Иоанн Грамматик и Лев Математик под прицелом ортодоксальной критики: параллели и исторический контекст

DOI:

Последний иконоборческий Константинопольский патриарх Иоанн Грамматик (770-е – 863/867, патриарх 837–843) [6, с. 29–39, 125– 128; 17; 18, p. 123–135; 23, № 3199, 3304 ] и его племянник, известный ученый Лев Математик и Философ (790/800 – после 869) [4, с. 215– 258; 7; 14; 22; 23, № 4440] являются наиболее заметными византийскими эллинистами IX века. Говоря о византийских эллинистах, я имею в виду тех интеллектуалов, которые не только имели хорошее светское образование и знали античную культуру, но и были увлечены ею гораздо больше, чем обычно для людей их круга, балансируя на той грани, за которой, с точки зрения обычного византийца, начиналось «нечестие». По мнению некоторых их современников, Иоанн и Лев перешли эту грань, не просто впав в ересь, но и вовсе отступив от христианской веры, о чем свидетельствуют яростные нападки на Иоанна со стороны патриарха Константинопольского Мефодия, а на Льва – со стороны его ученика Константина Сицилийца. Исследование причин и исторического контекста этой ортодоксальной критики в адрес двух ярких представителей византийской интеллектуальной элиты IX столетия интересно для выяснения идеологического и культурного климата той эпохи.

Эпоха, в которую жили Иоанн и Лев, была временем интеллектуального брожения и особенного роста интереса к античной литературе. С IX в. минускульное письмо начинает массово использоваться при создании рукописей вместо унциального, что позволяет умещать на листах гораздо бульшие объемы текста [4, с. 157–175]; в результате возрастает объем вновь создаваемых и переписываемых древних произведений. С одной стороны, иконоборческая полемика всколыхнула умы и способствовала появлению новых богословских, агиографических и исторических сочине- ний. С другой стороны, в эпоху второго иконоборчества возрос интерес к светской культуре и наукам, и этот рост продолжался после Торжества православия. В IX в. было переписано заново – и таким образом спасено для потомков – очень много античных рукописей светского содержания: поэты, историки, астрономы и астрологи, медики, математики, географы, философы, собрания древних писем; при передаче Аристотеля больше внимания уделялось его научным работам, чем философским; зато был переписан большой объем платонических текстов – не только сам Платон, но и его комментаторы, такие как Прокл, Дамаский и другие [31, р. 85–88].

Ученые кружки вокруг известных интеллектуалов и учителей существовали на протяжении всей истории Византии. Особенно хорошо это явление прослеживается на примере поздней Византии [3, с. 138–151; 5, с. 17– 24]; для IX в. из источников известен кружок патриарха Константинопольского Фотия [4, с. 289–293]. Иоанн, правда, занимался частным преподаванием, видимо, лишь до того как начал церковную карьеру, о чем свидетельствует его прозвище Грамматик, а впоследствии вращался в придворных кругах – был советником иконоборческих императоров и учителем последнего из них, Феофила; поэтому настоящего кружка учеников Грамматик мог и не иметь, ограничившись кругом ученых друзей и отдельных элитных учеников вроде императора. Зато Лев занимался преподаванием всю свою жизнь и, как высокообразованный эрудит, сначала частный преподаватель, затем глава покровительствуемой императором школы, а позднее и столичного Университета, должен был пользоваться огромным уважением и известностью; несомненно, он имел свой кружок учеников и друзей.

В таких ученых кружках изучали греческую философию и литературу, занимались стихосложением, писали эпиграммы на произведения античных авторов, читали и обсуждали различные сочинения, как древние, так и собственные, новонаписанные. Как мы можем понять из сочинений Льва, он отличался большой склонностью к эллинизму и относился к античному наследию с любовью, а не просто как к инструменту образования; он даже носил прозвище Эллин, зафиксированное в надписании к одной из его эпиграмм [9, Bd. IV, Buch XV, Ep. 12]. Сочинения Иоанна до нас, к сожалению, не дошли, поскольку все иконоборческие произведения были уничтожены после 843 г.; сохранилось лишь несколько богословских отрывков в составе двух анонимных антииконоборческих трактатов [11; 12]. Однако его хорошее светское образование подтверждается как тем, что он был учителем императора Феофила, так и тем, что даже крайне враждебные ему иконопочитатели признавали его ученость. Автор одного из житий св. Феодора Студита пишет об Иоанне:

