"Эпизод с современными позитивистами" в романе Достоевского "Идиот" (из дополнений к комментарию)

И н тертекст художественного произведения включает в себя не только собственно литературные, но и философские тексты. Как известно, особое место в интертексте произведений Достоевского занимают сочинения Людвига Фейербаха и Макса Штирнера, а также таких посредников в усвоении их в России, каким был, в частности, Н. А. Спешнев (см. его «Письма к К. Э. Хоецкому» ¹ ).

Штирнеровская философия «индивидуалистического анархизма», которую исповедуют многие герои Достоевского, стала известна писателю еще в ходе посещения кружка М. В. Петрашевского и претворилась в его творчестве как в виде разрозненных эмоциональных деклараций «подпольного парадоксалиста» («Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»), так и в виде логически обоснованных построений в газетной статье Раскольникова или монологах Ивана Карамазова [4, 219–232, 367–381]. Cм. также: [5], [8], [11].

Еще более своеобразное преломление мотивы «индивидуалистического анархизма» Штирнера получили в романе Достоевского «Идиот» — в VII–Х главах второй части, в которых на сцену является группа второстепенных героев, рекомендованных Лебедевым как « некоторое последствие нигилизма » (здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, в цитатах курсив мой. — С. К. ) ² : Ипполит Терентьев, Антип Бурдовский, племянник Лебедева Владимир Докторенко и Келлер.

В исследовательской литературе пристальное внимание уделялось только одному из них — Ипполиту Терентьеву (см., напр.: [1]), между тем как вопрос об остальных и о направлении, которого придерживается вся эта компания в целом, нуждается в уточнении. Обычно исследователи, опираясь на определение самого Достоевского: « современные позитивисты из самой крайней молодежи » (28₂; 305) — анализируют их идеи и поведение в контексте позитивистской философии. Впрочем, приведенная характеристика дана писателем этим героям «Идиота» в письме к А. Н. Майкову от 22 июня (4 июля) 1868 года, а в самом романе они наделяются гораздо более общими и расплывчатыми характеристиками.

Попытаемся разобраться, только ли с идеями позитивизма ассоциируются эти герои, которых Лебедев со слов своего племянника Докторенко аттестует еще так:

…мой племянник говорил, что они дальше нигилистов ушли-с . Вы напрасно думаете их вашим свидетельством сконфузить, ваше превосходительство; они не сконфузятся-с. Нигилисты все-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти — дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. <…> не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; <…> а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться , хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с (8; 213–214).

Сосредоточимся для этого преимущественно на фигуре Антипа Бур-довского, который считает себя незаконным сыном опекуна князя Мышкина Павлищева. На этом основании он сам и его своеобразная «группа поддержки» требуют, чтобы унаследовавший состояние Павлищева Мышкин поделился с ним этим наследством.

При своем первом появлении у князя на даче Лебедева в Павловске в присутствии Епанчиных и Радомского Бурдовский изображен следующим образом:

Ни малейшей иронии, ни малейшей рефлексии не выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным правом и в то же время нечто доходившее до странной и беспрерывной потребности быть и чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он с волнением, торопясь и запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно был косноязычный или даже иностранец, хотя, впрочем, был происхождения совершенно русского (8; 215).

Поведение Бурдовского и его спутников самими героями романа воспринимается по-разному. Так, например, у Гани Иволгина сложилось впечатление, что «он (Бурдовский. — С. К .), благодаря некоторым убеждениям своим, до того был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству » (8; 234). Гораздо более жестко смотрит на Бур-довского Лизавета Прокофьевна Епанчина:

Да этот косноязычный, разве он не зарежет (она указала на Бурдовского, смотревшего на нее с чрезвычайным недоумением)? Да побьюсь об заклад, что зарежет! Он денег твоих, десяти тысяч, пожалуй, не возьмет, пожалуй, и по совести не возьмет, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки. По совести вынет! Это у него не бесчестно! Это «благородного отчаяния порыв», это «отрицание», или там черт знает что… Тьфу! всё навыворот, все кверху ногами пошли (8; 237).

Менее эмоциональный, но зато более аналитический диагноз выносит Бурдовскому и компании Радомский:

…всё, что я выслушал от ваших товарищей, господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права , прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может быть, прежде исследования, в чем и право-то состоит? <…> я только хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы , то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы (8; 245).

В приведенных характеристиках можно заметить некоторые аллюзии не на позитивистские, а на другие идеи — в частности, на идеи современных Достоевскому европейских и русских социалистов и анархистов. Не случайно Радомскому приходит на ум имя П.-Ж. Прудона. Впрочем, объявляя «собственность» в своей нашумевшей книге «Что такое собственность?» (<1840>) «кражей», потому что она противоречит «справедливости», Прудон, который был представителем так называемого «социального анархизма», отрицал как частную, так и государственную собственность («общность»): в «собственности» неравенство условий порождается «силой», в «общности» его производит посредственность, оцениваемая одинаково с «силой». В этом смысле Прудон действительно «остановился на <…> праве силы», считая справедливым «захват» всей собственности «обществом», чтобы она никому не принадлежала, а лишь использовалась ³ .

Именно за это его критиковал один из идейных отцов «индивидуалистического анархизма» Макс Штирнер, который в своей книге «Единственный и его собственность» (<1844>) противопоставил Прудону культ личной собственности:

Итак, что такое моя собственность? Только то, что в моей власти ! На какого рода собственность имею я право? На всякую, на которую я даю себе право (курсив Штирнера. — С. К. ).

