Историзм шолоховского эпоса

Несмотря на множественность подчас полярных оценок истории (процесс и совокупность различных явлений), поставивших под сомнение наличие единственно верной трактовки исторических событий, принцип историзма сохраняет свою актуальность и в начале XXI в., определяя и специфику исторического сознания, и направленность развития различных национальных литератур. Художественное восприятие и отображение истории неразрывно связаны как с личностью автора и его современностью, так и с особенностями национальной ментальности [Образы 2010]. Историзму родственны такие понятия, как «историософия», «философия истории» и «историческое сознание», он вбирает в себя следующие категории: «художественный историзм» [Петров 2006], «глобальный историзм» [Шестова 2012], «историзм писателя» [Томашевский 1990].

За более чем вековой период изучения в различных общественных и гуманитарных науках категория «историзм» «оказалась перегруженной существенно различающимися значениями» [Трубина 2018, 24]. Очевидно и то, что при множестве трактовок истории, особенно свойственных относительно недавним XX XXI вв., именно литература выступает в качестве основы для сохранения единства нации, культуры, исторической памяти. Изящная словесность дополняет и уточняет собственно науку, историю и литературоведение в особенности. В свою очередь вводимые наукой в широкий оборот исторические источники воздействуют на литературу. «Вступая в контакт с документом, порою в полемику с ним, литература приобретает многое - становясь и правдивее, и трагичнее» [Небольсин 2019, 136].

Понимая под историзмом в литературе «художественное освоение конкретно-исторического содержания той или иной эпохи», а также ее, по словам В.В. Кожинова, «неповторимого облика и колорита» [Кожинов 2001], необходимо применительно к прозе XX в. (это в еще большей степени характерно для словесности XXI столетия) сделать уточнение о том, что историзм заключен в «верности не только букве истории», но и - в нахождении глубинной причинной связи внутри самого исторического процесса - черта, наиболее наблюдаемая у писателей с ярко выраженным эпическим дарованием. Именно в этом отношении можно говорить об особом, шолоховском понимании историзма, позволившем писателю убедительно воссоздать трагические коллизии русской революции, Гражданской войны, коллективизации и Великой Отечественной войны.

Шолохов пришел в литературу в середине 1920-х гг, когда в искусстве и в гуманитарной науке доминировали тенденции к полной переоценке не только литературы, но и самих оснований науки и искусства. Господствовал крайне упрощенный взгляд на историю, основанный на вульгарном со-циологизаторстве, главными историографами являлись М.Н. Покровский и его сторонники из Комакадемии.

В «Донских рассказах» (малая проза Шолохова 1920-х гг.) автор избегает широких исторических обобщений: идет от факта, иногда упрекая писателей-горожан в незнании жизни [Шолохов 1985, VII, 286]. Впрочем,

в отдельных случаях писатель творчески перерабатывает общеизвестное, превращая его в «местное», донское. Так. по мнению Н.В. Корниенко [Корниенко 2020, 648-649], важнейшим побудительным мотивом к написанию рассказа «Пастух» стало убийство селькора Григория Малиновского (Украина, Николаевский округ, Дымовка) и последовавшая за этим мощнейшая идеологическая кампания осени - зимы 1924 г. «Написанный по горячим следам всесоюзного Дымовского процесса рассказ “Пастух” включает базовые компоненты о гибели селькора. Через весь рассказ лейтмотивом проходит противопоставление города и деревни. Город - это другая жизнь: культовые для комсомольского текста рабфак, книги Ленина и других вождей революции и, конечно, газеты, освещающие жизнь надеждой на светлое будущее» [Корниенко 2020, 653]. Шолохов в своей прозе 1920-х гг. использует эти и подобные факты, прежде всего из жизни Верхнего Дона, создавая яркие зарисовки донской жизни 1910-1920-х гг.

Наиболее полно особенности шолоховского историзма проявились в «Тихом Доне», самом ярком из существующих на сегодняшний день произведении о казаках: и историческом (о революции и Гражданской войне), и универсальном, соотносимым с гомеровским эпосом. «“Тихий Дон” есть “Илиада” нашей великой революции. Это народный эпос героической, беспримерной в истории эпохи» [Семанов 1977, 183].

