Интертекстуальность "Заметок" Элиаса Канетти

Австрийский писатель Элиас Канетти (Elias Canetti, 1905-1994) приобрел всемирную известность, прежде всего, благодаря роману «Ослепление», за который он в 1981 году был удостоен Нобелевской премии. «Заметки» были «побочным продуктом» в период написания – «труда всей жизни» – исследования «Масса и власть», но именно они дали возможность свободно, спонтанно и «бесцельно» творить на любые темы. В целом они представляют собой органичное единство афоризмов, цитат, эссе, диалогов и набросков, которые автор записывал на протяжении полувека. Часть «Заметок» была подготовлена к публикации и вышла при жизни Канетти в нескольких сборниках: «Заметки 1942–1948», «Растраченное до конца почитание. Заметки 1949–1960», «Провинция человека. Заметки 1942–1972», «Тайное сердце часов. Заметки 1973–1985», «Мушиные муки. Заметки». Остальные сборники появились после смерти писателя: «Дополнения из Хампстеда. Из заметок 1954–1971», «Заметки 1992-1993», «Заметки 1973–1984», «Заметки для Мари-Луизы». Известно, что в архиве писателя в Цюрихе ждут своего часа сотни неопубликованных заметок.

В одном из наиболее часто цитируемых выражений: «Великие авторы афоризмов читаются так, будто все они хорошо знали друг друга» [Канетти 1990: 258] Канетти указал на отличительную особенность поэтики афористических высказываний, а именно, жизненный материал переносится в такую языковую форму, при которой афоризм, в основе которого время и личность автора, трансформируется в универсальное и обобщенное высказывание, не скованное временем и пространством [Kaszynski 1999: 3]. То есть, по мнению Канетти, при создании афоризмов, в поисках идеальной формы необходимо ориентироваться на опыт предшественников, на лучшие образцы афористичных произведений. В своей автобиографической трилогии Канетти сделал программное заявление: «Писателю нужны предки» (пер. Н.Зиганшиной.) («Ein Dichter braucht Ahnen») [Canetti 198: 319].

Интертекстуальность малой прозы Канетти, наличие реминисценций не вызывает сомнений, поскольку каждый текст, как следует из определения Р.Барта «является интертекстом; другие тексты присутствуют на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры.» [Цит. по: Хализев 2002: 293], благодаря чему «Заметки» предстают как «семейный альбом мировой литературы» [Engelmann 1997: 108].

Говоря о «предках» Канетти важно проследить не только очевидное, прямое влияние представителей афористического жанра, но и скрытые, иногда непроизвольные, но, тем не менее, значимые заимствования Канетти традиций мировой литературы.

В первую очередь, следует отметить, что древняя китайская философия, по мнению С.Ханушека, стала «определяющим импульсом» для формы «Заметок» Канетти [Hanuschek 2005: 175]. В статье «Конфуций в своих «Беседах» [Канетти 1990: 91] Канет-ти признается, что стиль Конфуция стал для него образцом: «Отвращение Конфуция к красноречию: вес имеют лишь избранные слова. Он боится ослабить их легким и бездумным употреблением. Медлительность, размышление, время до произнесения слова – это все, но и время после – тоже важно. (…) Дело не в находчивости, неожиданности скорого ответа, а в медленном оседании слова, взыскующего ответственности». [Канетти 1990: 91]. Как считает Канетти, Конфуций создал «самый ранний, наиболее полный портрет человека; поразительно, как много можно дать в пяти сотнях заметок, какой полноты и завершенности можно достигнуть» [Ка-нетти 1990: 264]. Канетти стремится приблизиться к этому образцу, «нарисовать портрет» мира и человека в нем.

В 1971 г. при изучении китайской литературы большое влияние на Канетти произвели «Пи-ки. Заметки-кисточкой времени Сунг» («Pi-ki. Pinsel-Aufzeichnungen in der Sung-Zeit», которые представляют собой «Короткие заметки о различных предметах, литературе, искусстве, политике, археологии, беспорядочно случайные мазки» (пер. Зиг.) («Kurze Aufzeichnungen über die verschiedenartigsten Gegen-stände, Literatur, Kunst, Politik, Archäologie, ungeord-net , nach dem Zufall des Pinsels») [Canetti 1994: 186]. В этом открытии Канетти находит объяснение своей любви к китайской литературе и философии: «Итак, в своих «Заметках» я, сам того не зная, возродил старую китайскую форму» (пер. Н.Зиганшиной) («So habe ich in meinen Aufzeichnungen, ohne es zu wissen, eine alte chinesische Form wiedergefunden») [Canetti 1994: 186].

