Эсхатологические смыслы «Мертвых душ» Н.В. Гоголя

Эсхатологические значения первого тома «Мертвых душ» связываются традиционно с сатанинскими подтекстами скупки Чичиковым «мертвых» человеческих душ. Они исчерпывающе описаны в монографиях А.Х. Голь-денберга и С.А. Гончарова, где подробно рассматриваются переклички характера и судьбы Чичикова с каноническими и апокрифическими биографиями антихриста [5, с. 134–145; ср.: 6, с. 208–219]. Е.Ю. Полтавец отмечает в VII главе реминисценции из Апокалипсиса в размышлениях Чичикова о судьбах купленных им крестьян, «оживающих» волею их нового владельца: И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были… и судимы были мертвые, по написанному в книгах, сообразно с делами своими (Откр.: гл. 20, ст. 12). После открытия в городе чичиковской аферы в последних главах первого тома рождается поток упоминаний об антихристе, Страшном суде, «апокалипсических цифрах».

Между тем в финальной главе первого тома сам Гоголь фактически удостоверяет, что роль нечистого внушена Чичикову неким высшим замыслом: …есть страсти, которых избранье не от человека… Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, не умолкающее во всю жизнь. Зем- ное великое поприще суждено совершить им: все равно, в мрачном ли образе или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, – одинаково вызваны они для неведомого человеком блага. И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес (т. VI, с. 242)*.

Как показал А.Х. Гольденберг [5, с. 134– 140], элементы облика, поведения и биографии Чичикова в равной степени соответствуют биографии не только сатаны, но и апостола Павла, т.е. являют модель так называемого кризисного жития, где духовному взлету предшествует грешный путь и обращение на низшей ступени падения. С этим, по сути, солидарен В.Ш. Кривонос [13, с. 33–34], показывающий, что история Чичикова в первом томе поэмы – это ряд падений как «временных смертей», т.е. потенциальных инициаций. Значит роль «улавливателя душ» как низшая ступень духовного падения героя представляет собою промежуточный рубеж «кризисного жития» – точку разворота на пути вверх. Чичиков не только противостоит русскому миру первого тома поэмы, но и принадлежит ему и призван измениться вместе с ним в двух последующих томах поэмы. Как же этот «эсхатологический» аспект биографии Чичикова может быть соотнесен с общей смысловой логикой «Мертвых душ» – с учетом того, что временное пришествие нечистого означает в дальнейшем Страшный Суд и воскрешение мертвых?

Жанр поэмы, предполагающий эпический характер проблематики «Мертвых душ» (подробнее см. в книге Ю.В. Манна [14, с. 274–353]), делает предметом ее рассмотрения судьбу не просто человека, но народа в целом. Уточняет характер «общенародной» проблематики «Мертвых душ» признание самого Гоголя о том, что целью поэмы было изобразить те пороки и добродетели современного человека, которые в русском характере проявились глубже, чем в характере других народов. В задуманной автором трехтомной структуре поэмы, ориентированной на «Божественную Комедию» Данте, «Адом» (т.е. обиталищем пороков), очевидно, выступал первый том «Мертвых душ» (ср., в частности наблюдения Е.Ю. Полтавец [16, с. 78, 120] о том, что 11 глав первого тома поэмы кратны 33 песням каждой из частей «Божественной Комедии»), а воплощениями этих грехов, соответственно, – пять помещиков, последовательно объезжаемых Чичиковым. Е.А. Смирнова [19, с. 8, 20–26] справедливо замечает, что «народ» понимается в поэме Гоголя не в значении «социальных низов», но нации в целом, негатив которой пять помещиков собою тем самым и воплощают.

Суммарное значение их «порочности», объективно вытекающее из заглавия поэмы, косвенно проясняет фрагмент из гоголевского письма «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», включенного им в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» (далее в тексте «Переписка»). Будучи совершенно самобытной, эта книга имела одной из целей развитие в публицистической форме ряда идей первого тома поэмы, недостаточно или неверно, по мнению Гоголя, понятых публикой (см. об этом подробнее: [1, с. 346]).

