«Язык, который я использовал и делал». Рецензия на книгу: «Язык, который я использовал и делал». Языковое присутствие: сборник научных трудов в честь 80-летия Арпада Ковача / сост. и ред. М. Ховани, А. Молнар. Будапешт: ELTE Eötvös József Collegium, 2024. 416 с.

В рецензии рассматривается сборник научных трудов, посвященный 80-летию выдающегося венгерского слависта Арпада Ковача. Основное внимание уделено теоретическим, философским и литературным вопросам, которые связаны с его научным наследием. Рецензия разбита на пять тематических блоков, каждый из которых посвящен определенной теме, так или иначе входящей в круг научных интересов Ковача, включая изучение русской и мировой литературы, поэтики и нарратологии, а также междисциплинарных исследований, охватывающих философию, богословие и этику. Особый акцент в сборнике сделан на роли языка в литературе. Таким образом, рецензия не только оценивает содержательную и научную ценность сборника, но и демонстрирует значимость научной деятельности Ковача для современных исследований.

ючевые слова

Теория литературы; дискурсивная поэтика; компаративистика; венгерская славистика; Ф.М. Достоевский.

Zs. Makádi, D.A. Mazalevsky (Debrecen, Hungary)

“THE LANGUAGE, WHICH I SPAKE AND FRAM’D” Book Review: Hoványi M., Molnár A. (eds.).

“The Language, which I Spake and Fram’d.” Linguistic Presence: Collection of Academic Papers in Honour of Arpad Kovacs’s 80th Jubilee. Budapest, ELTE Eötvös József Collegium, 2024. 416 p.

bstract

The review examines the collective monograph celebrating the 80th birthday of the eminent Hungarian slavist Arpad Kovács. The paper focuses on theoretical, philosophical and literary issues that are related to his scientific heritage. The review is divided into five thematic blocks, each of which is devoted to a particular topic that falls within Kovács’s range of academic interests, including the study of Russian and world literature, poetics and narratology, as well as interdisciplinary studies encompassing philosophy, theology and ethics. The special emphasis of the monograph is placed on the role of language in literature. Thus, the review not only appreciates the substantive and scholarly value of the volume, but also demonstrates the significance of Kovács’s academic legacy for contemporary research.

K

ey words

Literary theory; Discursive poetics; Comparative literature; Hungarian Slaviс Studies; F.M. Dostoevsky.

Данный сборник является не только формой выражения благодарности и почтения венгерскому слависту, профессору Арпаду Ковачу, но и представляет собой альманах выдающихся научных работ от ряда известных литературоведов, славистов и русистов из разных стран. Редакторами сборника выступили Ангелика Молнар и Мартон Ховани, предоставившие в сборник по две статьи. В качестве названия альманаха была выбрана цитата из «Божественной комедии» Данте, где Адам предвосхищает вопрос, который собирается ему задать странник. Этим редакторы словно подчеркивают: подобным образом и Арпад Ковач первым сформулировал те вопросы, которые стали отправной точкой в профессиональной научной сфере большинства авторов сборника.

«Божественная комедия» не только послужила вдохновением для названия всего альманаха, но и стала предметом изучения одной из статей. Так, Хо-вани в одной из работ представил подробный анализ разных интерпретаций лимба в произведении и комментариев теолога Ханса Урса фон Бальтазара. Другая статья Ховани посвящена сравнительному анализу богословия желания ( theology of desire ) в трудах Григория Нисского и святого Августина. Автор доказывает, что Августин, оказавший ключевое влияние на западную богословскую традицию, рассматривает желание через призму первородного греха и сексуальности, тогда как Григорий Нисский, вдохновивший большую часть восточной богословской традиции, развивает более позитивную концепцию желания как пути к единению с Богом. В своей статье Ховани придает важное значение лексической стороне вопроса, уделяя большое внимание греческим и латинским терминам, а также влиянию на Григория Нисского и Августина со стороны Платона в первом случае и морально-философских взглядов Цицерона и Сенеки во втором.