В «Тихом Доне» писатель постарался дать панораму донской жизни 1910-х - 1920-х гг, показав донское казачество во время судьбоносных перемен, а это уже предполагало историософские обобщения. В романе -эпопее представлены и социально-классовые, и автономистские, и государственно-цивилизационные трактовки исторических событий. Особое внимание было уделено официальной («марксистско-ленинской», как она виделась в 1920-е гг.) версии истории, раскрывающейся через монологи и диалоги героев-большевиков, но также, и это наиболее значимо для писателя, через их действия (поступки). В «Тихом Доне» подобный подход отображен в деятельности большевиков как до-, так и после революции.

Упрощенно социологизаторский, классовый подход широко использовался в агитационной литературе (сложно оценить ее действительное влияние на дореволюционное казачество, но то, что беседы, подобные штокмановским на хуторе Татарский, имели место - факт, подтверждаемый многочисленными свидетельствами современников) предреволюционных лет. Однако после победы большевиков подобный подход стал широко использоваться и в высшей школе, которую в 1920-е гг. курировал Покровский. Шолохов через образ Штокмана не только отобразил целый пласт дореволюционной трактовки истории, пусть и в наиболее ее радикальном варианте, но и представил господствовавшее в 1920 - начале 1930-х гг. в СССР понимание российской истории.

Вряд ли правомерно рассматривать Гаранжу уроженца Черниговской губернии (мать Шолохова также была родом из Черниговской губернии), одноглазого пулеметчика, а в мирной жизни коваля (кузнеца) как героя-идеолога. «Желчный, язвительный сосед Григория <Гаранжа> был недоволен всем: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов» [Шолохов 1985,1, 338].

Можно согласиться с Л.Г. Сатаровой, что Гаранжа «заражен стихией злобы» [Сатарова 2019, 224]. Впрочем, как и Валет, вечно озлобленный и ни с кем особо не сближающийся на хуторе Татарском наемный работник Коршуновых. Вот только чуждается Мелехов, да и сам Шолохов, метафизики, и потому вряд ли можно разделить тезис Л.Г. Сатаровой о том, что в госпитале, попав под влияние Гаранжи, «в Мелехова как будто вселяется дух тьмы, он становится одержим злыми помыслами» [Сатарова 2019, 225]. Шолоховское видение истории лишено какого-либо мистицизма, а если оный и обнаруживается исследователями, то это скорее результат оперирования абстрактными категориями, а не погружение в текст и творческую биографию писателя.

Историософия как таковая отсутствует у Гаранжи, для него характерна полярность восприятия: «черное - белое», «господа-трудящиеся», «хорошо - плохо». Никакими познаниями данный пулеметчик не отягощен, да и не стремится к этому: для него все проблемы будут решены с устранением «дурной власти» по всей земле. Детски-наивное отношение к происходящим событиям, соединенное с беспощадной решимостью устранить всех, кто будет мешать реализации этой мечты, в какой-то мере предвосхищают Макара Нагульнова из «Поднятой целины».

Шолохов скорее всего намеренно сближает Гаранжу с Подтелковым: оба противника «старого строя» не терпят книжной премудрости; даже в портрете у них явственно проступает природное, звериное. Неслучайно и на смертный путь - в последний поход на север Дона Подтелков отправляется в сопровождении своей «шмары» (любовницы-содержанки) Зинки [Семанов 1999, 137-138]. «Простоватый» - так характеризует Подтелкова Кривошлыков, и в то же время категоричный и беспощадный - как это явствует из текста романа, из столкновений председателя Донского ревкома с врагами и со «своими» (всеми, кто по той или иной причине оказался в рядах «красных казаков») - герой с легкостью отправляет на смерть своих противников.

Конфликт Каледина и Подтелкова - схватка закона и сердца, порядка и стихии. Для Подтелкова признание власти возможно только в том случае, если она его удовлетворяет: категории «большинство», «меньшинство», «законность», «произвол» его не волнуют. Ни один из аргументов Каледина, Войскового круга не интересует председателя ревкома: он, как и Га-ранжа, знает правду и уверен в ее первенстве над законом, традициями и обычаями.

