Из забытых мемуаров П. Матвеев о Ф. Достоевском, Н. Страхове, Л. Толстом

Сегодня редко кто вспоминает имя этого мемуариста. Павел Александрович Матвеев (1844 — дата смерти неизвестна) — юрист, критик, публицист, сотрудник «Журнала Министерства юстиции» и газеты «Судебный Вестник», журналов «Заря», «Русская Речь», «Исторический Вестник», «Русский Вестник», «Русская Старина», аксаковской газеты «Русь» — писал в основном на юридические темы, входил в окружение Н. Н. Страхова, общался с Ф. М. Достоевским, Л. Н. Толстым, К. Н. Леонтьевым, оптински-ми монахами, государственными и общественными деятелями. Ему свойственны независимость суждений, попытки выяснить правду, дойти до сути в обсуждении любых вопросов.

Эти черты характера П. А. Матвеева прослеживаются в разных ситуациях, проявляются в его словах и поступках. Так, когда Достоевский стал редактором еженедельника «Гражданин», тот, будучи членом Самарского окружного суда, 25 марта 1873 года написал письмо, в котором приветствовал новое «славянофильское» издание, выразил слова поддержки и, вопреки предубеждению публики, предрек:

Вашему «Гражданину» я положительно предсказываю скорый, несомнѣн-ный и большой успѣхъ ¹ .

Похвалив содержание отдельных статей и очерков, Матвеев упрекнул издание в поверхностном взгляде на юридические вопросы:

Изъ статей Гражданина за нынѣшнiй годъ я не совсѣмъ доволенъ только статьями о судебной реформѣ и присяжныхъ. Вы совершенно вѣрно чувствуете, что нашъ новый судебный порядокъ заключаетъ въ себѣ много фальши, но по моему мнѣнiю ошибка Ваша заключается въ томъ, что Вы судите его не съ той точки зрѣнiя, какъ бы слѣдовало ² .

На взгляд юриста, хотя суд присяжных не является идеальным способом установления вины и истины, его значение шире и многостороннее, чем трактовал Достоевский:

Очевидно Вы его слишкомъ мало знаете. Кромѣ того, значенiе суда присяжныхъ гораздо шире и многостороннѣе чѣмъ Вы его понимаете — я сужу по Вашей статьѣ — это можетъ быть и не есть лучшая организацiя суда для правильнаго рѣшенiя дѣлъ (Коллегiя коронныхъ судей, образованныхъ спецiалистовъ въ этомъ отношенiи благо-надежнѣе), но во всякомъ случаѣ прекрасная школа общественнаго развитiя для народа. Какъ ни полезно распространенiе въ народѣ грамотности, но ограничивать сферу развитiя народа школой и книжкой нельзя — это обстоятельство отнюдь не слѣдуетъ опускать изъ вида органу такого направленiя, какъ Гражданинъ ³ .

Свою бескомпромиссную критику он аргументирует, анализируя практику волостных судов, положительную роль бывших присяжных в их деятельности, обращает внимание редактора на свою программу изучения народных юридических обычаев, которую просит распространить через еженедельник:

При семъ посылаю Вамъ мою программу нар. юрид. обычаевъ, желательно что бы печать обратила серьозное вниманiе нашего земства на изданiе Сборниковъ этихъ обычаевъ, это одна изъ существенныхъ потребностей дня ⁴ .

ПРОГРАММА ДЛЯ СОБИРАНШ НАРОДНЫХЪ ЮРИДИЧЕСКИХЪ ОБЫЧАЕВЪ.

ПРЕДИСЛОВ1Е.

Со времени нздатя первой программы для собирания народ-пыхъ юридическихъ обычаевъ. выработанной ОтдФлетемъ Этнограф™ Императорского Русскаго Географическаго Общества, то-есть, съ 1864 года, прошло болФе десяти л!тъ, въ течете которыхъ изучен'™ народнаго юриднческаго быта сдФлало значительные успФхи.                           .

Изучеше юридическихъ обычаевъ началось у насъ давно: въ общей программ! для собирания этнографических!. св!дФ1пй, изданной Географическимъ Обществомъ въ 1847 году, ухе на-мФчено для пихъ иФсто въ рубрик! объ особенностях!, обще-ственпаго быта, а частные изслФдоватолп и собиратели занимались этимъ предметом!, еще гораздо ранФе. Путешественники XVIII вФка, каковы иапримФръ, И. И. Ленехинъ *) и II. С. Палласъ 2), ухе обращаютъ внимаше на особенности обще-ствеипаго быта пашихъ нпородцевъ и сообщають любопытный свкдФтя о ихъ юридическихъ обычаяхъ; еще болФе даппыхъ этого рода мы паходимъ въ трудахъ позднФйшихъ этнографовъ, которые иногда посвящали юридическимъ обычаямъ цфлыя моно

• *) Дневиня Записан путешеств!я И. Лепехина, из*. 2с G-Пб. ГГО6— _ 1805 г., 4 части.