Помимо редакторов, с похвальным словом и поздравительной запиской выступили Иштван Фрид и В.И. Тюпа, а российский литературовед также отметился и статьей, в которой рассуждает об эстетической проблематике, связывая ее с девальвацией эстетических ценностей в обществе потребления. Основываясь на работах М. Бахтина и Арпада Ковача, Тюпа говорит о вза-имодополнительности эстетического и металингвистического подходов в литературоведении и проводит четкую линию между истинным творчеством (в значении «сотворения», «откровения») и ремеслом, куда включает беллетристику с ее установкой на изготовление бестселлера. По мнению Тюпы, появление постмодерна и общества потребления сместило доминанту с первого на второе, извратив природу эстетических отношений и ценностей. Так, широко распространилось мнение об «эстетическом удовольствии», однако настоящее творчество, по словам Тюпы, не нацелено на удовлетворение потребностей читателя, но решает духовные потребности человека, такие как потребность в сопереживании и личностной самоидентификации. Несмотря на глубинные отличия, обе группы текстов практически не различимы при сугубо металинг- вистическом взгляде. Именно в этой связи, по утверждению автора, возврат к эстетике – при сохранении достижений металингвистики – становится крайне актуальным вектором художественной культуры.

Разговор об особой роли литературы продолжил Иван Верч своей работой «Из записок об этике». В этой статье автор рассматривает этическую функцию литературы в контексте изменений, произошедших в литературоведении в XX в., подчеркивая, что с переходом от эстетической и познавательной функций к анализу поэтики текста и семиотике, вопрос этики в литературе был постепенно отодвинут на второй план. Этот сдвиг был обусловлен растущим философским и антропологическим осознанием множественности миров и их языковых моделей, которые выводятся Верчем из трудов Арпада Ковача. По словам автора, отказ от изучения универсальной этики был неизбежным: если невозможно установить всеобъемлющую этику, лучше оставить этот вопрос открытым. Это, однако, не означает отказа от изучения этических границ и возможностей выбора, с которыми сталкивается человек. По мнению Верча, вместо поисков «истинного блага» стоит исследовать, как этика проявляется в литературных текстах и какие возможности в этой связи язык предоставляет творцу.

Стоит сказать, что тематика сборника крайне разнообразна, поэтому создание единого текста рецензии было бы невыполнимой задачей. В то же время корпус научных текстов альманаха можно условно разделить на несколько групп – разделение условное еще и потому, что некоторые работы могли бы занять место в нескольких рубриках. Продолжая традицию, заданную редакторами сборника при выборе его названия, настоящая рецензия своими подзаголовками также подчеркивает определяющую роль профессиональной деятельности Ковача в самых разнообразных сферах литературоведения.

Вопросы теоретических изысканий

Многолетняя профессиональная деятельность Арпада Ковача в сфере литературоведения и литературной теории заложила основу для нового литературоведческого направления, новой научной школы, дала направление для работы многих исследователей и послужила вдохновением для множества статей данного сборника. Так, Габор Ковач в своем исследовании стремится расширить концептуальный круг субъективных конструкций, создаваемых текстом художественной прозы. Одним из двух ключевых направлений его работы является дискурсивная поэтика концепта текстового субъекта, а вторым – исследование Жигмонда Кемени, согласно которому центральным медиумом субъекта, представленного нам через рассказ, является так называемый круг «чуждых особенностей». Исходя из этого, Габор Ковач сформулировал следующую гипотезу: «постепенно в нашу сущность переходят чуждые черты, которые становятся органической частью характера» [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 36]. Вместе с тем он указывает, как этот процесс переворачивается в художественной прозе, то есть как «чуждые особенности», казавшиеся незначительными деталями и объектами, в ходе фигурализующих процедур наименования превращаются в метафорические знаки субъекта. Здесь Габор Ковач ссылается на Арпада Ковача, утверждая, что письменные операции художественной прозы реализуют и раскрывают «личное текстообразование, в результате которого обыденная пустяковость превращается в символ значимого способа действия» [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 36]. Ре- зультаты своего исследования автор статьи демонстрирует на примере «Римских рассказов» Альберто Моравиа.