«Заправилой их <иконоборцев> кружка (τyς συμμορίας) был тот Иоанн Блюдогадатель, прозванный так своими собственными земляками – как мне думается, за приверженность к гаданиям и другим постыдным делам. Он, имея известный лживостью язык, был силен и превосходен в софизмах, сведущ во внешней науке и весьма проницателен в пустых вещах, – поэтому он и удостоился всяческой чести от тирана 2, который пользовался им как языком и имел его помощником в делах» [28, § 61, col. 172AB].

Под «пустыми вещами» (τ N μάταια) аги-ограф-монах вполне мог иметь в виду мирские знания.

В другом Житии св. Феодора Иоанн описан так:

«Львонравный и тупоумный тот <император>..., найдя сосуды гнева, готовые к погибели (Рим. 9:22) – некоторых сверстников, разнузданных, праздных и привыкших ко злу, поистине лживых юнцов, заботившихся о телесной красоте и согласных с его желаниями, – устремляется вместе с ними к погибели и через них до всех доносит беззаконную и богоненавистную проповедь. Среди них был некто другой Ианний, а не Иоанном достойный называться, поскольку он первый направляется в этот лабиринт 3, – человек, происшедший из земли Ас- сирийской4, новоявленный пустослов, рассказывающий им басни, а не истину, справедливо прозванный Блюдогадателем: как более других сведущий в грамматике, ужасное орудие глупейшей из всех лжи, человек порочнейший и способный приводить в смятение великие дела» [29, § 32, col. 277CD].

Патриарх Мефодий дает некоторые сведения об интеллектуальных вкусах Иоанна Грамматика в каноне на Торжество православия, написанном в 843 г. [27, σ. 233–240] (в современных изданиях канон приписан Феодору Студиту, но на самом деле это творение Мефодия [4, с. 207–208]; в славянской Триоди канон отсутствует). Говоря об иконоборчестве Иоанна, Мефодий обвиняет его в том, что он «извратил отцов догматы и апостольские учения, по-иному (их) написуя, по своему беззаконному богопочитанию» [27, σ. 237, песнь 6, тропарь 5], излагал «несвященные догматы и противозаконные учения» [27, σ. 234, п. 3, тр. 4]. Но интереснее всего утверждение, что Иоанн «явился равным эллинам, чванясь их писаниями, которые гласы праведных раз навсегда справедливо сокрушили» [27, σ. 237, п. 7, тр. 5], и потому ему подобает называться не Иоанном (имя на еврейском означает «Божия благодать»), а «скорее Пифагором, Кроном или Аполлоном» [27, σ. 238, п. 7, тр. 7], – здесь можно видеть не просто поношение, но и указание на светское образование и вкусы Грамматика: знание математики и античной мифологии (видимо, именно это символизирует Крон, отец главных олимпийских богов, в том числе Зевса, Геры, Аида и Посейдона), любовь к Музам, чьим предводителем считался Аполлон. Иоанн не раскаялся в иконоборчестве и окончил дни в своем имении на берегу Босфора, войдя в историю как злейший еретик.

Лев, в отличие от своего дяди-патриарха, хотя ненадолго примкнул к иконоборцам в царствование Феофила (829–842), после Торжества православия вернулся к иконопочита-нию, как и большинство населения Империи. Несмотря на свое прошлое в качестве иконоборческого епископа Фессалоники, Лев после низложения с кафедры продолжал преподавать в светской школе и даже стал при императора Михаиле III (856–867) главой константинопольского Университета. Его приверженность к античной культуре, явная как из его эпиграмм, так и из поэмы «Иов, или О беспе-чалии и терпении» [7, с. 24–37], вызвала смущение у его ученика Константина Сицилийца, в какой-то момент перешедшего из кружка Льва в круг почитателей патриарха Фотия, который, несмотря на свою огромную ученость и любознательность, как отметил П. Лемерль, все же был прежде всего «человеком Церкви» и по своим интересам являлся гораздо менее гуманистом, чем Лев [4, с. 298, 300; ср. 15, р. 105–106]. В своей элегии, где Константин отрекается от Муз, особенно же от музы лирической поэзии, и признается в любви к риторике, он говорит, что «обрел учителя – архиерея Фотия», который его «напитал молоком божественных струй» [30, p. 201].

