Из истории разработки языка гражданской войны: «корниловщина» и легитимация политического насилия

DOI:

Цитирование. Колоницкий Б. И., Годунов К. В. Из истории разработки языка гражданской войны: «корниловщина» и легитимация политического насилия // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2022. – Т. 27, № 4. – С. 192–202. – DOI:

Введение. Изучение гражданских войн весьма актуально: большинство современных вооруженных конфликтов представляют собой не межгосударственные столкновения, а боевые действия внутри государственных образований. Возрастает интерес к истории гражданских войн и к истории понятия «гражданская война» [42]. В этом отношении история Российской гражданской войны имеет значение не только для истории государств, появившихся на территории Российской империи. Мы попытаемся рассмотреть некоторые аспекты культурной подготовки гражданской войны, особое внимание уделяя «делу Корнилова».

Методы. Некоторые политологи и социологи скептически относятся к исследованию культурной истории гражданских войн [12, с. 658]. Мы же полагаем, что исследование культуры позволяет понять эскалацию насилия, ибо формы легитимации насилия играют большую роль в возникновении внутренних войн. Вслед за историками идей мы придаем значение контексту политического высказывания и стараемся реконструировать намерения их авторов [43].

Историки разных взглядов признают, что «дело Корнилова» – важный этап подготовки гражданской войны, а некоторые утверждают, что после «дела Корнилова» гражданская вой- на стала неизбежной [44, p. 154]. Утверждение это не противоречит нашим наблюдениям. Нас будет интересовать история слов, оформляющих и структурирующих разгорающиеся конфликты, сливавшиеся в единый поток большой гражданской войны.

Анализ. В конце лета 1917 г. нарастала поляризация политических сил, происходило дробление базы поддержки Временного правительства. Возникшую после Московского совещания атмосферу можно назвать «предчувствием гражданской войны»: люди разных взглядов ожидали, что кризис примет форму силового противостояния, некоторые считали, что он перерастет в гражданскую войну. Центром сплочения одного лагеря был Л.Г. Корнилов. Другой лагерь, Советы и комитеты, контролировавшийся умеренными социалистами, не имел общепризнанного лидера, олицетворяющего их курс. Керенский переставал быть фигурой общенационального сплочения, он все меньше играл роль символа позитивной политической идентификации, но образ врага для «комитетского класса» был персонифицирован: комитетчики готовились к борьбе с Корниловым.

• 27 августа стало известно о конфликте между Ставкой Верховного главнокомандующего и Временным правительством, пополз-

• ли слухи, затем последовали официальные правительственные заявления и ответные воззвания Корнилова.

Участники конфликта писали об угрозе гражданской войны и объясняли свои действия желанием ее предотвратить, это было присуще и сторонникам Корнилова, и его противникам. Нередко кризис воспринимался и описывался как уже начавшаяся гражданская война [29]. Опыт восприятия кризиса как гражданской войны был необычайно важен для современников, он придавал особый смысл описаниям конфликта [15].

Кризис часто персонифицировался, описывался как конфликт Керенского и Корнилова. При этом слово «керенцы» встречалось редко, хотя некоторые противники Корнилова выражали поддержку главе правительства. Заместитель министра-председателя Н.В. Некрасов заявил: «Весь вопрос сконцентрировался на личности А.Ф. Керенского, отстаивавшего революцию, и Корнилова, защищающего реакцию. Определенно выяснилось, что вся страна с А.Ф. Керенским» [1]. Даже радикально настроенный Центральный комитет Балтийского флота выдвинул лозунг: «Всеми средствами поддержим Керенского, опирающегося на Советы» [32, c. 151–153]. Однако Керенский не стал важнейшим символом противостояния – в отличие от Корнилова. Для этого было несколько причин.

Хотя Корнилов публично обвинил Керенского в «провокации», а все же в пропаганде «корниловцев» главным врагом был «большевизм», Керенский выглядел скорее жертвой «большевиков», но не основным противником.

К тому же фронт борьбы с Корниловым не был лишен внутренних противоречий. Одни комитеты выражали поддержку Керенскому, но другие противники генерала считали главу правительства противником, лишь на время откладывая борьбу с ним. В.И. Ленин и вместе с тем независимо от него некоторые лидеры большевиков поддерживали такую тактику. Ленин писал в ЦК партии: «Мы будем воевать с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость»; «...не отказываясь от задачи свержения Керенского, мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского мы не станем... разъяснять наро- ду (борющемуся против Корнилова) слабость и шатания Керенского» [18, с. 119, 120]. Некоторые видные большевики даже заявляли, что Керенский представляет большую опасность, чем Корнилов, открытый враг, такую точку зрения высказал на заседании Петербургского комитета большевиков М.И. Калинин [26, с. 413– 414].