Власть для Подтелкова, а позднее и для Кошевого становится непреодолимым искушением. Герои пьянеют от власти, не признают даже гипотетической возможности полемики, спора. Подтелков предельно категоричен, уверен в своей правоте, а любое сомнение, даже со стороны боевого товарища, рассматривает как проявление контрреволюции. «Подтелков отошел, комкая в руках плеть. Издали крикнул: - Я был там! Не думай, что на тачанке спасался. А ты, Мелехов, помолчи возьми-ка!.. Понял?.. Ты с кем гутаришь?.. Так-то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая...» [Шолохов 1985, II, 235].

По сути, «голоса» Валета, Гаранжи, Подтелкова сливаются в один -протеста против сложившегося уклада жизни, ненависти к существующему укладу жизни. Они, как и Котляров с Кошевым, с легкостью принимают взгляды Штокмана. Историзм Шолохова в «Тихом Доне» как раз и проявился в том, что он представил в произведении позицию категорического отрицания всего предшествующего опыта человечества, а значит и всего дореволюционного образа жизни, свойственную советской идеологии 1920-х гг. и широко представленную в предреволюционные годы и во время Гражданской войны.

На равных правах со Штокманом, хотя и с меньшей убедительностью, в том числе и по причине отсутствия у данной позиции множества последователей среди персонажей «Тихого Дона», зазвучит в «Тихом Доне» и голос Ефима Изварина, образованного казака, автономиста, озвучившего популярные среди части казачества в постоктябрьский период идеи особого пути Дона - «за установление того порядка правления, который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием» [Шолохов 1985, II, 175]. Во 2-й главе 2 книги Шолохов даже показывает, как на короткое время поддался очарованию изваринских идей Григорий

Мелехов. Впрочем, уже то, что «автономизм» лишь не надолго вызвал внимание со стороны главного героя романа-эпопеи, является весомым подтверждением безжизненности данной позиции казачества (отметим, что и в эмиграции «самостийники» не пользовались популярностью среди казачества, а издаваемый ими журнал «Казакия», фактически существовал на средства иностранного (польского) правительства).

Достаточно подробное изложение Штокманом в «Тихом Доне» вульгарно-социологической точки зрения (по сути, это идеи М.Н. Покровского) отнюдь не означало буквального следования писателем за Комакаде-мией в оценке исторических событий. Принятие Шолоховым взглядов Покровского носило по сути своей внешний характер и являлось скорее данью времени уже в силу особого отношения к истории как к науке.

Вопреки распространенным представлениям о «Тихом Доне» как о произведении с минимальным количеством ошибок в описании отдельных событий Первой мировой войны (С.Н. Семанов, Ф.Ф. Кузнецов), в шолоховском эпосе обнаруживается множество мелких неточностей, несовпадений, связанных прежде всего с изображением Первой мировой, косвенно свидетельствующих и о недостаточно широком кругозоре автора, и об использовании преимущественно устных рассказов рядовых участников войны [Рыбалкин 2012]. И это несмотря на то, что в «Тихом Доне» представлено рекордно высокое число исторических лиц, в том числе и при сравнении с «Капитанской дочкой» и «Войной и миром. «Подсчеты показывают, что среди всех персонажей романа на долю реально существовавших лиц приходится сто семьдесят три, то есть четвертая часть» [Семанов 1977, 167]. Однако именно эти «реально существовавшие лица» предельно скупо представлены в повествовании.

Разумеется, Шолохов уже в силу своего положения (плохо знал реалии Белого движения, цензура 1920-1930 гг.) вряд ли мог создать развернутые образы вождей Белого движения. Достаточно схематичны и в целом нейтральны представленные в «Тихом Доне» Алексеев, Деникин, Каледин, Корнилов, Краснов, Попов. Позднее Краснов высоко оценивал шолоховскую эпопею, в том числе и то, как он сам был изображен.

И в «Тихом Доне», и в «Поднятой целине», а до этого в «Донских рассказах» Шолохов не представил читателю развернутые образы видных исторических деятелей, руководителей Советского государства, прежде всего Ленина и Сталина, однако показал их восприятие в народных массах. Так, в «Тихом Доне» Сталин появится всего лишь один раз, в виде упоминания о его директиве войскам (исторический факт). На фоне событий 1930-х гг. «игнорирование» Вождя в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» могло выглядеть странным и даже вызывающим. Достаточно сравнить шолоховские романы с эпопеей А.Н. Толстого «Хождение по мукам», также повествующей о событиях Гражданской войны.