Принципиально важен следующий призыв Гоголя адресату письма: …воззови к прекрасному, но дремлющему человеку… уже он далеко от берега, уже несет и несет его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги пляса-виц, ежедневное сонное опьяненье; нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нем души… (т. VIII, с. 278). Этот призыв выглядит обобщением облика Собакевича во время чичиковского визита к нему: Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного Кощея, где-то за горами и скрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило никакого впечатления на поверхности (т. VI, с. 101).

Всеобщее омертвение душ, которые превращаются в бездуховную плоть, – фундаментальная проблема русского мира в первом томе поэмы Гоголя – и делает возможной роль Чичикова как улавливателя душ.

Как показывает Е.А. Смирнова [19, с. 92– 108], сама морфология чичиковского пути в первом томе «Мертвых душ» и символика его рубежей «вырастает» из первой части поэмы Данте. Так, дом Манилова, посещаемого первым (что подразумевает наименьшую греховность в сравнении с остальными помещиками) единственный из всех расположен на юру, то есть на возвышении <…> покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном <…> две-три клумбы… пониже пруд … (т. VI, с. 22).

Это соотносит жилище Манилова с Лимбом – фактическим преддверьем Ада, где еще нет настоящих грешников: высокий замок на холме со свежим садом , вокруг которого «бежал приветливый родник» («Ад», IV) [7]. «Полнощный» приезд к Коробочке, перед домом которой герой впервые был выброшен из брички в грязь , соотносится с картинами второго и третьего кругов «Ада», где нарастают темы мрака и бури (т. VI, с. 43). Еще глубже в грязь герой опускается у Ноздрева: Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где большая, а где меньшая грязь (т. VI, с. 74).

В доме Плюшкина бездна символически обобщается в виде «гравюра» с изображением тонущих коней, а бледное отражение чувства на лице самого Плюшкина сравнивается автором с последним появлением утопающего (т. VI, с. 126).

Дантовская «морфология» первого тома, очевидно, дает основания большинству гого-леведов, начиная с Андрея Белого [2, с. 103], видеть каждого следующего из объезжаемых Чичиковым помещиков первого тома «мертвее» предыдущего. Абсолютная неразделен-ность мира каждого помещика (включая крепостных) с ним самим, а равно заведомая бесспорность крепостного права для Гоголя дала А.И. Иваницкому [9, с. 161–170; 10, с. 113– 120] основание предположить, что если сами помещики воплощают русский мир в первом томе поэмы, то под скупаемыми Чичиковым мертвыми душами, которые числятся живыми, подразумеваются душевные свойства этих людей. Когда-то они были присущи им, но умирают постепенно и почти неощутимо для их обладателей, что и превращает последних в бездуховную плоть.

С одной стороны, однонаправленное возрастание степени «омертвения» души каждого следующего помещика предполагает четкий критерий их сравнения между собой. Очевидно, что мера зла и добра в каждом из них определяется их реакцией на странное предложение Чичикова о продаже «душ». Вполне объяснима «верхняя» позиция Манилова – единственного, кто отдает Чичикову своих умерших крестьян даром, т.е. не совершающего греха продажи своего «душевного добра». В то же время Коробочка и особенно Собакевич, как не раз отмечалось, скаредны и весьма боятся продешевить в сделке о «мертвых душах» [14, с. 163; ср.: 18, с. 9–10].

