко-правовом памятнике «Чаган тэукэ» (Белая история), начало составления которого относится ко временам Хубилай-хана. В постимперский период развитие доктрины «двух законов» происходило в условиях стремления правителей монгольских ханств обеспечить религиозную легитимацию власти при равенстве династических прав претендентов на престол. Использование концепции «Союза алтаря и трона» могло способствовать маньчжурским правителям как в приведении под свою власть сторонников буддизма, так и углублению оснований правления за счет обозначения преемственности в иерархии буддийских монархов, в том числе императоров Юань, объединивших Китай, и включения в традицию политической и религиозной преемственности от древних царей Индии и Тибета. И если назначение титула «Гэнгень-хан» в качестве сакральной легитимации посредством буддизма является дискуссионным, то наличие элемента «богдо» в титуле Хун-тайджи (Абахая), гипотетически, может отражать стремление монгольских народов, входящих в подданство империи Цин, освятить власть преемника Нурхаци с позиции буддийской религии: «Хан, согласно церемонии возведения в высший титул, поклонился Небу и Земле, ему был присвоен титул Ахуда-орушиегчи-найрамдагу-богдо-хаган» [15, с. 149]. При этом, все же на первых порах привлечения и подчинения монгольских нойонов, маньчжурские правители в большей степени придерживались шаманской идеологии [1, с. 90]. Буддийский фактор не являясь столь важным регулятивным инструментом раннего этапа монголо-маньчжурских отношений, усиливал свою значимость в геополитике Цин-ской империи в более поздние периоды.

По мере укрепления правления Нурхаци в легитимации его геополитических действий, наряду с сакральными мотивами мандата Неба, формируется концепция исторической преемственности. Так в письме пяти халхаским князьям в 1620 г. Нурхаци говорит о древних законах, действовавших в империи Цзинь, державе Чингис-хана, Империи Юань и Мин, заключая «когда приходят ниспосланные Небом времена упадка, то мудрые, как духи, государства покидаются мудрецами, становятся глупыми и помрачаются разумом. Правители … приводя в исполнение дурное правосудие, губят государства. Когда же приходят ниспосланные небом времена расцвета, то глупые люди приводятся небом в совершенство и становятся мудрецами. Злые люди становятся добрыми. Тех государств правосудие, которое возникнет, сделает всех счастливыми… » [7, c. 96]. Н. Ди Космо связывает обозначенную идею передачи власти «translatio imperii» с необходимостью компенсации маньчжурами отсутствия принадлежности к Золотому роду Чингис-хана, вследствие чего притязание на всемонгольское правление обосновывается общностью исторических судеб маньчжуров и монголов, определяющих возможность передачи и преемственности права на высшую власть между двумя народами, продиктованную «волей Неба» [16, c. 117]. Идея «исторического оптимизма», отраженная в строках письма Нурхаци, которая заключается в неизбежности смены правителя и возможности обретения лучшего правления для общества посредством «Воли неба», по мнению Г.Г. Пикова, «изначально блокировала необходимость каких бы то ни было социальных или политических изменений, социальных и революционных движений» [11, c. 69].

Приход к власти Хун-тайджи после смерти Нурхаци, по выражению Т. Барфильда, ознаменовал превращение чжурчжэньского племенного ханства отца в «маньчжурское» государство, способное бросить вызов Китаю [2, с. 205]. Для достижения столь амбициозной цели маньчжурскому правителю предстояло решить вопрос о подчинении монгольских племен и победы над Лигдэн-ханом. Наряду с политическими, военными и экономическими методами политики, проводимой в отношении монгольских народов, одно из ключевых значений возымело идеологическое обоснование великоханской власти Хун-тайджи за счет обретения императорской нефритовой печати монгольской династии Юань. В силу специфики политической культуры Монголии в кон. XVI – начале XVII в., заключенной в недостаточно четко концептуально определенном содержании категорий власти, когда титул правителя, а также термины подданства могли иметь различные трактовки, особую важность для легитимации правления маньчжурской династии приобретало обладание традиционными символами власти, одним из которых стала яшмовая печать императора. Печать юаньских императоров досталась Хун-тайджи в качестве одного из трофеев после победы над чахарами и стала «верным знаком обретения власти» в практике легитимации установления новой династии Цин. Вместе со значением символа власти великого хана, консолидирующего вокруг ее обладателя монгольские племена, яшмовая печать имела большую ценность в политической традиции Китая со времен создания империи Цин Ши-хуаньди [13, с. 45]. Следовательно, императорская печать являлась не только инструментом объединения кочевых народов, но и служила основанием для формирования концепции перехода «мандата Неба» на правление Поднебесной к династии Цин от слабеющей династии Мин [13, с. 45].

В 1636 г. Хун-тайджи был преподнесен титул императора: «Нойоны, сановники, военные и гражданские чиновники, а также нойоны внешних племен возвещаем. Благодаря милости Неба, хан-правитель обрел великую славу. Он создал великое государство, приняв под свою власть многие народы. Когда же во всем мире наступили смутные времена, по воле Неба, он силой подавил сопротивлявшихся, мудростью присоединил добровольно сдавшихся. Когда слава о его великой милости разнеслась повсеместно, [хан] присоединил корейское государство, объединил монгольские племена и стал обладателем яшмовой печати, являющейся верным знаком обретения власти. Если он вверх поднимется, к нему благосклонно Небо, если вниз спустится, его уважают люди. Мы, сановники, уверенные в вечном процветании великого государства, жалуем высший титул. Мы подготовили все необходимое для торжественной церемонии. Просим спустить повеление, которое ожидает весь народ» [15, с. 148]. Организационная зрелость и полиэтничный характер новой империи был отражен в табуировании годом ранее использования терминов «чжур-чжэни» и «династия Цзинь», которые, по мнению Т. Барфилда, напоминали о том времени, когда народ Хун-тайджи был небольшим племенем и управлялся крохотной династией [2, с. 206]. Приняв титул императора, Хун-тайджи провозгласил новую династию Дай Цин (Великая Чистая). Новая империя, аккумулировав идеологическое наследие Великой Монгольской империи и империи Цзинь, унаследовав их народы и территории, в своем дальнейшем развитии все больше опиралась на политические традиции Китая.

Таким образом, обращение к наследию великих империй прошлого сыграло одну из ключевых ролей в борьбе народов Внутренней Азии за главенство над мест- ными племенами. Маньчжуры, вышедшие победителями из этой борьбы, использовали историческую преемственность с династией Цзинь для консолидации чжур-чжэньских племен. В то же время они сумели, не являясь представителями Золотого рода, обратить наследие политической культуры державы Чингисхана для интеграции монгольских племен в свое государство. При этом вовлеченность Китая в состав указанных империй служила историческим обоснованием геополитических притязаний молодой Цинской империи.