Слово «корниловцы» в дни кризиса звучало часто, его активно использовали политические оппоненты генерала, обвинявшие его в развязывании гражданской войны.

Умеренные социалисты, описывая действия Корнилова, использовали слово «заговор», в документах меньшевиков это слово встречалось особенно часто [22, с. 76, 113, 115, 116, 120, 122, 123, 126, 133, 135, 137, 138, 145, 155, 173, 174, 194, 195, 197]). Порой меньшевики писали о «восстании Корнилова», «мятеже Корнилова» [22, с. 120, 121, 141, 146, 156, 178], реже – о «междоусобии», «братоубийственной войне», «измене», «авантюре» Корнилова [22, с. 119, 121, 127, 128].

Противники генерала именовали его «мятежником», «изменником», «предателем», «контрреволюционером», «авантюристом». Обращение руководства большевиков обличало «врага народа, предателя революции, убийцу свободы», «ставленника помещиков и буржуазии» [14; 28, с. 221].

Сторонники Корнилова именовались «врагами народа», словосочетание встречается и в большевистских изданиях [4], и в публикациях умеренных социалистов, и в заявлениях социалистических партий [10; 25; 37; 38].

«Корниловцами» называли политиков и военачальников, поддержавших генерала. Так именовали и тех, кто не проявлял себя активно, но сочувствовал Корнилову. Подобное обвинение адресовалось конституционным демократам, хотя по отношению к выступлению генерала в партии не было единства. В газете «правых» меньшевиков, выступавших за коалицию с «буржуазией», кадеты описывались как инициаторы гражданской войны [13]. В издании «правых» эсеров социолог П.А. Сорокин писал об «идейных подстрекателях и виновниках преступнейшего заговора», подразумевая представителей кадетов, которых он назвал «корниловскими патриотами», создавшими «почву для корниловщины» [35]. На пуб- ликацию с одобрением сослалась центральная партийная газета, нередко критиковавшая «правых» эсеров [23].

Обвинение в поддержке Корнилова высказывалось и в адрес целых социальных групп, прежде всего «буржуазии». Резолюция, принятая петроградскими меньшевиками, гласила: «Борьба за власть, которая ведется между контрреволюционной капиталистической буржуазией и демократией, нашла свое выражение в корниловском мятеже» [22, с. 156]. Подобная риторика могла использоваться для борьбы против любой группы, именуемой «буржуазной». Особенно жестко антибуржуазную риторику использовали большевики. Резолюция I областной конференции организаций РСДРП в Финляндии, состоявшейся 28– 30 сентября 1917 г., гласила: «Корниловский мятеж отметил собою начало открытой гражданской войны, на путь которой встала буржуазия» [33, с. 109].

Язык класса использовали не только левые радикалы. О том, что за Корниловым стоит «организованная цензовая Россия», писал лидер «правого» меньшевизма А.Н. Потре-сов [30].

Использовалось словосочетание «тайные корниловцы». «Правый» эсер писал: «Теперь, когда корниловский мятеж на пути к окончательной и притом бескровной ликвидации, когда явные корниловцы один за другим подвергаются аресту и преданию суду – к вам, фланирующие по Невскому, сидящие в канцеляриях, штабах, управлениях, банках, конторах и барских особняках, к вам, тайные друзья, пассивные воздыхатели корниловцев и им подобных, пора обратиться со словом разумного увещания» [24].

Первоначально лидеры меньшевиков и эсеров высказывались против новой коалиции с «буржуазией», против вхождения в правительство конституционных демократов. Затем они изменили позицию, Керенский воссоздал Временное правительство на коалиционной основе, но опыт «корниловских дней» повлиял и на состав кабинета, и на отношение к нему: ни один видный представитель какой-либо партии не вошел в правительство (исключением был сам Керенский). Поддержка последнего Временного правительства партиями, которые его образовали, была условной.

Слово «корниловцы» порой было синонимом слов «контрреволюционеры», «мятежники». Иногда генералу адресовали и обвинение в «монархической контрреволюции». Корнилов не был монархистом, хотя вопрос о государственном устройстве России для него не являлся приоритетным: главным было возрождение военной мощи державы и победа в мировой войне.