Против Льва направлены стихи, написанные Константином сразу после смерти Философа. «Стихи героические и элегические» в трех частях называют античных ученых и философов, чью «внешнюю премудрость» преподавал Лев, «болтунами» [25, col. LXIA]. По словам Константина, Лев оставил христианство, «устремился в пучину эллинской пагубы», отрекся от Св. Троицы и поклонился «бесконечной толпе богов», за что Христос покарал его болезнью и смертью [25, col. LXIAB]. Сицилиец обращается ко Льву с пламенной речью:

«Злая глава, сгинь во мрачном жилище Аида! Прочь, злополучный, с такой мудростию и нечестьем К Пирифлегетону5, в Тартар широкий, несущий погибель,

Где можешь ты увидать и Сократа с Хрисиппом 6, Прокла, Платона, еще Аристотеля и Эпикура, Также Евклида, друзей твоих – учеников Птолемея, С ними же и мудреца, что поистине царственней прочих 7 –

Музу Гомеровскую, Гесиода, а также Арата 8. Не негодуй на вечный огнь, взлелеянный тебе Совместно с замечательным сим хороводом Тех, кого ты обожествлял и чествовал чрезмерно, С благоволеньем относясь к обманам их сокрытым!» [25, col. LXIС, LXIVA].

Константин якобы «с трудом и поздно понял сокрытый порок» своего учителя и решил рассказать об этом во всеуслышание [25, col. LXIVA]. Эти стихи, будучи обнародованы, вызвали скандал и возмущение в Константинополе: автора упрекали в неблагодарности «второму отцу», в клевете и в том, что

Константина подбили сочинить стихи против Льва какие-то «завистливые враги» [10, col. 660В], – отсюда следует, что у Философа, видимо, были при жизни какие-то противники и завистники, что, впрочем, не удивительно при его положении и учености, учитывая к тому же его иконоборческое прошлое в качестве архиепископа Фессалоники. В ответ Константин пишет «Апологию» (авторство для нее императора Льва VI в Patrologia Graeca указано ошибочно), где объявляет все нападки на себя «вздором» и настаивает, что Лев

«издавна, за злом зло испуская,

Матереубийца, как говорится, род Атридов 9 Бесполезную нашел для жизни притчу, – Я ж, к благому слову благое прибавляя, В жизни оставлю благочестивое реченье, Отцеубийца нечестивого учителя, –

И пусть эллины хоть, разорвавшись, лопнут 10, В речах беснуясь совместно с тельхинами! 11» [10, col. 661А].

Стоит отметить наименование любителей античной образованности и философии – «эллины», – которым Константин равняет их по сути с язычниками. Далее он исповедует Христа Богом и проклинает «почитающих эллинских богов» и не поклоняющихся Троице, призывает Христа истребить ереси и погубить раскольников.

Конфликт Константина и Льва свидетельствует о наличии разных течений среди византийских интеллектуалов IX в. – традиционно православного, олицетворяемого Фотием, и более эллинистического и, так сказать, либерального, которое возглавлял Лев Философ. К сожалению, источники ничего не сообщают об отношениях этих двух ученых. Возможно, Фотий в юности учился у Льва – это вписывается в хронологию их жизни [4, с. 265–268], – но это всего лишь гипотеза: Фотий не сообщает о своих учителях ничего определенного. В любом случае к концу 840-х – началу 850-х гг. у Фотия должен был сформироваться свой кружок учеников, о деятельности которого патриарх рассказывает в письме к папе Римскому Николаю. «Когда я был дома, – пишет патриарх, – милое удовольствие услад облекало меня, видевшего труд учащихся, усердие вопрошающих, упражнение собеседников, через которые разум настраивает- ся так, чтобы не слишком легко сбивались с пути те, кто изощряет рассудок изучением математики, исследует истину логическими приемами, а божественными Писаниями направляет ум к благочестию, что и есть плод всех других трудов. Ибо таков был сонм моего дома» [2, с. 104]. Отметим здесь у Фотия заботу о том, чтобы разум учеников не совращался с пути при изучении математики и логики – наук светских, то есть как раз тех, которые преподавал в столичном Университете Лев Философ, – и указание на благочестие как плод всех трудов, в чем главная роль отводится изучению Священного Писания.