Давая оценку Сталину в 1930-е гг, писатель избегает личностных оценок, растворяя свою точку зрения в народной. Не случайно центральной частью своего поздравления И.В. Сталину в связи с его 60-летием, опу-

бликованного в «Правде» 23 декабря 1939 г, Шолохов сделал слова простого кузнеца, никогда не видевшего Сталина, но связывающего именно с ним надежды на развитие страны. Для героев Шолохова Сталин - скорее не столько реальное историческое лицо, сколько представление о чем-то значительном, сохраняющемся в памяти как чудо.

В незаконченном романе «Они сражались за родину» Шолохов предпринял попытку понять Сталина-человека. Но роман так и не был закончен, а представленный в одной из послевоенных глав образ Сталина глазами Стрельцова-старшего не вышел за пределы схематизма в изображении исторических деятелей, когда-то заявленного писателем в «Тихом Доне».

Шолохов избегал развернутых образов реальных исторических деятелей, но великолепно через вымышленных персонажей воссоздал атмосферу 1910-1930 гг. В «Тихом Доне» всего лишь один раз будет упомянут Троцкий: визит на фронт и бегство со станции Чертково. Впоследствии эта сцена была вырезана цензурой, но писатель прекрасно передал обстановку того времени, никак, впрочем, не изобразив (и даже не попытавшись) историческую личность. Рассказ старого казака о комиссаре Малкине, видном работнике ВЧК - ОГПУ - НКВД, с легкостью «игравшем» чужими жизнями во время расказачивания в станице Букановской, только подтверждает типичность поведения Татарского актива. В действиях Малкина есть свойственная бабелевским героям карнавальная жестокость, но сам Малкин в шолоховском мире присутствует опосредованно. Во втором томе «Тихого Дона» есть небольшой, но весьма характерный эпизод с палачом-чекистом, расстрелянным, «отправленным в штаб Духонина» своими же за «цирк» (взяточничество, садизм, «безобразия») - вполне в духе героев «Конармии». С.Н. Семанов обратил внимание на то, как Шолохов точно передал через подробный рассказ об истории одного хутора Татарский несопоставимо более тяжелый характер Гражданской войны в сравнении с Первой мировой (в несколько раз больше погибло казаков) для донского казачества [Семанов, 1999, 41-43].

Тот же подход - через вымышленных персонажей воссоздать атмосферу времени - Шолохов использует и в «Поднятой целине». Вполне достоверна сцена исключения Нагульнова из партии за допущенные «перегибы», хотя и носит для героя характер вселенской катастрофы. Сталинская статья, ставшая поводом для исключения Нагульнова из партии, послужила сигналом для повального обвинения мелких исполнителей решений высшего и среднего партийного руководства в некомпетентности и несоответствии своей должности. В роли своеобразного «стрелочника» и оказывается Макар.

В главах из неоконченного романа «Они сражались за родину» Шолохов, как и в довоенном творчестве, изображает действительность как поток жизни. Не в Сталине, Ежове или Берии заключено главное объяснение причин репрессий 1930-х гг, а обиды и ненависть, переполняющие вчерашних казаков, сегодняшних колхозников (в этом отношении с Шолоховым спустя почти полвека будет солидарен и главный герой романа

«Авиатор» И. Платонов, и его автор - Е.Г. Водолазкин). Не из стратегических просчетов высшего командования, а из слабости каждого бойца складывается неблагоприятная ситуация на фронте летом 1942 г. Шолохов показывает, как маленькая часть, перестав оправдываться «соседями», сотворила чудо: выстояла и не отступила без приказа, сохранила знамя. И бойцы добровольно готовы вновь идти в бой, не требуя наград и почестей. В этом контексте совершенно по-иному может быть интерпретировано название романа - «они», а не мы.