Еще две работы продолжают теоретический блок сборника. Иштван Лада-ни в своей статье занимается нарратологическими проблемами, рассматривая этот вопрос на основе произведений Данило Киша. Ладани пишет о том, что рассказ – это в теории терапевтический процесс, который на практике, однако, обречен на провал. Это проявляется не только в том, что рассказчик не способен в полном объеме проработать свой травматический опыт, но и в его стремлении к точности, приверженности историческим фактам, детальной документации и дискурсу, ведь воссозданные таким образом точность и историчность не способны проникнуть в личное измерение рассказчика. Более того, средства повествования могут передавать события только в рамках своих ограниченных возможностей. «Провал» заключается также и в том, что повествование, взывающее к прошлому, не может отменить его, сделать травму не случившейся, искупить утрату, устранить отсутствие другого и восстановить его телесное присутствие. Ладани утверждает, что поэтика Данило Киша характеризуется тем, что акт повествования часто включается в само произведение, отсылая к нарративным приемам, к сконструированности данного повествования, а также к его дистанции и отделенности от описываемых событий. Автор статьи переносит внимание читателя за пределы рассказанных историй, утверждая, что произведения Данило Киша представляют собой вариации экспериментов с нарративными средствами – от воспоминаний до использования документов. Несмотря на то, что каждый из этих экспериментов по-своему представляет объект повествования, в совокупности они делают очевидным и придают всему нарративному ряду общее значение: любая репрезентация отражает лишь свою собственную природу, а не природу объекта репрезентации. Таким образом, они остаются знаками отсутствия и никогда не смогут стать присутствием того, чего не хватает [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 347]. Каталин Кроо, в свою очередь, изучает бинарные оппозиции в процессе создания литературных знаков. В своей статье она опирается на работы Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского, посвященные вопросам дуалистической и триадической моделям культуры, в которых они также придают большое значение утверждению и преодолению бинарной оппозиции. Однако для Кроо отправной точкой является не противопоставление двойственности и троичности с разных аспектов, а неизбежное присутствие бинарной оппозиции как семантической установки и ее различные модификации в произведениях классической русской литературы как процесс формирования знаков. Для представления проблематики автор статьи приводит многочисленные примеры преимущественно из поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон», но также и из «Евгения Онегина», «Мертвых душ», «Отцов и детей» и «Преступления и наказания».

Вопросы изучения творчества Достоевского

Важное место в сборнике, как и в научном наследии Ковача, занимают вопросы, связанные с творчеством Ф.М. Достоевского, которое рассматривается здесь с совершенно разнообразных сторон. Конечно, невозможно обойти вниманием поэтику Достоевского: эта тема стала центральным предметом в работах Чабы Хорвата и Гезы Ш. Хорвата. Чаба Хорват в своей статье утверждает, что полифоническая структура и теория карнавала не только могут быть связаны, но и предполагают друг друга. Автор ссылается на болгарско-француз- ского философа Юлию Кристеву: по ее мнению, карнавал по своей природе диалогичен, он основан на существовании не исключающих друг друга противоположностей. Полифонический роман Достоевского устроен так же: он диалектичен, а его противоположности представляют собой такие парадоксы, в которых проявляется истина, чья убедительность уменьшается в монологах, но усиливается в диалогах [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 178]. В научную сферу Гезы Ш. Хорвата входят сложные, многослойные романы Достоевского, в которых отклонения и отступления диктует не сюжет, но язык. Событийность в них распространяется на слова персонажей, а язык приобретает формообразующее значение. Однако письменное слово лишь в малой степени привлекало внимание исследователей, хотя, как кажется, оно не менее важно как литературная проблема у Достоевского. Арпад Ковач, разрабатывая концепцию письма как действия, обладающего значением поступка, выявил эту новую проблемную область в прозе Достоевского и рассматривал акт письма как часть новой онтологии действия, укорененной в литературе. Под влиянием этого подхода автор статьи исследовал борьбу главного героя с актом письма в романах «Подросток» и частично в «Униженных и оскорбленных», рассматривая ее как главное событие этих произведений. Для настоящего сборника Гезы Ш. Хорват на примере «Идиота» попытался наметить проблематику письма, которая, по его мнению, вырисовывается в этом романе.