Хотя речь тут идет о частном образовательном кружке или домашней школе, на уроках Льва и его коллег система обучения была примерно такой же: лекции, вопросы учеников, ответы учителя, практические упражнения.

Единственное сохранившееся письмо Фотия ко Льву посвящено плеоназму глагола εkμί в Библии [21, p. 108, Ep. 208]. Фотий упрекает Философа за то, что тот критикует за неправильность язык Священного Писания, и призывает отстать от таковой «дерзости» и останавливать ее в других – видимо, прежде всего в учениках. П. Лемерль сомневался, что это письмо направлено именно Льву Философу, а не какому-то другому соименному преподавателю, поскольку тон письма слишком менторский [4, с. 245–246, прим. 72]. Однако время его написания неизвестно, а если письмо относится к 860-м гг., когда Фотий уже был патриархом, такой тон даже по отношению к своему бывшему учителю и к главе столичного Университета в устах главы Церкви не кажется чем-то странным. Впрочем, как мне кажется, Фотий мог писать Льву в таком тоне и в те времена, когда был императорским про-тоасикритом, занимая высокую должность, обласканный двором, имея свой круг учеников, – тогда как Философ, если он возглавил Университет только после 855 г., а до того занимался частным преподаванием, в какой-то степени должен был составлять Фотию конкуренцию. Вероятно, различались и общие направления их «школ», а возможно, и методы преподавания, и материал, на котором упражнялись ученики: Лев был большим любителем античной литературы, не стремился каждый шаг и мысль поверять Писанием и даже не боялся в чем-то его критиковать – поведение, пожалуй, не совсем тривиальное для христианина IX в. и преподавателя.

В письме Фотий называет Льва и единодушных ему людей – возможно, членов интеллектуального кружка Философа? – «софистами». С одной стороны, это слово, по античной традиции, могло обозначать просто преподавателя, с другой – в устах благоверного христианина той эпохи оно уже становится скорее ругательным: так, современник Льва диакон Игнатий в Житии св. Никифора, патриарха Константинопольского, говорит, что его герой при составлении речей «удалял приторное и лишнее, и все то, что походило на софистическую бессодержательность и болтовню» [8, с. 12, § 14]; а биограф св. Феодора Студита, как мы уже видели, называет Иоанна Грамматика «превосходным в софизмах», – таким образом, «софист» мог обозначать для православных в ту эпоху человека, хорошо образованного светски, но недостаточно благочестивого.

Из письма следует, что Фотий считался признанным специалистом в области филологии, раз Лев решил обсудить с ним вопрос о словоупотреблении, – это согласуется с большим интересом Фотия к лексикологии, очевидном из его сочинений [4, с. 272–278]. П. Магдалино предполагает, что ученые иконоборцы вроде Иоанна Грамматика и эллинисты, подобные Льву Философу, были больше склонны к точным наукам и неоплатонической концепции вселенной, позволяющей рассматривать ее как символическое отражение Бога и благоприятствующей изучению природы – каковое воззрение основывалось не только на платонизме, но и на учении о символической роли всего мироздания у святых Максима Исповедника и Дионисия Ареопагита, – а церковные деятели, такие как патриархи Никифор и Фотий или архиепископ Кесарийский Арефа, тяготели к гуманитарным наукам и риторике в соединении со строгим православием; позднее линию Льва продолжил византийский дипломат и ученый Лев Хиросфакт [19, р. 66–76]. Такой взгляд содержит упрощение, ведь Лев Философ и Лев Хиросфакт не были профанами в гуманитарных науках и риторике и даже сами занимались поэтическим творчеством. Лев Философ работал как филолог, исправляя тексты Платона, которые были в его библиотеке, и является «первым по времени из тех, кто передал нам Платона» [4, с. 247]. Кроме того, Лев и его ученики стояли у истоков сборника эпиграмм, составленного в Х в. Константином Кефалой и вошедшего в состав «Палатинской Антологии». В кружке Льва читали и изучали цикл эпиграмм Агафия, у Философа была копия сборника эпиграмм Паллада. Лев прекрасно знал античные эпиграммы; в его кружке были, по-видимому, популярны эротические и анакреонтические эпиграммы, поскольку таковые писали ученики Льва Феофан Грамматик и Константин Сицилиец, сочинивший поэму об Эроте – видимо, до своего «обращения» Фотием. Очевидно, что при жизни Льва в Константинополе существовал большой интерес к эллинистической поэзии, Философ и его ученики заново подняли в эпиграммах античные темы [15, р. 100–106, 142].