Генерала обвиняли в сотрудничестве с внешним врагом, вспоминали бегство Корнилова из австрийского плена, недоброжелатели утверждали, что он был заслан в Россию противником. Другие упоминали о захвате немцами Риги в августе 1917 г., генерала обвиняли в содействии врагу. Слово «корниловцы» получало дополнительное значение: ранее «большевиков» их противники описывали как агентов германского правительства, теперь подобные обвинения были переадресованы «корниловцам».

Словосочетания «корниловский мятеж», «корниловский заговор», «корниловская авантюра» использовали большевики, умеренные социалисты, слово «мятеж» встречалось в правительственных заявлениях. Для обозначения мятежа использовался новый термин – «корниловщина». В главной газете социалистов-революционеров «Дело народа» это слово появляется уже 28 августа.

Порой «корниловщина» рассматривалась как явление, продолжавшее существовать и после ареста генерала. Социал-демократ К.И. Фельдман, защищая новое соглашение с «буржуазией», писал: «...одно дело победить ген. Корнилова, а другое – разбить Корниловщину... Победить корниловщину может одна только твердая власть, в которой будут широко представлены все классы русской общественности. Изжить корниловщину может одна только национальная политика, вдохновляемая пламенным порывом спасти революцию и защитить страну» [40].

Ликвидации «корниловщины» – но с помощью решительного ее подавления – требовали другие социалисты: «Корниловщина должна быть вырвана с корнем», – заявлял 4 сентября Исполком Западного фронта [16, л. 105]. О том же в разгар кризиса писала газета московских «правых» эсеров: «...если будет арестован Корнилов, если будет подавлен этот мятеж против революции, корниловщина в целом еще не будет раздавлена. Ибо слишком много корниловцев останется на свободе и, затаив свою злобу и вражду к революции, они по-прежнему будут ткать свои сети, и дожидаются более удобного момента для нового покушения на революцию. И если только сплочением трудового народа удалось в данное время обособить мятежников, то, очевидно, и для дальнейшей борьбы с корниловщиной прежде всего необходима все та же сплоченность и единение в рядах демократии» [9].

Если одни социалисты призывали бороться с «корниловщиной», усиливая борьбу с «буржуазией», то «правые» социалисты предлагали новую коалицию – но и те, и другие рассматривали «корниловщину» как актуальную опасность.

Серьезность обвинений в адрес «корини-ловцев» в глазах части революционеров оправдывала применение насилия. Неудивительно, что 31 августа появились сообщения о том, что бывшие заключенные Шлиссельбуржской тюрьмы создают особый «каторжный» батальон «Смерть корниловцам» [17, с. 56]. Атмосфера ненависти к «корниловцам» провоцировала политическое насилие; в Гельсингфорсе, Або и Выборге были убиты офицеры, заподозренные в сочувствии к Корнилову. Левые социалисты не оправдывали убийц, но объясняли их мотивы: «Когда убивали невинных или заподозренных офицеров, темную массу нельзя было остановить, потому что слово “Корнилов” давало кажущееся оправдание любым подозрениям и любым методам борьбы» [5].

Хотя чаще всего «корниловщиной» именовали события конца августа – начала сентября, но и впоследствии слово использовалось, в том числе и для характеристики следствия по делу Корнилова. Социалист, работавший в Ставке верховного главнокомандующего, писал: «...возникают опасения, что разветвления заговора будут отрезаны от корней и язва корниловщины по-прежнему будут разъедать армию». Автор встречал немало поклонников арестованного генерала: «...корниловщина не умерла, на это нельзя закрывать глаза» [7, т. 1, с. 98–99].

Часто осень 1917 г. именуют временем «большевизации». Это не вполне точно: влия- ние партии возрастало, но это был не единственный канал политической радикализации: росло влияние левых эсеров, анархистов, максималистов, интернационалистов, радикальных национальных социалистов. Все чаще радикалов поддерживали и беспартийные в своем большинстве члены всевозможных комитетов и Советов. Радикализация имела и непартийные формы: обострялись социальные, этнические и религиозные конфликты. Многие современники, в том числе сторонники арестованного генерала Корнилова, описывали эти сложные процессы как «большевизацию».