Другой подход к изучению творчества Достоевского связан с важными для русского писателя идеями о спасении мира красотой и «слезинке ребенка». Так, Гергей Шолти противопоставляет публициста и писателя Достоевского, доказывая, что в публицистических текстах он занимает иную позицию, чем в художественных произведениях. Автор строит работу вокруг афоризма «мир спасется красотой» и предпринимает попытку интерпретировать мотив красоты у «этих двух Достоевских». Шолти обосновывает, что в публицистике и художественной литературе Достоевский по-разному трактует мотив красоты: в произведениях разных жанров появляются взаимно переосмысленные значения красоты. В итоге автор приходит к выводу об отсутствии у Достоевского статичного определения этого понятия. К.А. Баршт же анализирует ключевую мысль «Братьев Карамазовых» о невозможности счастья, основанного на насилии, связывая ее с идеями В.Г. Белинского, который тот высказывал в письме к Боткину 1841 г. Признавая, что нет прямых доказательств знакомства Достоевского с этим письмом, Баршт утверждает, что влияние Белинского на Достоевского в этом вопросе вполне вероятно. Во-первых, Белинский не стеснялся многократного использования понравившихся ему образов и идей, что подтверждается воспоминаниями современников. Во-вторых, Баршт указывает на рефлексию Достоевского над идеями Белинского в «Дневнике писателя», а также утверждает, что на некоторые из них Достоевский отреагировал в своем творчестве, например, в романе «Идиот». Наконец, исследователь подчеркивает, что идея Белинского о нетерпимости к злу нашла свое отражение и в его известном письме к Гоголю (так сильно повлиявшем на судьбу Достоевского), в котором критик развивает мысль, уже высказанную в раннем письме к Боткину. Таким образом, несмотря на название своей статьи – «Об одной аллюзии, которую невозможно доказать» – Баршт убедительно показывает, что влияние Белинского в данном случае более чем возможно. О другом влиянии на Достоевского говорит Слободанка Владив-Гловер, анализируя жанровую специфику «Записок из Мертвого дома» как фикционального рассказа, основанного на автобиографическом материале, в контексте идей Гегеля, в частности, его «Фило- софии права», которые могут быть использованы в качестве герменевтического инструмента для новых интерпретаций произведений русского писателя. Автор статьи рассматривает критику российской карательной системы, описанную в повести, подчеркивая, что Государство, представленное в «Записках» как институт наказания, резко контрастирует с хорошим государством, представленным в гегелевской философии истории. Кроме того, в статье изучается то, как в повести раскрываются вопросы личности и индивидуальности сквозь призму личной собственности и понятия «универсального», важных для философии Гегеля. Наконец, внимание уделяется и структуре повествования «Записок из Мертвого дома», которая описывается как «концептуалистская», а не сугубо реалистичная, что также связано с наследием немецкого философа, так как, по мнению автора статьи, Достоевского-писателя и Гегеля-философа связывает «концептуалистская» эстетика Достоевского, которая, по Гегелю, является универсальной.

Европейская рецепция Достоевского изучается в статьях Эржебет Ч. Йонаш и Антонеллы д’Амелии. Венгерская исследовательница активно занимается теоретическими и практическими вопросами перевода, уделяя особое внимание теме повторных переводов. В своей статье она анализирует самый новый перевод романа Достоевского «Преступление и наказание», выполненный Андрашем Шопрони в 2015 г., и, если можно так выразиться, выступает в его защиту. Наибольший отклик в связи с этим переводом вызвал вопрос нового перевода названия (точнее, его отсутствия; об этом более детально можно прочитать в статье «Грех и поступок переводов» Жужанны Хетени). Однако Йонаш обосновывает профессиональную правильность такого решения. Кроме названия, автор рассматривает текст в целом, приводя примеры из оригинального текста и сопоставляя их с самыми распространенными версиями переводов Имре Гёрёга, Маргит Г. Беке и Андраша Шопрони. В начале статьи автор упоминает и перевод Эржебет Вари 2004 г., однако не включает его в детальное сравнение. Статья Антонеллы д’Амелии посвящена постановкам романов Достоевского на итальянской сцене в XX в. К несомненным преимуществам статьи относятся последовательность изложения и внимание к деталям различных постановок «Братьев Карамазовых» и «Преступления и наказания», когда особое значение приобретает расположение декораций (лестница как символ пограничного пространства и пути к искуплению), их богатство и символизм (как у Лукино Висконти) или, наоборот, их скудность (как у Луки Ронкони), что подчеркивает нищету провинциального мира романа. Приводя отзывы современников на постановку «Преступления и наказания» 1927 г. под руководством Татьяны Павловой, д’Амелия указывает на трудность, с которой столкнутся многие другие итальянские режиссеры: прозаические романы и философские идеи Достоевского крайне сложно свести к формату театральной драмы. Богатство форм театральных постановок и разнообразие интерпретаций говорит не только о неисчерпаемой глубине творчества Достоевского, но и о силе и смелости итальянской сцены XX в., итальянского театра, который, проходя через политические и общественные потрясения прошлого столетия, сумел сохранить баланс между эстетическим новаторством и чутким вниманием к оригинальному произведению.