Однако, если говорить о философских воззрениях обоих Львов, то определенная склонность к христианизированному платонизму в самом деле прослеживается в их сочинениях и деятельности, насколько она нам известна. Говоря об Иоанне Грамматике, родственнике и интеллектуальном предшественнике – а в царствование Феофила, вероятно, и ученом друге – Льва Философа, Магдалино замечает, что его должен был весьма привлекать «тезис, согласно которому астрология, как изучение установленных провидением действий самой прекрасной части божественного творения, равноценна почитанию Господа», и что иконоборцу, который «питал отвращение к изображению воплощенного Бога в виде человека», должна была нравиться идея, что Творец проявляет Свою деятельность не через одни церковные символы, а через всю созданную вселенную; «иначе говоря, правоверие иконоборцев было очень созвучным правоверию астрологов» [19, p. 67]. Связь астрологии с неоплатонизмом существует, но ученый неправ, когда говорит об «отвращении» к иконам как о двигавшем иконоборцами чувством, поскольку ими двигали прежде всего богословско-аскетические соображения: с одной стороны, особое учение об обожении плоти Христа, которое, согласно иконоборцам, происходило не иначе как через посредство души, которую красками изобразить невозможно, что лишает икону причастия божеству и делает «мертвой материей», идолом; с другой – учение о «духовном» поклонении Богу и соединении с ним умственно в молитве, без материального посредства в виде икон, в чем они были близки к платонизму [6, с. 104–110].

Можно ли сказать, что мировоззрение Льва, как утверждает Н. Синиоссоглу, «бросало вызов христианской исключительности» и что Философа вдохновляла «светская версия эллинизма, спрятанная под покрывалом предположительно невинного интереса любителя древностей к оккультному, к предсказаниям и к платонизму»? [24, р. 71] Поэма «Иов, или О беспечалии и терпении» свидетельствует об уважении Льва как к Платону, так и к Аристотелю и другим философам [30, p. 209, стк. 164–165, и p. 218, стк. 471], хотя Платона он, очевидно, чтил больше, заботясь о передаче потомкам его сочинений в исправленном и удобочитаемом виде. В то же время Лев и в гомилии на Благовещение Пресвятой Богородицы, которую он произнес в 842 г., будучи архиепископом Фессалоники, и в поэме явно выражает почитание Христа как Бога и Слово и не противоречит каким-либо православным догматам. Вряд ли тут можно говорить о сознательном вызове православию. К тому же следует задаться вопросом: а что такое православие? Если считать его несовместимым с изучением нехристианской литературы, то такого дремучего взгляда никто из образованных византийцев не придерживался. Конечно, православие несовместимо с почитанием языческих богов, но, что бы там ни сочинял Константин Сицилиец, мы не можем приписать Льву Философу веру, которую спустя шесть веков будет исповедовать Георгий Гемист Плифон. Однако увлечение Льва и других византийских гуманистов эллинской философией и толкованием античных текстов и слишком активное использование античных аллюзий и метафор кому-то в самом деле могло показаться признаком отступничества.