При этом он тоже отождествлял «силу» с «правом»:

Право на собственность я даю себе тем, что присваиваю себе собственность или даю себе власть ⁴ собственника , полномочие права. То, что не могут у меня отнять, остается моей собственностью; так пусть же сила решает вопрос собственности, и я буду ждать всего от моей силы! [10, 244].

Симптоматично, что Докторенко основывает притязания Бурдовского к Мышкину на принципе «справедливости», взывает к его «здравому смыслу» и подчеркивает, что это не просьба, а требование:

Если признаете (что очевидно), то намерены ли вы, или находите ли вы справедливым по совести, в свою очередь получив миллионы, вознаградить нуждающегося сына Павлищева <…> Если да (курсив Ф. М. Достоевского. — С. К. ), то есть, другими словами, если в вас есть то, что вы называете на языке вашем честью и совестью и что мы точнее обозначаем названием здравого смысла , то удовлетворите нас, и дело с концом. Удовлетворите без просьб и без благодарностей с нашей стороны, не ждите их от нас, потому что вы делаете не для нас, а для справедливости . <…> мы все-таки требуем, а не просим. Требуем, а не просим!.. (8; 223–224).

Именно убежденность всей этой честной компании в собственном «праве» более всего поразила Мышкина: «…не хотят себя даже считать преступниками и думают про себя, что право имели и… даже хорошо поступили, то есть почти ведь так» (8; 280).

Как уже отмечалось, апелляция к «здравому смыслу», как и к точным наукам («математика», «арифметика»), — это оспоренные Достоевским еще в «Записках из подполья» принципы позитивизма [2, 130]. Что же касается верховенства «справедливости» и основанного на нем права требовать и даже «права» на «захват», то это уже принципы анархизма, причем в данном случае — как «индивидуалистического», так и «социального анархизма».

Однако хотя автор «статьи» о князе и Павлищеве Келлер и ссылается на то, что «польза общества прежде всего» (8; 225), читатель воспринимает эту ссылку с поправкой на сделанный непосредственно перед этим отзыв Ипполита о Келлере как о «промышленнике» (8; 224), то есть о человеке, действующем в собственных интересах. Поэтому здесь возникают ассоциации прежде всего с «индивидуалистическим анархизмом» — анархизмом штирнеровского образца, выраженным самим Штирнером с предельной и подкупающей откровенностью: «Для Меня нет ничего выше Меня» [10, 9]. Пагубную притягательность такого анархизма и «эгоизма» Достоевский изобразил в «Записках из подполья» и «Преступлении и наказании» (см. об этом: [5], [4], [11]). Эти ассоциации, кстати сказать, находят опору и в других местах романа — в частности, в признании Келлера князю, что «он до того было потерял “всякий призрак нравственности” (“единственно от безверия во всевышнего”), что даже воровал» (8; 256); Келлер предстает здесь своего рода пародийным предвосхищением Ивана Карамазова5.

Изучивший вопрос о возможном родстве Бурдовского с Павлищевым Ганя Иволгин так излагает происхождение этого героя:

…ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости <…> она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста (8; 233).

При этом дальнейшая история его семьи выглядит в устах Иволгина так: «…отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой , бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя , стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер , на восьмом году после брака с вашею матушкой» (8; 233). Значение греческого по происхождению имени героя «Антип» — «отчим», возможно, содержит аллюзии не только на псевдоотцовство по отношению к нему Павлищева, но и на подлинное идейное родство его со Штирнером.

Дело в том, что биография отца Бурдовского странным образом напоминает историю жизни самого Макса Штирнера (1806–1856). Преподававший философию в разных учебных заведениях Берлина Иоганн Каспар Шмидт, который впоследствии взял себе псевдоним «Штирнер», женившись в 1843 году на Марии Денгардт и получив небольшое приданое, оставил преподавание. Вместе с женой они попытались начать собственное дело, но потерпели неудачу и впали в нищету. В 1847 году Штирнер развелся с женой и с тех пор испытывал нужду, перебиваясь то торговлей, то комиссионерством и т. п. Несколько раз он сидел в тюрьме за долги, ничего значительного после «Единственного…» больше не написал и прожил после всех этих событий не так уж долго (примерно те же восемь лет , если, правда, считать, не от его брака, а от развода с М. Денгардт).

История жизни Штирнера, без сомнения, в общих чертах была известна Достоевскому. Фигура эта интенсивно обсуждалась в 1840–1860-е годы в среде европейских и русских интеллектуалов. Его книга, запрещенная в России, привлекла к себе пристальное внимание со стороны В. Г. Белинского, А. С. Хомякова и др. [3, 79–84]. Соответственно, не прошла незамеченной и биография немецкого философа. Например, Н. Н. Страхов — правда, несколько позднее — в одной из своих книг даже приводил пример из истории отношений Штирнера с его женой: «…немцы очень весело встретили фейербахизм, находя в нем освобождение от разных авторитетов. Макс Штирнер нашел весьма приличным посвятить свое сочинение своей любовнице, он надписал под своею книгою: meinem Liebchen Marie…» ⁶ .

Таким образом, в романе «Идиот» в связи с Бурдовским и К ^о звучат мотивы не столько философского позитивизма, сколько анархизма, а интертекстуальность в этих главах проявляется не только через содержащиеся в некоторых декларациях героев аллюзии на идеи европейского и русского анархизма, но и через детали происхождения одного из них. Этим способом лишний раз удостоверяется внутренняя связь героев «Идиота», аттестованных Лебедевым как «некоторое последствие нигилизма», с идеями не столько позитивизма, сколько анархизма.