Вопросы русской прозы и драматургии

Конечно, круг научных интересов Ковача распространяется далеко за пределы изучения одного Достоевского. Это отчасти подтверждается и разнообразием тем других статей сборника, которые фокусируются на вопросах, связан- ных с русской литературой XIX–XXI вв. Так, статья М.В. Отрадина отталкивается от оценки Белинским эпилога романа И.А. Гончарова «Обыкновенная история», названного Белинским «испорченным». Отрадин возвращается к VI главе второй части романа, показывая, что Гончаров намеренно выстраивает произведение так, чтобы читательские ожидания резко не совпали с итогом сюжета о главном герое. Финальную часть романа Отрадин рассматривает в контексте евангельского сюжета о блудном сыне и мотива «странничества», а также указывает на двойственность финала, соединяющего романную и притчевую реальность. Кроме того, автор уделяет большое значение редкому для творчества Гончарова элегическому модусу и письмам Адуева-младшего как литературной исповеди, подчеркивая стилистическое противопоставление словесной партии героя, данной в петербургской части романа. Согласно От-радину, эстетический эффект эпилога связан с тем, что о метаморфозах персонажа, на которые ушло четыре года, читатель узнает «вдруг», в то время как авторские интенции сформировали у читателя иные ожидания. Духовный путь героя выведет не к карьерным успехам и выгодной женитьбе, а к осознанию, что есть некая внешняя сила, судьба, которая и определяет их жизнь. Отрадин приходит к выводу, что компромиссы Адуевых объясняются как внешними, так и внутренними факторами, а проблему «неадекватных отношений между душой и действительностью» Гончаров будет развивать в своих последующих романах.

Иштван Надь, в свою очередь, пишет о «Повести о Сонечке» М.И. Цветаевой, утверждая, что этот текст принадлежит к авангарду литературы XX в. Автор подходит к анализу поэтики произведения сквозь призму философского дискурса, подчеркивая, что оно уникально для русской литературы того времени тем, что полностью вписывается в философско-антропологический ценностный контекст. Надь пишет, что, по словам Эммануэля Левинаса, «Повесть о Сонечке» – это «встреча с лицом». Читая произведение Цветаевой, мы будто «читаем» лицо, которое является метафорой голоса. Автор также опирается на работу Беттине Менке, где она называет этот способ чтения просопографиче-ским чтением. Произведение Цветаевой «дает голос» мертвым, наделяет речь лицом и устами, и, чтобы довести смешение образов до конца, даже у голоса текста появляется свое лицо, а появление лица, его раскрытие – это само слово [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 288].