Произведения античных философов дошли до современного читателя в форме отдельных фрагментов, дискуссий в прозе, но именно это их свойство восхитило Канетти и повлияло на форму «Заметок»: «их фрагментарность произвела на тебя сильнейшее в жизни впечатление» (пер. Н.Зиганшиной) («ihr Fragmentarisches, war von allen Einflüssen auf dein Leben das Stärkeste») [Hanuschek 2005: 176].

Классические, проверенные временем формулировки досократиков Канетти наполняет новым смыслом. Д.Адлер приводит следующий пример из сборника «Заметок для Мари-Луизы». Речь идет о некой трансформации, произведенной Канетти в высказывании Протагора, которое в привычной нам формулировке «Человек есть мера всех вещей», звучит как «позитивное заклинание» [Canetti 2005: 78], утверждение достоинства человека. Канетти в 20 веке изменил это выражение, наполнил его новым смыслом: «Человек есть мера всех животных» (пер. Н.Зиганшиной) («Der Mensch ist das Maß aller Tie-re») [Canetti 2005: 47]. Тем самым Канетти стремился не оспорить релятивизм Протагора, но показать относительность и сомнительность центральной категории Ренессанса, человек у Канетти не являет- ся «венцом творения», Канетти ставит его наравне с животными.

В Японии одним из первых произведений, написанным в афористическом стиле, стали «Записки у изголовья» Сей-Сёнагон. Канетти впервые прочитал эту книгу в 1929 году и был покорен: «…некоторые отрывки оттуда, которые мне были близки, перечитывал бесчисленное количество раз» (пер. Зиг.) («… habe die Auszüge daraus, die mir zugänglich waren, unzählige Male gelesen») [Canetti 1994: 186]. Канетти перенял у Сей-Сёнагон прием объединения заметок в тематические группы путем анафорических повторов, например «Там» – заметки («Dort» – Aufzeichnungen) [Canetti 1999: 269-270].

Среди французских моралистов образцом для Канетти является, прежде всего, Паскаль. В его бессистемности, отрывочности, незаконченности Ка-нетти находит способ преодоления времени и смерти: «В «Мыслях» Паскалю идет на пользу то, что он всегда прерывает. И у каждого эти части соберутся по-разному. Но лучше, если они так и останутся разбросанными. Начало – это его особенность и чистота Паскаля выражается в каждом начале» (пер. Зиг.) («In den Pensees kommt Pascal zugute, dass er immer unterbricht. Von jeden lassen sich die Stücke anders zusammensetzen. Sie bleiben am besten unzusammengesetzt. Der Ansatz ist sein Eigentliches, und die Reinheit Pascals drückt sich in jedem Ansatz aus») [Canetti 1992: 122].

А.Пуфф-Троян находит свое объяснение: «Эта фрагментарность мышления, которая свойственна каждому афористику (в том числе Канетти), открывает новый угол зрения на бессмертие: уверен, что прерывание процесса размышлений наводит на мысли о смерти, которая наступает внезапно и ужасно, но тот факт, что мышление у афористиков всегда начинается заново, запутывает смерть – там, где она прерывает, там начинается новая мысль» [Puff-Trojan 1995: 195].