С другой стороны, дальнейшие моральные соотношения помещиков неоднозначны. Так, хозяйственный Собакевич во многих отношениях превосходит и Манилова, и Ноздре-ва. Ключ к их взаимному соотнесению дают наблюдения Р.П. Шагиняна, Д.П. Ивинского, Е.Ю. Полтавец [20, с. 43; 11, с. 13; 16, с. 84] о том, что в смысловом плане Чичиков движется от помещика к помещику не только сверху вниз. Порядок объезжаемых Чичиковым помещиков представляет собою шахматную смену идеалистов и прагматиков (терминология Д.П. Ивинского). Это соответственно Манилов с Ноздревым и Коробочка с Собакеви-чем. По сути, перед нами оппозиция душевных «скупцов» и душевных «расточителей», углубляющая преемство дантовскому Аду, где скупцы и расточители помещены в один и тот же седьмой круг и обречены равному наказанию – бесцельному перетаскиванию камней.

Однако динамика нисхождения этого мира в первом томе поэмы оказывается парадоксальной. В работах В.А. Воропаева, И.А. Есаулова, А.И. Иваницкого, Е.Ю. Полтавец отмечалось, что по целому ряду признаков Плюшкин – не худший, а лучший среди продавцов «мертвых душ». Среди помещиков первого тома он наделен не просто биографией (ее элементы прочитываются в описаниях и Манилова, и Ноздрева), но эволюцией характера со сменой жизненных возрастов (т. VI, с. 117– 120). Он богаче всех предшествующих партнеров Чичикова вместе взятых: у него тысяча с лишком душ (т. VI, с 117), что в свете заданной в поэме системе символического тождества социального и душевного миров означает наибольшее богатство последнего. Он единственный, кто продает Чичикову не только мертвых, но и беглых крестьян. Это и обосновывает надежду на его духовное воскрешение в третьем томе поэмы, которое Гоголь предрекает в тех же «Предметах для лирического поэта…» в «Переписке» (см. подробнее: [3, с. 12– 13; 8, с. 78–79; 9, с. 167; 16, с. 112–113]).

Ю.В. Манн констатирует [14, с. 314–320; ср.: 18, с. 66–69], что из всех «медвежьих углов» «Мертвых душ» только запущенный сад Плюшкина производит отрадное впечатление на рассказчика: …все было как-то пустынно – хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству (т. VI, с. 113). Это неслучайно: локус Плюшкина, низшая точка бездны первого тома поэмы, по все той же модели дантов-ского Ада оказывается воронкой выхода на поверхность: …в зияющий просвет; / И здесь мы вышли вновь узреть светила («Ад», XXXIV) [7]. По наблюдениям Ю.Н. Ковалевой [12, с. 52; ср.: 16, с. 111], именно после VI главы пейзаж «Мертвых душ» стремительно расширяется и светлеет, достигая кульминации к финалу первого тома, когда Чичиков бежит из города: … только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны (т. VI, с. 246).

Таким образом, череда помещиков в первом томе «Мертвых душ» движется по той же духовной параболе, что и фабульно противостоящий им Чичиков. Важно здесь соображение В.А. Воропаева [3, с. 12] о том, что герои первого тома «Мертвых душ» духовно мертвы не вполне. В уточнении этой мысли А.С. Смирнов [18, с. 82–84] отмечает, что в изображении каждого из героев первого тома своей поэмы Гоголь выделяет два плана: исконно заложенное в человеке его родовой и национальной природой (т. е. существующее потенциально) и актуальное состояние, представляющее собою искажающее естество в силу забвения человеком своего назначения на земле. Значит, возродиться должен не один Плюшкин. Он лишь суммирует общее движение других помещиков (а в их лице всего русского мира первого тома поэмы), что и задает эпический масштаб «Мертвых душ». Нижняя точка падения, воплощаемая Плюшкиным, есть в то же время рубеж грядущего воскрешения – как это затем Гоголь сформулирует в «Переписке» в одном из писем, посвященных «Мертвым душам», объясняя сожжение второго тома поэмы: «“Не оживет, аще не умрет”, – говорит апостол».