Н.А. Фатеева в своей статье изучает характерные особенности поэтического языка Б.Л. Пастернака, которые находят свое отражение в прозаическом тексте романа «Доктор Живаго». Автор исследования говорит о парадоксальности взаимоотношений между прозой и поэзией, вслед за самим Пастернаком называя их неотделимыми друг от друга началами, несуществующими отдельно. Фатеева задается вопросом о том, что можно считать поэтическим началом в прозе: определенные стиховые приемы в структуре прозаического текста, насыщенность стихотворными вставками или смещения в смысловой области, когда языковые элементы и их связь в целостном пространстве текста определяются прежде всего их звуковыми, комбинаторными и ритмическими характеристиками. Иными словами, подчеркивает Фатеева, текстовая действительность в «Докторе Живаго» создается не на основании чисто фабульных приемов, а с опорой на глубину «памяти слова». Этот тезис убедительно доказывается на примере двух фрагментов романа, богатыми на звукопись и чередование звуков А и У, где показывается, что у Пастернака любое звукописное начало может привносить в целостную композицию дополнительные уровни интерпретации. Помимо звукописи, важную роль в «поэтичности» прозаического текста Пастернака, по мнению Фатеевой, играют особое циклическое строение текста романа, а также многочисленные фрагменты текста, где герои романа связываются через лейтмотив грозы и дождя. Точно так же все основные герои оказываются взаимосвязанными через мотивы выстрела, метели и образ лестницы, соединяющей небесное и земное и служащей символом любви между мужчиной и женщиной. Таким образом, подытоживает Фатеева, «поэтичность» романа обуславливается тем, что в нем за внешней фабулой скрыто мифологическое начало, которое и способствует формированию циклических кругов.

Проблематике творчества писателя Л.Н. Толстого посвящены статьи Золтана Хайнади и Ангелики Молнар. Однако, если Хайнади исследует тенденцию, пронизывающую практически все творчество Толстого и связанную с изменением и развитием мифологии превращения, то Молнар проводит лексический анализ повести «Смерть Ивана Ильича», уделяя внимание еще и осанке, жестам персонажей, подводя к мысли о интертекстуальной связи повести с романом «Анна Каренина». В своей второй статье, на этот раз написанной на русском языке и посвященной произведению уже XXI в., Молнар рассматривает нарративную структуру и дискурс романа Бориса Акунина1 «Пелагия и черный монах». В частности, исследователь фокусируется на соотношении повествовательного слова и дискурса в романе, выявлении связей между речевыми модусами персонажей и сменами нарративных позиций. В статье методически прослеживается, как, когда и с какой целью нарратор постоянно меняет не только свою лексику в зависимости от героев, находящихся в данный момент в фокусе повествования, но и свой статус на вне- или внутринаходимого, всеведущего или ненадежного. С помощью этого приема Акунин сохраняет детективную нарративную стратегию, чтобы читатель не раскрыл преступление раньше следователя. Однако на метапоэтическом уровне читатель уподобляется следователю уже с другой точки зрения: Молнар убедительно доказывает, что для Акунина детектив – это еще и нарратив обнажения языков, когда читатель, уподобляясь следователю, проходит по классической литературе в поисках улик, в качестве которых выступают как отсылки к другим дискурсам и текстам, так и средства к интерпретации [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 380]. В качестве доказательств приводятся примеры метафор, связанных с разными видами «актерства» и «вязания», а также своеобразной лексики, соответствующей как миру указанных метафор, так и роли того или иного персонажа. Раскрывая взаимосвязь между повествованием и метафо-ризацией, Молнар основывается на идеях Арпада Ковача: повествуемый мир, подчеркивает она, это мир лже-монахов, лже-актеров и лже-ученых, а потому на этом фоне, словно на театральной сцене, наблюдается и метапоэтическое столкновение разных языков, воплощаемых персонажами и повествователем [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 370].