В поисках своей формы, стиля Канетти экспериментирует с выражениями Паскаля. Заметка Канет-ти «Я боюсь звезд, которые мне не знакомы» (пер. Зиг.) («Ich fürchte mich vor den Sternen, die ich nicht kenne») [Canetti 2005: 39] является «переделкой» (или трансформацией) предложения Паскаля: «Le silence eternel de ces espaces infinis m’effraie» [Canetti 2005: 74]. Однако, разница заключается в том, что «У Паскаля все ритм, дыхание, звучание – его высказывания есть бесконечные намеки: он не называет звезды, только космос» [Canetti 2005: 75], заметка Канетти, в свою очередь, звучит более конкретно,

Говоря о влиянии французских моралистов, С. Ханушек называет Жубера, который, по его мнению, был для Канетти «родственной душой» («Geistesverwandte») [Hanuschek 2005: 179]. Творчество Жубера ознаменовало собой переход от классической максимы к современным афоризмам: «противоположностью стилистически отточенным, синтаксически закрытым, обобщающим, классическим максимам стали спонтанность, синтаксическая незавершенность, личностная окрашенность суждений, неуверенно-экспериментальные формулировки…» [Helmich 1991: 58].

С.Энгельманн отмечает, что произведения Жубера были для Канетти образцом «афористической невесомости» [Engelmann 1997: 119]: «У Жубера есть серьезность, прелесть и глубина. Эти три качества равнозначны в его мышлении и он, как никто другой из афористиков, близок к античности. Мысли и слова он ощущает как дыхание или как парение птиц» (пер. Зиг.) (« Joubert hat Ernst, Anmut und Tie-fe. Diese drei Eigenschaften haben gleichmäßig an sei-nem Denken teil, und er ist so der Antike näher als jeder andere Aphoristiker (…) Gedanken und Worte empfin-det er als Atem oder als das Auf- und Niederschweben von Vögeln») [Canetti 1994: 45].

Влияние Ларошфуко на Канетти прослеживается в способе оформления мыслей как неожиданных определений, то есть «одно понятие связано с противоположным шутливой диалектикой» [Canetti 2005: 76]: «Сентиментальность есть продажность добродетели» (пер. Зиганшиной) («Sentimentalität ist die Bestechlichkeit der Güte») [Canetti 2005: 49]. Старую формулу «x равно y» («X ist Y») Канетти наполняет новым содержанием, например лиричностью и неожиданностью сравнения: «Дождь есть небесная пошлина Земле за его облачные доходы» (пер. Н.Зиганшиной) («Der Regen ist der Zins des Himmels an die Erde, für seine wolkige Beute») [Canetti 2005: 27].

У Лихтенберга Канетти перенял два приема построения афористических высказываний: «перевертыш» («Umkehrung») и «короткая история» («Kurzgeschichte»). Канетти создал целую группу заметок в этой форме: «Господь вернул ребро на прежнее место в боку Адама, исторг из него дыхание и снова обратил в глину» [Канетти 1990: 305]. Следующий прием – «короткая история», по мнению У. Швайкерта, Канетти развил до сатирической характеристики, из простого сообщения превратил в притчу [Schweikert 1975: 84]: «Фальшивый иностранец: некто пообещал ему жизнь в собственной стране, но замаскированным под иностранца, до тех пор, пока его не узнают. Он умер, глубоко озлобленный, как иностранец» (пер. Зиг.) («Der falsche Ausländer: Jemand schwört sich zu, in seinem eigenen Lande als Fremder verkleidet zu leben, so lange bis man ihn er-kennt. Er stirbt, tief verbittert, als Fremder») [Canetti 1999: 92].

Канетти, как подчеркивает, С.Энгельманн, является продолжателем традиции особого отношения к построению предложения, традиции Лихтенберга и Жубера [Engelmann 1997: 130]. По их общему убеждению, в идеальном изречении каждое слово должно найти свое место и вместе гармонично объединиться в предложение: Лихтенберг – «Предложение должно умножиться при еще одном разрывании» (пер. Зиг.) («Der Satz muss noch mit einem Bruch multipliziert worden») [Lichtenberg 1968/1971: D 466); Жубер – «Хорошо подобранные слова есть сокращенные предложения» [Joubert 1994: 149]; Канетти «Предложения в одном слове. Бесконечные предложения» (пер. Зиг.) («Sätze in einem Wort. Unendliche Sätze») [Canetti 1999: 428].

Прослеженные в данной статье реминисценции, «схождения» или факты интертекстуальности, сви- детельствуют о том, что Канетти, опираясь на опыт лучших представителей жанра афористики, но, не отдавая предпочтения кому-либо из них, продолжает традиции мировой литературы, совершенствует свой уникальный стиль, форму «Заметок» и выступает для своего времени новатором жанра.