Актуальной была и борьба вокруг Корнилова и его сторонников. Борцы с «корниловщиной» требовали предания «мятежников» военно-революционному суду. Эта чрезвычайная процедура могла повлечь быстрое вынесение смертного приговора без права его пересмотра. Сторонники генерала инициировали пропагандистскую кампанию в защиту Корнилова, которая переросла в кампанию по его прославлению. В начале октября генерал С.Л. Марков, находившийся под арестом, писал в дневнике: «Газеты переполнены нашим делом. Шум поднялся невероятный. Кер[ен-ского] ругают все» [21, с. 81].

Некоторые политики заявляли о солидарности с генералом, публично называли себя «корниловцами». Н.В. Устрялов описывал атмосферу, царившую на совещании общественных деятелей в октябре: «Как популярен Корнилов среди всех этих элементов! И как быстро исчезают последние остатки популярности Керенского! Лицом к лицу остаются большевики и корниловцы. Не миновать соответствующих событий» [39, с. 151]. Устрялову могло запомниться выступление И.А. Ильина, который заявил: «...партия развала имеет сейчас своего вождя – А.Ф. Керенского, а вождем партии порядка должен был стать генерал Л.Г. Корнилов» [11]. Согласно другим отчетам, философ сказал: «Пришло время открыто сказать, что мы ныне – контрреволюционеры. Мы – корниловцы и контрреволюционеры!» [34].

Речь Ильина отражала важные политические процессы: противники Керенского, критиковавшие его справа, использовали слово «корниловцы» для самоназвания, противопос- тавляя себя главе правительства, оппозиция Керенского и Корнилова была распространена осенью 1917 г. Генерал А.И. Деникин вспоминал: «Как бы то ни было, после августовских дней появился новый термин «корниловцы». Он применялся и в армии, и в народе, произносился с гордостью или возмущением, не имел еще ясных форм, ни строго определенного политического содержания, но выражал собою, во всяком случае, резкий протест против существовавшего режима и против того комплекса явлений, который получил наименование “керенщины”» [8, с. 81–82].

Термин «корниловщина» имел первоначально негативное значение, употребление его вызывало возражения у людей, симпатизирующих генералу. Автор кадетской «Речи» счел слово неточным и безвкусным [6]. Однако вскоре слово приобрело саркастический оттенок, обозначая «грандиозное, нелепейшее недоразумение», которое возникло вследствие безответственных действий Керенского. Автор консервативного «Нового времени» писал: «В результате всей “корниловщины” по отношению к самому Корнилову, согласно следственному производству, остается лишь обвинение в неисполнении распоряжений Временного правительства о сложении полномочий Верховного командования» [3].

Сторонники Корнилова использовали слово «корниловщина» для самохарактеристики. Генерал И.П. Романовский, находившийся в заключении вместе с Корниловым, сделал 4 октября запись: «Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но “корниловщина” в России не погибнет, так как “корниловщина” – это любовь к родине, желание спасти Россию, и эти высокие побуждения не забросать никакою грязью, не затоптать никаким ненавистникам России» [7, т. 2, с. 523].

Солидарность с «корниловщиной» встречалась и в публичных заявлениях. На казачьем Круге, состоявшемся 3 сентября в Новочеркасске, звучали слова: «Корнилов уничтожен, но пусть знают, что Корниловщина будет жить, т.е. спасение Родины в такой ужасный момент. Этого у нас никто не вырвет» [17, с. 182]. Для политических сил, считавших Корнилова «мятежником» и инициатором гражданской войны, это был явный вызов.

Для одних генерал, находившийся в заключении, оставался героем и вождем, для других он был мятежником, подлежащим наказанию. Такие настроения были распространены на фронте, их фиксировали правительственные комиссары различных армий: «...большинство солдат, с которыми мне пришлось беседовать, настаивают на применении смертной казни к изменникам генералу Корнилову и соучастникам его мятежа», – сообщал комиссар 11-й армии [36, л. 1].

«Дело Корнилова» создало новую дискурсивную ситуацию: страна делилась на «корниловцев» и их противников, в рядах последних не было согласия, но все они считали «корниловщину» наибольшим злом, а Корнилова – непримиримым врагом. Не было единства и у противников «большевизма», которых раскалывало разное отношение к «корниловцам».

Большевики успешно использовали риторические инструменты, созданные не только ими в дни «корниловщины». Разоблачения по «делу Корнилова» все больше затрагивали и Керенского, стало известно, что «корниловщине» предшествовало секретное соглашение генерала и главы Временного правительства, которое было направлено не только против большевиков, но и против Советов и комитетов, а значит против меньшевиков и социалистов-революционеров. Чернов критиковал Керенского и требовал дальнейшего расследования [41]. Руководство эсеров пыталось приостановить публикацию новых статей на эту больную для партии тему, но полностью «замолчать» ее было невозможно. Разоблачения по «делу Корнилова» раскалывали умеренных социалистов. Это способствовало успеху большевиков и затрудняло положение Временного правительства.