Другим произведением XXI в., попавшим в фокус этого сборника, является «Авиатор» Е.Г. Водолазкина. Роман Бобрык в своей статье изучает то, как на символическом уровне искусство и творчество становятся формой проявления тех травм и тайн человеческой души, которые остаются в сфере «невысказанного и утаенного», языком и способом их выражения. Бобрык об- ращает внимание на такие детали романа, как формат дневников (дни недели вместо календарных чисел, а позже – имена персонажей вместо дней), инструмент ведения записи (карандаш с тетрадью и компьютер), которые на символическом уровне выражают отражение внутреннего состояния героев, их путь от незнания к знанию, процесс познания себя и других. При этом интересно, что происходит это не только с главным персонажем романа, Иннокентием, но и с другими героями, например, с врачом Гейгером («кто из нас пациент – Иннокентий или я?»). Еще одним важным проявлением искусства как способом выразить «невыразимое» становятся рисунки Иннокентия. Во-первых, это также связано с использованием карандаша и бумаги: Бобрык подчеркивает важность того, что Иннокентий в состоянии высказать то, что до сих пор оставалось невысказанным, то есть признаться в убийстве только тогда, когда он снова пишет рукой. Во-вторых, указывает автор статьи, на двух единственных своих рисунках Иннокентий изобразил орудие убийства и его жертву – это показывает, что искусство является в таком контексте средством своеобразной «высшей» коммуникации. На фоне того, как мотив молчания (и умолчания) связан в романе с неизжитой травмой и невыразимым страданием, роль искусства заключается в том, чтобы стать неким «медиатором» между истиной и глубоко скрываемыми тайнами человеческой души.

Драматическим текстам посвящены две статьи сборника, однако они исследуют совершенно разные аспекты этой темы. С одной стороны, Каталин Х. Вег утверждает, что А.П. Чехов в своих пьесах возвышает страдание до акта познания мира: в ее интерпретации страдание представляет собой последовательность действий, которая служит доказательством высшего существования человека и его моральной чувствительности. Чехов выражает свои представления о человеческом существовании, дополняя свою интерпретацию мира и человека значением латентного текста (субтекста). Субтекст – это скрытое течение, где важно то, что не сказано, или сказано, но не осуществлено. Пьеса становится статичной, но разворачивает и рассказывает то, что могло бы произойти. Противопоставление метакоммуникации и вербального текста играет важную роль, придавая всему ироничный оттенок [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 250]. Работа Вег сосредотачивается не столько на языковом уровне действия (дискур-сивности), сколько на символическом значении пространств и метакоммуникации. С другой стороны, Золтан Херманн в своей работе рассматривает связь между политикой и драматургией (и шире – искусством), находя аналогию между парами «Мольер – Людовик XIV» и «Булгаков – Сталин». Автор статьи утверждает, что постановки «на заказ» повествуют о разочаровывающем осознании того, что борьба власти и художника, их дьявольская игра через постановку произведения, а возможно, еще и на стадии его написания, на самом деле не поощряет искусство и творчество, а уничтожает его. Диктатор стремится не понимать искусство, а использовать его в своих политических целях. Самого писателя можно удерживать в зависимом положении, а политические изменения в настроениях публики проявляются в театре в наименее завуалированной форме. Главное – не пьеса, а наблюдение за инстинктивными реакциями сообществ, постоянная манипуляция связями, симпатиями и антипатиями между группами, перестройка сетей отношений. Все это – экзистенциальный и психологический террор [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 316].

Вопросы стихосложения и поэзии

Говоря о русской литературе, конечно, невозможно обойти вниманием и поэзию, которой посвящено несколько статей сборника. Статья И.А. Пильщи-кова представляет собой глубокое и обстоятельное исследование стихотворного послания как одного из ключевых жанров поэзии классицизма. Разделяя такие жанры, как послание, сатира, героида и элегия, автор тщательно прослеживает эволюцию стихотворного послания от античной традиции Горация и Овидия до его перерождения в литературах Франции, Англии и России XVIII–XIX вв. Особое внимание уделяется метрическим и тематическим особенностям эпистол и посланий и их связям. Используя широкий сравнительно-исторический подход, Пильщиков анализирует произведения Н. Буало, Вольтера, А. Поупа и русских авторов (А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова, К.Н. Батюшкова), приходя к мысли о том, что объединяя в себе множество разнородных жанровых подтипов, стихотворное послание представляло собой типичную «переходную форму», которая расшатывала литературную систему, способствуя размыванию жанровых границ [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 83]. Дёрдь Эйземанн в своей работе фокусируется на онтологии и философской связи между звуком, светом и словом. Автор утверждает, что текст есть видимое отображение звучащего слова и в своей статье рассматривает данный вопрос на примере «Дуинских элегий» Р.М. Рильке. Корнелия Хорват, в свою очередь, также занимается языковой философией, рассматривая такие аналогии как «поэзия как жизнь», «слово как текст» и «слово как полное, цельное произведение». Хорват анализирует жизненный путь и ars poetica Осипа Мандельштама, приводя примеры как из его произведений, так и из его переписок. Автор утверждает, что в жизненной и поэтической философии Мандельштама слово одновременно является концентратом и носителем истории культуры, а также чувственным, материальным телом, живым объектом, который способен служить непосредственной доверительностью и повседневностью обыденного общения, оставаясь при этом символом [«Язык, который я использовал и делал»… 2024, 301]. Янош Шелмеци, в свою очередь, изучает то, как письмо становится самосозданием и самопониманием, разрабатывая эту тему на примере «Стихотворений в прозе» И.С. Тургенева, а переходя к поздним произведениям этого писателя, рассматривает еще и вопрос самого жанра.