Здесь стоит сказать несколько слов о Льве Хиросфакте, ученике Философа и авторе поэмы «Тысячестишное Богословие» [16], который, подобно своему учителю, был обвинен в эллинстве: Арефа Кесарийский возмущался, что Хиросфакт, будучи на самом деле язычником, притворяется христианином и даже дерзает богословствовать [1]. Но имеют ли эти обвинения больше оснований, чем инвективы Константина Сицилийца против Льва Математика? П. Магдалино так характеризует поэму Льва Хиросфакта: «Вместо богословия Воплощения и спасения Хиросфакт представляет провиденциальное действие некоей системы, одновременно обезличенной и одухотворенной, в терминах, явно заимствованных у Григория Назианзина и Псевдо-Дионисия. В согласии с Дионисиевым апофати-ческим богословием – но также, заметим, и с оригенистской и, следовательно, слегка подозрительной духовностью Евагрия Понтийского, – автор в пространных рассуждениях настойчиво утверждает непознаваемость Бога и невозможность представить Его в конкретных образах. Впрочем, он очень часто использует метафору света для представления Бога и божественной эманации» [19, р. 73]. Исследователь отмечает, что сами по себе формулировки Хиросфакта не имеют ничего неправославного и встречаются у более ранних христианских писателей, «однако то, что не удивило бы у автора VII века, выглядит неожиданно сразу после Торжества православия, которое было торжеством священного изображения», – и предполагает, что Хиросфакт почерпнул основания для такого богословия у своих предшественников, философов эпохи второго иконоборчества [19, p. 76]. В попытках вычислить взгляды Льва Философа, исследуя сочинения его ученика, мы вступили бы на довольно зыбкую почву. Но исходя из того что нам известно и учитывая специфику постиконоборческой эпохи и весьма сходные нападки на обоих Львов за их эллинизм и предполагаемое «отступничество» от Христа, мы можем предположить, что использованные ими формулировки, сами по себе не противоречащие православному богословию, в сочетании с ярко выраженной любовью к античной культуре в самом деле возмущали и соблазняли благочестивых христиан эпохи триумфа иконопочитания.

Насколько сознательно использовали оба Льва такие формулировки? Хотели ли они эпатировать православных фундаменталистов своего времени? Был ли это завуалированный протест против строго православных церков- ных рамок, в которые старались загнать верующих после торжества иконопочитания? Являлось ли это сознательным или полусознательным «экспериментированием» с языческой философией? Или это было просто свободное, без задних мыслей, выражение приверженности к красотам античной культуры, выражение традиционно христианского мировоззрения на языке нехристианских авторов, как считает Е. ван Опсталл? [20]

Сейчас нам трудно до конца понять умонастроение византийцев IX в. и, так сказать, заглянуть к ним в душу. Однако можно, по-видимому, согласиться с Н. Синиоссоглу, что обвинения в эллинстве были «защитой против появления гуманистического духа» и что византийские гуманисты «оказывались “эллинами” не потому, что они возрождали религию древних, но потому, что отклонялись от православия через экспериментирование в той или иной степени с “языческой” философией и особенно с платонизмом» [24, р. 26 и 66]: противники не могли простить им столь живого интереса к «человеческой мудрости», считая, что этим наносится ущерб мудрости «богооткровенной».

В IX в. византийский гуманизм еще только пробовал почву, и Лев Философ при жизни не только не был осужден за свой эллинизм, но даже попал во святые: согласно Константинопольскому Синаксарю, его память совершается 30 октября ст. ст. [26, col. 178.35–36]. Анафемы против тех, кто посвящает себя эллинским наукам «не только ради образования», но и с целью усвоениях языческих учений, вводят в церковь учения эллинов о человеческой душе и других предметах, превозносят языческих философов и христианских ересиархов выше «благочестивых христиан, по неведению и человеческой слабости как-то погрешивших», грянули позже – в 1076 г., во время процесса против Иоанна Итала [13, р. 57– 61]. Впрочем, это не угасило в Византии интереса к эллинской культуре и философии, которую к тому же продолжали изучать в школе, как и прежде. Впереди была новая волна византийского гуманизма, олицетворенная в XIV в. великой фигурой Феодора Метохита. Но, к сожалению, правоверные христиане не смогли создать приемлемого синтеза между научным созерцанием (θεωρία) Метохита и молитвенным созерцанием, которое защищал св. Григорий Палама: различие этих двух «созерцаний» окончательно оформилось в поздневизантийскую эпоху [5, с. 110–123], и победа паламизма с его нападками на светские науки и философию привела к усилению в Византии религиозного обскурантизма, – что, в свою очередь, вызвало ответный удар со стороны последнего философа Империи – Пли-фона, предлагавшего заменить христианство «вечной религией» платонического толка. К сожалению, падение Византии лишило нас возможности увидеть, как сложилась бы там в дальнейшем судьба мирской учености, платонизма и секулярной философии. Однако такие интеллектуалы, как Иоанн Грамматик и Лев Философ, несомненно, являются звеньями той «золотой цепи» передачи античного наследия, которая протянулась к нам сквозь века, несмотря на противодействие христианских фундаменталистов.