• •) Путешесппе по разиихъ провишцямъ РоссШской Импер1и 0^116. 1777 г., 4 тома.

.•у

Илл. 1. Первая страница «Программы для собирания юридических обычаев. Гражданское право» (СПб., 1877), составленной П. А. Матвеевым

Волей случая Матвеев был причастен к такому важному в русской литературе сюжету, как паломничество в Оптину Пустынь Толстого и Страхова в июле 1877 года. Он был одним из тех, кто советовал эту поездку Страхову, который писал Л. Толстому 4 ноября 1876 года:

Один знакомый, Павел Александрович Матвеев, молодой юрист, очень милый, все разговаривает со мной о вере — он сам верующий, к великому изумлению всех окружающих. Он бывал в Оптиной Пустыни, мне советует побывать, но уверяет, что это трудно, именно, что непременно мне встретятся всякого рода препятствия и задержки, что это испытали на себе многие лица — какая-то сила мешает. Попробуем же в следующее лето — я очень желаю, и не имею других планов [9, 288].

Он живо интересовался пребыванием в Оптиной Толстого и Страхова, позже, через год в июне 1878 года, поездкой Достоевского и Владимира Соловьева, расспрашивал самих паломников и монахов. Кому-то его воспоминания известны, но они отсутствуют в обзорах, сводах мемуарных источников и критической литературе о Достоевском.

Об этих поездках написано много. Они сразу стали литературным фактом: сначала — в переписке путешественников, позже — в воспоминаниях о Толстом и Страхове Д. И. Стахеева [10] и П. А. Матвеева [7], в статьях о Леонтьеве [14, 264—280], [15, 145—161], мемуарах и статьях о Достоевском [3, 374—375], [4, 100—106], [5], [1] и др. С течением времени вокруг паломничеств Толстого и Достоевского возникли слухи, мистифицированные предания. Их было бы меньше, если бы исследователи учитывали свидетельства П. А. Матвеева.

Непосредственный повод воспоминаний П. А. Матвеева — его возражения Д. И. Стахееву, опубликовавшему в январском номере «Исторического Вестника» за 1907 год заметки о паломничествах русских писателей в Оптину Пустынь. В фельетонном стиле автор рассказывает о том, чего он не видел, но слышал от других или по случаю сочинил. Сам Стахеев в Оптиной Пустыни не бывал и быть, по его признанию, не собирался; о целях посещения монастыря нашими знаменитыми писателями имел самое смутное представление: может быть, и была религиозная цель, а может быть, ездили «просто такъ, для развлеченiя и отдыха послѣ утомительныхъ литератур-ныхъ трудовъ» [10, 82]. Он безапелляционно судит то, что рассказывает, сводя события к анекдоту. О поездке Л. Толстого Стахеев ничего толком не сказал, но свысока позлословил: сначала оставил без ответа свой же вопрос, почему романист отправился к старцам и зачем «заманил» туда Страхова, затем общение Толстого и старца свел к анекдоту о том, как старец, узнав, что перед ним граф, из тщеславия похвастался: «А у меня братъ былъ гене-ралъ. Родной мой братъ былъ генералъ…» [10, 94].

Стахеев полагает, что он рассказывает то, что слышал от Страхова, но его пересказы слишком выразительны и характеризуют самого «мемуариста», которому на самом деле нечего вспоминать: он передает чужие сплетни и слухи, что-то сочиняет сам. В. А. Котельников, легко соглашаясь с утрированными Стахеевым портретами литераторов, отметил, что «собранные от разных лиц сведения, а отчасти домыслы автора по отношению к Амвросию отличаются каким-то глумливым, совершенно ракитинским тоном» [5, 20]. П. А. Матвеев выразился деликатно: встреча со схимником описана «в легком и шутливом тоне» [7, 156]. Добавлю: в таком же стиле сочинены все анекдоты «мемуариста».

Кто-либо другой, наверное, оставил бы без последствий вымыслы и домыслы Д. И. Стахеева, но не П. А. Матвеев.