Вопросы русской литературы в международном диалоге

Немаловажную роль для венгерского слависта Арпада Ковача играла и тема взаимовлияния русской и общеевропейской литературы, которая подробно рассматривается в нескольких статьях сборника.

Работа Леонида Геллера посвящена литературным перекличкам между произведениями английского писателя Эдуарда Бульвера-Литтона и русского модерниста Федора Сологуба. Геллер отталкивается от утверждения Сологуба о том, что он «обокрал» Бульвера, рассматривая это как плодотворный интертекстуальный диалог и типологические совпадения их поэтики. Автор выделяет ключевые параллели: мотивы магии, искусства и науки, связь мистики и реализма. Бульверовский герой Занони, оккультный маг и художник, предвосхищает образ Триродова из «Творимой легенды» Сологуба, где магия тоже трактуется как практическая наука. Геллер также подчеркивает интермедиальный контекст, где литературные произведения связаны с живописью

(К.П. Брюллов, Дж. Мартин), театром и оперой. Геллер удачно показывает, что заимствования Сологуба, конечно же, не «кража», но пример многомерного канала связи с Бульвером, а сам диалог выступает хорошей моделью «межкультурного трансфера» и «пропуска через себя», залогом которого является наличие нужных рецепторов, констатация близости важных аспектов поэтики и мировоззрения.

Жофия Силади, в свою очередь, пишет о влиянии русской литературы на венгерских писателей, в частности на Жигмонда Морица. Анализируя менее известный рассказ венгерского писателя «Скучный день на фронте…», Силади подробно останавливается на тех моментах, в которых ярко выражается присутствие русской литературы. Параллельно с этим автор статьи приводит примеры из дневника Жигмонда Морица, в которых писатель говорит о тех русских писателях и произведениях, которые ценил выше других. Кристиан Бенёвски также рассматривает роль русской литературы на международной сцене. Бенёвски пишет об издании под названием «Ruzká Klazika», которое пыталось передать, какие чувственные впечатления и литературные ассоциации могли бы испытать воображаемые, ничего не подозревающие читатели, которые в 2017 г., без предварительного знания об этой работе, взяли бы в руки эту подозрительную книгу в каком-нибудь словацком книжном магазине. Формат издания отсылает к эпохе прежнего режима, к книжным сериям мировой литературы, где русская классика занимала особое место. Однако в данном случае речь идет о мистификационной игре или пародии, посредством чего мы получаем не столько самих русских классиков, сколько стереотипы, с ними связанные. В данном проекте физический формат издания, его обложка и языковые игры на ней также играют немаловажную роль, поэтому после анализа содержания автор статьи рассматривает обложку и формат изданий в разных странах: в Чехии, Польше и Венгрии.

В заключение стоит отметить, что даже столь краткий обзор статей позволяет утверждать, что читатель держит в руках не просто сборник, созданный как жест благодарности Арпаду Ковачу – влиятельному литературоведу и ментору для многих поколений исследователей. Данная книга представляет собой серьезный и глубочайший материал для специалистов самых разных сфер, от литературоведения и истории литературы до философии и теологии. Высочайший уровень научных работ, собранных в этом поздравительном альманахе, несомненно, является лучшим способом выражения благодарности и уважения для такого выдающегося ученого.