Финал первого тома поэмы – двухступенчатое сравнение брички Чичикова с русской «птицей-тройкой», а той в свою очередь – с «бойкой, необгонимой тройкой» – Русью (являющееся, по сути, моделью двухступенчатого преображения русского мира в двух последующих томах) – не только окончательно включает главного героя в этот преображающийся мир (исходный объект гомерических сравнений – именно его бричка), но и проясняет характер будущего воскрешения и преображения (об известных Гоголю риторических источниках этой топики, наделявших ее русским национальным пафосом, см. подробнее: [17, с. 23–30]).

В работе Е.А. Смирновой [19, с. 29 и далее] развернуто показано, что предметом возрождения дремлющего идеала в русском человеке первого тома выступает богатырство. Его мотив в поэме сквозной: начиная с упомина- ния в I главе о нынешнем времени, <…> когда и на Руси начинают уже выводиться богатыри (т. VI, с. 17), до апофеоза в финальной главе: Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?.. (т. VI, с. 221). При этом, как показывает А.С. Смирнов [18, с. 84–85; ср.: 15, с. 32], комические ипостаси богатырства как потенциал возврата к богатырству подлинному присутствуют у всех помещиков-мужчин.

Между тем отчетливо прослеживается, что в каждом помещике и окружающем его мире богатырство предстает в ключе предшествующего творчества Гоголя и прежде всего «Тараса Бульбы». Если применительно к Манилову это лишь неявные переклички «античных» имен детей с казаками «Тараса Бульбы», которые знали, что такое Гораций, Цицерон и римская республика (т. II, с. 66), то Ноздрев соотнесен с Сечью абсолютным неприятием одиночества и покоя: Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткой нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами… (т. VI, с. 70). Ярмарка и ярмарочный бал выступают временным (циклически повторяющимся) аналогом Сечи, которую рассказчику в «Тарасе Бульбе» напоминает какое-то беспрерывное п иршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой (т. II, с. 64).

Обжорство Собакевича неотделимо от самовосхваления в этом качестве: У меня когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует (т. VI, с. 99–100). Такое самовосхваление весьма близко словам Тараса Бульбы в упомянутой сцене встречи сыновей из бурсы: Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай ...(т. II, с. 43).

В новое качество «сечевой» ключ «богатырства» помещиков переходит в сцене фантазирования Чичиковым в VII главе биографий купленных им беглых крестьян Плюшкина, имеющих (в соответствии с фигурой хозяина) три ключевых отличия от прочих покупок: они живы, свободны и всегда в пути. Поэтически эти рассуждения Чичикова восходят к бродяжьим, ямщицким, бурлацким и разбойничьим песням, т.е. посвящены людям большой дороги, самим выбирающим свою судьбу (см. [19, с. 102]).

В чем же суммарное значение сечево-го, «вольно-кочевого» богатырства «Тараса Бульбы», которое подспудно утверждается в

«Мертвых душах» в качестве возрождаемого идеала? Во-первых, народное бытие абсолютно коллективно, как разгульное море (т. II, с. 67). Во-вторых, идеальное воплощение такого бытия для Гоголя в «Тарасе Бульбе» – это буйный и нескончаемый танец, т.е. вечное (в желанном рассказчику пределе) «вихревое» движение: … вся толпа отдирала танец, самый вольный… который, по своим мощным изобретателям, носит название козачка… Он (человек) в оковах везде <…> но он волен <…> потерявшись в бешеном танце, где душа его не боится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность (выделено нами. – С.Е .). (т. II, с. 300).

Душа, которая в стремлении завеселить-ся на вечность <…> не боится тела , означает, что тело выступает препятствием на пути такого вечного веселья в неостановимом движении. Следовательно, отдельные тела для достижения духовного идеала должны слиться воедино в вечном коллективном вихревом движении, подобном полету. Именно такой триумфальный полет Руси пророчится Гоголем в финале первого тома «Мертвых душ». Духовное омертвение русского человека преодолевается, по мысли автора, вместе с его отъединением от мира.