Павел Александрович четко разделяет, что и от кого он слышал, что видел сам. Он расспрашивал о пребывании Толстого и Страхова в Оптиной отца Климента (Зедергольма), отца Амвросия, беседовал со Страховым.

Матвеев сообщает много конкретных деталей: где остановились паломники, кого и когда посещали, о чем говорили. Так, он называет имя бывшего крепостного Толстых — «гостиничника» отца Феоктиста. В отличие от слухов, которые перетолковывает Стахеев, слова Матвеева подтверждаются «перекрестными» свидетельствами.

Толстой и Страхов были в Оптиной Пустыни 25—27 июля 1877 года.

17 августа по возвращении из поездки Страхов писал Толстому:

Сейчас был у меня Павел Александрович Матвеев; он навещал Оптину Пустынь после нас и привез мне целую кучу разговоров о Вас и даже обо мне. Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголюи вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас вовсе нет этой гордости. Боятся, как бы литература не набросилась на Вас за 8-ю часть <«Анны Карениной». — В. З .>, и не причинила Вам горестей. Меня о. Амвросий назвал молчуном , и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И о. Пимен хвалит нас (он-то говорил о Вашей прекрасной душе) — очень было и мне приятно услышать это. Отцы ждут от Вас и от меня обещанных книг и надеются, что мы еще приедем [9, 355].

Толстой отвечал Страхову 1—2 сентября:

Сведения, котор[ые] вы сообщили мне о воспоминаниях о нас оптинских старцев, и вообще воспоминания о них мне очень радостны [9, 361].

Произошедшей в муже перемене радовалась С. А. Толстая, которая записала 25 августа 1877 года в дневнике:

Все более и более укрепляется в нем религиозный дух. Как в детстве, всякий день становится он на молитву, ездит по праздникам к обедне, где мужики всякий раз обступают его, расспрашивая о войне; по пятницам и средам ест постное и все говорит о духе смирения, не позволяя и останавливая полушутя тех, кто осуждает других [13, 503].

26 декабря 1877 года Софья Андреевна записала:

Настроение Л. Н. сильно изменяется с годами. После долгой борьбы неверия и желания веры — он вдруг теперь, с осени, успокоился. Стал соблюдать посты, ездить в церковь и молиться Богу5 [13, 505].

Таков был благотворный, но временный эффект влияния на Толстого оптинского паломничества.

Судя по всему, Страхов передал не всё, что сказал Матвеев: Толстому польстил, правду открыл только о себе.

Вот что о пребывании Толстого и Страхова в Оптиной Пустыни рассказал П. А. Матвеев:

Пріѣхалъ я въ Оптину нѣсколько дней спустя послѣ ихъ отъѣзда; я интересовался знать, какое впечатлѣніе они вынесли и что дѣлали въ мо-настырѣ [7, 154].

Отец Климент, «человѣкъ душевный и правдивый», сообщил:

Старецъ съ прискорбіемъ смотритъ на его дѣятельность особенно въ бу-дущемъ; сердце его ищетъ вѣры, а въ мысляхъ путаница; онъ слишкомъ полагается на свой умъ и большой раціоналистъ… [7, 154].

Илл. 2. Келия старца Амвросия в Иоанно-Предтеченском скиту. Последняя треть XIX века (Фото:

Во время беседы говорил со старцем один Лев Толстой, «Страховъ слу-шалъ и наблюдалъ» [7, 153].

У старца беседа вызвала тревогу:

О. Амвросій, когда я его спросилъ о Л. Н. Толстомъ, вздохнулъ и, задумавшись, сказалъ мнѣ слѣдующее: «мудреный онъ человѣкъ: сердце ищетъ Бoгa, а въ мысляхъ путаница и невѣріе. Гордъ онъ очень, духовной гордостью.

Много вреда онъ сдѣлаетъ своимъ произвольнымъ, и суемудрымъ толкованіемъ Евангелія, которое, по его мнѣнію, никто до него не понималъ, но на все воля Божія».

Старецъ погрузился въ раздумье.

— Н. Н. Страховъ, — замѣтилъ я, — можетъ имѣть на него доброе вліяніе. — Такъ я думалъ, основываясь на томъ, что Страховъ всегда гово-рилъ о религіи съ уваженіемъ.

— Ну, нѣтъ, — живо возразилъ о. Амвросій: — Страховъ человѣкъ закоснѣлый, невѣріе его глубже и крѣпче [7, 154].