Большевики все более расширительно использовали слова «корниловцы» и «корниловщина», применяя его и к тем силам, которые никак нельзя было заподозрить в симпатиях к Корнилову: любая политическая атака на большевиков рассматривалась ими как происки «корниловцев», чуть ли не каждый политический оппонент описывался как пособник «корниловщины». Эта тема стала важным инструментом политической мобилизации. Ленин назвал Керенского «корниловцем», рассорившимся с Корниловым случайно и продолжающим быть «...в интим- нейшем союзе с другими корниловцами» [19, с. 250]. Лидер большевиков напоминал: «...Керенский был и остается самым опасным корниловцем...» [20, с. 349].

Большевики обвиняли Керенского в подготовке новой «корниловщины», «керенщина» описывалась как союзник «корниловщины»: «Это кольцо (Северный район) не только защищает Петроград от корниловщины и керенщины, но если понадобится, может выделить из себя подмогу Петрограду, имея в своих руках боевые и транспортные средства», – писала в конце сентября большевистская газета (цит. по: [27, с. 112]).

Керенского и «корниловцев» пропаганда левых социалистов обвиняла в развязывании гражданской войны. Резолюция, принятая рабочими нескольких предприятий Самары, гласила: «Рассматривая сдачу о. Эзеля и план сдачи Петрограда, как подготовку к новому корниловскому выступлению против революции со стороны международной буржуазии, помещиков и царских генералов, признавая, что мы переживаем момент начала открытия гражданской войны с буржуазией, мы заявляем, что самым решительным образом и средствами будем поддерживать революционный Петроград в его борьбе за захват власти в руки Советов» [2, с. 250–251].

Большевики обвиняли «личный режим» Керенского в том, что он спровоцировал «корниловщину» своим бездействием в предшествующие месяцы. Декларация большевистской фракции от 18 сентября, оглашенная на Демократическом совещании, гласила: «...после жалких деяний личного режима, приведшего непосредственного к корниловщине, перед движущими силами революции снова поставлен ребром вопрос о власти» [33, с. 59–60]. Резолюция обвиняла Временное правительство и в том, что оно готово было капитулировать перед Корниловым: «...Временное правительство навсегда опорочило себя перед судом народа и истории, в одной своей части – прямым пособничеством корниловщине, в другой – готовностью передать в руки Корнилова завоевания революции». Наконец, Керенский и его союзники обвинялись большевиками в подготовке гражданской войны: «Только тот, кто хочет вызвать гражданскую войну во что бы то ни стало, чтобы затем обрушить ответственность за нее на рабочие массы и на нашу партию, может после всего проделанного опыта предлагать демократии заключение нового союза с контрреволюционной буржуазией» [33, с. 60, 63].

Готовясь к силовому противостоянию с правительством, Ленин и его сторонники обвиняли своих противников в подготовке гражданской войны, используя риторику, созданную и испробованную во время «корниловщины».

Результаты. Корнилов стал важным символом определенного политического течения, а слова «корниловцы» и «корниловщина» закрепились в политическом языке. Наметилось несколько непреодолимых линий раскола. Социалисты разного толка видели спасение страны в решительном подавлении «корниловцев». Не все были настроены столь радикально, однако и многие противники большевиков не могли представить себя союзниками «корниловцев».

Продолжали раздаваться и призывы к созданию единого фронта борьбы против «большевизма», но такое объединение было невозможно и в силу различного отношения к «корниловщине», и по причине расширительного толкования понятия «большевизм»: «большевиками» нередко именовали не только сторонников Ленина, но и умеренных социалистов, которые активно боролись с большевиками.

Линии раскола, возникшие в «корниловские дни», оставляли мало возможности для сил, пытавшихся в сложных условиях укрепить гражданский мир. Возрастали шансы тех, кто готовился к разрешению политических проблем силовыми методами.

Во время «корниловщины», в условиях кризиса, субъективно воспринимавшегося как уже начавшаяся гражданская война, были разработаны некоторые ключевые понятия языка гражданской войны. Эти слова оказались пригодными для легитимации политического насилия и описания разнообразных конфликтов, сложный комплекс которых образовал явление, вошедшее в историю как Российская гражданская война.