В основу происходящих событий у Шолохова, как и у большинства его писателей-современников, участников грандиозных исторических преобразований, в значительной степени ложатся свои личные впечатления. Но Шолохов, в отличие от них, в «Тихом Доне», в «Поднятой целине» или в «Они сражались за родину» не полагается всецело на свои впечатления, не попадает под власть однажды увиденного. Так, сцена авианалета на советские войска в романе «Они сражались за родину», в которой Лопахин сбил фашистский самолет, словно пришла из рассказа самого писателя о бомбежке его родной станицы.

В июле 1942 г, то есть в то же время, которое описано в романе, в своем письме ГМ. Маленкову М.А. Шолохов описал бомбежку фашистской авиацией станицы Вешейской и переправы через Дон [Шолохов 2003, 229-230]. Безнаказанность фашистов, пассивность советских солдат, бессилие писателя, просящего для себя у всемогущего тогда Маленкова автомат ППШ, - именно эта картина предстанет в письме Шолохова. Но в романе, повествуя о боях недалеко от Вешенской, писатель нарисует совершенно иную картину: во время налета фашистских самолетов солдаты ведут по ним прицельный огонь, и Лопахин, в отдельных чертах характера которого угадывается сам автор, сбивает один «Юнкере». Шолохов, в отличие от Астафьева, Воробьева, Солженицына и других писателей, не доверяет безоговорочно своей личной правде. Для Шолохова, как когда-то для Л.Н. Толстого, правда факта, личного воспоминания или документа не должна перевешивать истинный смысл происходящих событий. В этом историзм М.А. Шолохова, столь отличный от многих его современников, где всецело властвует личное, когда-то увиденное, пережитое или услышанное. И в этом отношении шолоховское видение истории оказалось созвучно так называемому микроисторическому подходу, представленному в научной литературе 1930-х-1960-х гг. Для Марка Блока, одного из поборников микроисторического подхода, история - «наука о людях во времени». Вряд ли Шолохов знал о подобном подходе, хотя бы по причине практически полного отсутствия сведений об их работах в советской печати, но все произведения писателя, и особенно «Тихий Дон», - это произведения о людях во времени.

Шолохов в отличие от Д.С. Мережковского и других исторических романистов начала XX в. не имел своей теоретически оформленной историософской концепции, что не помешало формированию у Шолохова собственного видения исторического процесса. Вот только реализовывалось

оно через текст (историософская концепция Шолохова также проявлялась в выступлениях перед читателями, в посвящениях и предисловиях, коротких статьях и заметках), а самые дорогие для писателя идеи воплощались эстетически и раскрывались через действие.

В мелочах, во всем, что составляет «прозу жизни», Шолохов, как когда-то А.С. Пушкин, видит основу того, что и определит в итоге историю как процесс. «Шолоховский герой, и это особенно хорошо видно на примере Григория Мелехова, был вынужден включиться в непосредственное участие, в делание истории» [Костин 2010, 126]. Художественный образ как откровение определяет для писателя, художника и историка, то направление, которому он следует в дальнейшем. «Образ эпохи» позволяет писателю нащупывать очертания будущего [Небольсин 2019, 123]. Углубленное погружение в, на первый взгляд, малое пространство Верхнего Дона, позволяющее говорить и «новом историзме» Шолохова и о микроисториче-ском подходе, приводит писателя к художественным обобщениям, и поныне сохраняющим свое историософское значение.

Историзм Шолохова - это и отказ от догматичного следования той или иной теории (гетевское «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет»), и внимание к прозе жизни без пренебрежения к широкому историко-культурному обозрению всего того круга проблем, которые, собственно, и определяют онтологию человеческого бытия. Историзм шолоховских произведений - не нечто застывшее: он изменяется вместе с эволюцией исторического сознания и видения истории как процесса в Советской России, в отдельных моментах подготавливая ее, и в этом отношении являет собою и факт культуры XX в., и артефакт, и прообраз мышления XXI столетия (уже отмеченная сходность в определении причин репрессий между Шолоховым («Они сражались за родину») и Водолазкиным («Авиатор»)). И развивается от понимания истории как поля деятельности различных социальных сил на уровне больших, почти цивилизационных обобщений к признанию высшей ценности исторического процесса в доме, семье, к утверждению национально-государственных форм бытия.