Отец Климент так пояснил эти слова:

Послѣ этого зашелъ я къ Клименту я передалъ ему мой разговоръ. «Батюшка мнѣ говорилъ то же самое, — отвѣтилъ онъ. — Много бѣдъ пред-видитъ онъ отъ Толстого, который можетъ оказать большое вліяніе на умы, а Страхова считаетъ человѣкомъ отпѣтымъ, для котораго вѣра только поэзія». По мнѣнію старца, Страховъ вліянія на Толстого не имѣетъ, скорѣе наобо-ротъ, это его справочная книга [7, 155].

Все мнения Матвеев откровенно передал Страхову:

Въ Петербургѣ, когда я увидѣлъ Н. Н. Страхова, я его засталъ одного — я, конечно, заговорилъ объ Оптинѣ, передавъ ему то, что слышалъ. Страхова, видимо, поразилъ отзывъ о немъ старца, молча крутилъ онъ папиросу и, закуривъ, сталъ ходить, что у него было не въ привычкѣ. «Да вѣдь, я, кажется, съ о. Амвросіемъ мало о чемъ и говорилъ, — сказалъ онъ на-конецъ. — Черты его лица мнѣ показались схожими съ бюстомъ Вольтера Гужона, хотя выраженіе ихъ другое. Онъ совѣтовалъ мнѣ читать Исаака Сирина, духовнаго наставника монаховъ и великаго душевѣдца, по его словамъ, и подарилъ какую-то брошюрку, въ которой передаются разговоры Ермія съ языческими философами — но это дѣтская книжка, а серьез-наго разговора съ Амвросіемъ у меня не было» [7, 155].

По свидетельству Павла Александровича, накануне смерти Страхов подтвердил прорицание старца:

Дѣйствительно, какъ я убѣдился во время болѣзни Страхова (у него былъ ракъ въ полости ушей и на языкѣ, ему дѣлали операцію), онъ былъ человѣкъ невѣрующій, хотя думалъ, что религія нужна для народа. Мягкій и кроткій, онъ сильно раздражился, когда я упомянулъ о священникѣ передъ операціей, и скончался безъ церковнаго напутствія [7, 156]6.

Впрочем, неверие Страхова не было секретом для его знакомых.

Весной 1890 года в «Русском Вестнике» Стахеев опубликовал повесть «Пустынножитель», в герое которой узнается прототип — Н. Н. Страхов7. Это заметили критики, не скрывал это обстоятельство и сам автор произведения: «…Страховъ былъ уже мною описанъ, хотя и безъ означенiя его фамилiи» [10, 81].

В повести замечателен финал. Заурядному завершению повествования смертью героя автор придал оригинальный смысл: он описал эту смерть за шесть лет до кончины прототипа и своего соседа по квартире.

Не столь уж важно, как Страхов воспринял этот забавный конец «своей» жизни; существенно другое: придуманное отчасти сбылось в реальных обстоятельствах смерти философа, выразилось в «правде» его характера.

Когда наступил смертный час героя, близкие предложили ему послать за священником.

Вот диалог героя и его друга, «суетливого старичка»:

— Нѣтъ, зачѣмъ же…

— Но вы вѣрите въ загробную жизнь?

— Не знаю… Я склоненъ вѣрить.

— Въ такомъ случаѣ слѣдовало бы исполнить христiанскiй долгъ.

Онъ молчалъ.

— Слышите, что я говорю?

— Слышу.

— Нужно покаяться.

— О, я каюсь, слабо проговорилъ онъ, — простите… Но смѣю думать, что къ Богу, создателю моему… могу и… безъ посредниковъ» [11, 198—199].

Послали за доктором и священником. Первым пришел священник. Николай Александрович (так звали литературного Страхова) захотел прочесть молитву «Отче наш», но забыл слова. Вслед за священником он повторял слова молитвы, его шепот становился всё тише, пока не замер.

Стахеев не угадал диагноз болезни и некоторые обстоятельства смерти Страхова, но угадал его сомнения и отказ от исповеди, причастия и соборования. «Ошибся» автор повести и в прогнозе по поводу библиотеки, которая не ушла к букинистам, а в составе 12 с половиной тысяч томов была передана наследниками в библиотеку Санкт-Петербургского университета [8, 388—394].

Матвеева удивляло то, что, понимая значение православия в жизни народа, Страхов обходил прямые разговоры о религии.

На эту тему у него был примечательный разговор:

Л. Н. Толстой, котораго я видѣлъ въ Москвѣ (я былъ у него въ Хамовни-ческомъ переулкѣ послѣ смерти Страхова въ самомъ концѣ 1890 годовъ), говорилъ, что его всегда удивляло, что Страховъ, человѣкъ научно-образованный, отличный стилистъ и безспорно умный человѣкъ, такъ мало ока-зывалъ вліянія на русское общество, что, вѣроятно, происходило оттого, что онъ былъ равнодушенъ къ вопросамъ религіи [7, 155].

Л. Толстой еще несколько раз посещал отца Амвросия в Оптиной Пустыни. В одно из посещений он встречался с К. Н. Леонтьевым, «много съ нимъ спорилъ объ Евангеліи» [7, 157].

Илл. 3. Приемная старца Амвросия (Фото:

В своих воспоминаниях Павел Александрович возражает тем, кто из проживания К. Н. Леонтьева в Оптиной Пустыни в последние годы жизни и его тайного пострига в 1891 году сделал своего рода миф, представив его учителем русских писателей, наставником русской литературы:

К. Н. Леонтьева я много разъ видѣлъ въ Оптиной и могу положительно сказать, что въ Оптиной онъ держалъ себя не какъ учитель, да къ тому же онъ проживалъ въ монастырѣ въ качествѣ послушника. Надо знать монастырскій бытъ и правила въ такой строгой обители, какъ Оптина пустынь, чтобы писать о ней [7, 156].

8 мая 1891 года, за несколько месяцев до своего тайного пострига (23 августа), смерти старца Амвросия (10 октября), отъезда в Сергиев Посад и собственной смерти (12 ноября), критик и беллетрист писал В. В. Розанову об отрицательном отношении оптинских старцев к роману Достоевского:

В Оптиной “Братьев Карамазовых” правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить заставил совершенно не то , что он говорит, и не в том стиле , в каком Амвросий выражается. У от. Амвросия прежде всего строго церковная мистика и уже потом — прикладная мораль. У от. Зосимы (устами которого говорит сам Федор Михайлович!) прежде всего мораль, “любовь”, “любовь” и т. д., ну, и мистика очень слаба.

Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви — и больше ничего.

Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!.. [6, 568].

Это предвзятое суждение противоречит свидетельству оптинских насельников, опубликованному 9 февраля 1881 года в ежедневной газете «Современные Известия», издававшейся в Москве Н. П. Гиляровым-Платоновым:

Какое светлое впечатление оставил Ф. М. Достоевский в бытность свою в Оптиной пустыне, Козельского уезда! Это было три года тому назад, когда он приехал с В. С. Соловьевым, доктором философии, сыном известного историка, погостить в нашу обитель. Прожили дня четыре. Федор Михайлович познакомился между прочим с уважаемым известным многим старцем о. Амвросием и некоторыми монахами. О. Амвросий — это одно из действующих лиц в «Братьях Карамазовых». Достоевский описал его так верно и правдиво, что многие, знающие Амвросия, узнавали его в образе художника.

Когда дошла до нас весть о кончине Федора Михайловича, мы истинно пожалели писателя-психолога, симпатичного человека и истинного христианина. Монастырское начальство, узнав о смерти Достоевского, распорядилось поминать его на литургии, и мы в обедню на Сретение услышали ектенью протодиакона, молившегося о рабе Божием Феодоре, и многие, знавшие, кого поминают, и хотя несколько слышавшие о нем, усердно молились. Горько, горько мне стало за обедневшую семью наших писателей, лишившуюся таких столбов русской литературы, как Писемский и Достоевский. С каждым годом все уменьшается эта семья (цит. по: [2]).

По оценке А. П. Дмитриева, «эта корреспонденция, составленная от имени всей братии Оптиной пустыни и, вероятно, с благословения настоятеля обители, содержит уникальное свидетельство о том, как в знаменитой обители восприняли кончину Достоевского, и дает основание заподозрить в определенной пристрастности К. Леонтьева, а также исследователей, развивавших и пропагандировавших его суждения на сей счет, прежде всего Н. А. Бердяева, прот. В. В. Зеньковского, Л. А. Зандера, К. В. Мочульского, И. М. Концевича, В. М. Лурье. Впрочем, как и в церковных проповедях, Достоевский здесь не объявляется ни богословом, ни православным учителем, а только “писателем-психологом, симпатичным человеком и истинным христианином”» [2].

П. А. Матвеев опроверг суждение Стахеева, будто Вл. Соловьев рассказывал, что Достоевский «вмѣсто того, чтобы послушно и съ должнымъ смиренiемъ внимать поучительнымъ рѣчамъ старца-схимника, самъ гово-рилъ больше, чѣмъ онъ» [10, 86—87], возражал и поучал. По мнению мемуариста, всё было наоборот: не Достоевский, а Вл. Соловьев пытался учить, много говорил и спорил, за что оптинские богословы его «назвали даже орломъ, хотя старецъ Амвросiй не одобрялъ его взглядовъ на христiанство» [7, 156]. Стахеев всего «лишь» вообразил, что Владимир Соловьев мог держать себя в келье старца так же, как в комнате Страхова (взял книгу и углубился в чтение).

В опровержение вымысла Матвеев приводит признание самого писателя:

По крайней мѣрѣ Достоевскій самъ мнѣ говорилъ, что многому научился въ монастырѣ и что старецъ Зосима и обычай старчества въ романѣ «Братья Карамазовы» взяты имъ изъ Оптиной.

— Когда я писалъ о. Зосиму, — прибавилъ онъ: — то имѣлъ въ виду Амвросія [7, 156].

Достоевский приезжал в Оптину Пустынь не для того, чтобы учить старцев, да и чему он мог их научить? В поездке он пережил семейное горе — смерть и сороковины младшего сына Алеши, осознал идею своего будущего романа — представить Церковь как положительный общественный идеал, узнал старчество как явление в русском иночестве, воскресил умершего сына в главном герое романа — в раннем человеколюбце Алексее Федоровиче Карамазове.

Необходимо учитывать мемуарные свидетельства Матвеева в анализе и оценке деятельности русских гениев и критиков.

Неуступчивый и взыскательный, честный до щепетильности, он искал правду в общении с оптинскими старцами, с литераторами-современниками — Толстым, Достоевским, Соловьевым, Страховым, Леонтьевым и другими.

Эта правда поучительна.

ПРИМЕЧАНИЯ

* Исследование выполнено по гранту Министерства образования и науки России «Новые источниковедческие и текстологические исследования в русской словесности XIX—XX вв.» (№ 34.1126).

• ¹    Письмо П. А. Матвеева к Ф. М. Достоевскому // РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29773. Л. 1 об. Полную публикацию письма П. А. Матвеева к Ф. М. Достоевскому см. в Приложении 1 к данной публикации.

• ²    Там же. Л. 2.

• ³    Там же. Л. 2.

• ⁴    Там же. Л. 2 об.

• ⁵    Ср. отзыв Страхова в изложении Матвеева:

«Совѣтъ Амвросія говѣть былъ принятъ Толстымъ, который сталъ ходить къ церковной службѣ, но пріѣхалъ нарочный изъ Ясной Поляны съ извѣстіемъ, что одинъ изъ его дѣтей заболѣлъ, и онъ поспѣшно собрался домой, но зашелъ однако предварительно къ о. Амвросію.

Послѣдній говорилъ ему, что болѣзнь ребенка не серьезна и, вернувшись, онъ найдетъ его здоровымъ, а самого его ждетъ уныніе и тоска, если онъ не будетъ говѣть въ монастырѣ. Толстой обѣщалъ говѣть въ деревнѣ и уѣхалъ. Дома онъ дѣйствительно нашелъ ребенка почти совсѣмъ здоровымъ, а самъ впалъ въ уныніе и тоску, постепенно возраставшія. Дѣло доходило до того, что, когда онъ уходилъ въ лѣсъ, за нимъ посылали смотрѣть .

Все это я слышалъ отъ Страхова» [7, 153—154].

Очевидно, что своими назидательными рассказами Страхов ввел в заблуждение не только Стахеева, но и скептически настроенного Матвеева. Особенно курьезно в данном контексте выглядит выделенная цветом фраза, которая не имеет отношения к данному периоду жизни писателя.

• ⁶    Это свидетельство П. А. Матвеева вызвало реплику писателя и журналиста Павла Амплиевича Россиева, который посчитал некорректным упрек Страхову в неверии. По его мнению, философ неоднократно высказывался в пользу религии и христианства и «даже» сочувствовал православию. Причину подобных упреков П. Россиев видит в «философском христианстве» Страхова, в том, что тот не был «церковником-ритуа-листом». — См.: Россиев, Павел. Был ли Н. Н. Страхов «неверующим человеком»? / П. А. Россиев // Исторический Вестник. — 1907. — Т. 108. — Май-июнь. — С. 1056.

• ⁷    В поздней публикации повести (1902) Стахеев прибавил посвящение: «Памяти Н. Н. Страхова и Н. П. Гилярова-Платонова» [12].