Этническое происхождение и идентичность поморов: подходы, результаты, выводы

Вологодский государственный университета, Вологда, Россия, ,

Введение . Одним из парадоксальных явлений эпохи глобализации стала активизация этнических процессов. С одной стороны, разрушение традиций порождает интенсивное конструирование разнообразных групповых идентичностей, с другой – данное конструирование в ситуации конкуренции идентичностей нередко пытается опереться на апеллирование к традиции. По мнению Н.Е. Осипова, если в прошлом образование этносов в основном зависело от материальных условий жизни социальных групп, то в настоящее время оно определяется действием субъективных социально-политических факторов (Осипов, 2014). При этом можно констатировать не столько стихийный, сколько организованный характер процессов этнической динамики, их использование теми или иными политическими силами для достижения своих стратегических целей.

Как известно, среди многообразных концептуально-методологических подходов («теоретических парадигм») к пониманию природы этноса и этничности, сложившихся в социально-гуманитарных науках в новейшее время, основное значение имеют следующие: примордиалистский, конструктивистский и инструментальный.

Согласно примордиалистскому (или эссенциалистскому) подходу, восходящему еще к идеям немецкого романтизма, этнос и этничность являются объективно и первозданно существующими. До того, как индивид становится членом общества или представителем народа, он уже обладает чувством общего происхождения, культурной или физической схожестью со своей этнической группой. Сторонники примордиализма отталкиваются либо от убеждения о неизменности существования связи какого-либо общества от древности до современных наций, либо от уверенности, что все этнические символы демонстрируют непрерывную линию родства у поколений. Этнос вместе с рядом факторов формирует социальную идентичность.

В рамках конструктивистского подхода этнос рассматривается как некое концептуальное построение, ментальный конструкт, искусственно созданный для мобилизации людей на коллективные действия по достижению экономических, политических и иных целей. Ключевую роль в конструировании этничности играют политические институты и элиты, которые преследуют собственные цели, а не выражают культурную идеологию группы или «волю народа». Соответственно, этносы возникают в цивилизованном (или хотя бы предцивилизованном) обществе, выполняя идеологическую функцию.

Инструментальный подход заключается в интерпретации этничности как происходящей не из когнитивных и коммуникативных потребностей индивида, а из экономических и политических интересов групп и являющейся основой социальной интеграции. Инструментализм представляет собой попытку синтеза первых двух подходов, когда признание тезиса об искусственной идее этничности, которая овладевает умами людей и приводит их в движение, сочетается с тезисом о наличии некоей объективной основы этноса, благодаря чему и возможен феномен «разбуженной этничности».

Процесс конструирования новых этнических идентичностей предполагает в том числе реидентификацию социальных групп, существовавших когда-то самостоятельно, но со временем ассимилированных более крупными и жизнеспособными сообществами. Такое конструирование идеологически оформляется в качестве «возвращения к историческим корням, культурным истокам», «восстановления исторической справедливости» путем вызывания «новых этносов» из этносоциального небытия к реалиям современной жизни (Егоркин, 2010: 185). Поэтому неудивительно, что при относительном доминировании примордиализма все указанные подходы (либо их истоки в социально-историческом познании и косвенные проявления) нашли выражение в рассмотрении такой изначально научной, а позднее и политико-идеологической проблемы, как этногенез поморов. Как отмечает А.В. Головнев, закат советского проекта совпал с глобальным ментальным сдвигом от модернизма к постмодернизму. Этнологический парадокс постмодерна (провозгласившего свободу идентификации и плюрализм культур) состоит в том, что при кризисе понятия «этнос» (как важного метанарратива модерна) случился бум этничности. В частности, в 1990-е гг. Север был охвачен стихией национальных движений, в которой появились неаккредитованные народы, сложились новые этнические элиты, возникла целая сеть общественных ассоциаций (Головнев, 2012: 6).

Крайняя широта толкования феномена поморской этничности стала основанием творческого (правда, подчас более мифологического, нежели научного) энтузиазма у одних авторов и обоснованного методологического скепсиса – у других. В качестве примера последнего стоит привести мнение С.В. Соколовского: «Этногенез – понятие, быть может, уместное в контексте исторических реконструкций, в которых сопоставлялись материалы лингвистики, археологии, истории и этнографии, но и там – вовсе не бесспорное не только в силу того обстоятельства, что оно неоднократно использовалось националистами всех мастей…, но и потому, что автономность и целостность культур и обществ, подразумеваемые этой концепцией, могут быть поставлены под вопрос. Применять это понятие при рассмотрении современных процессов идентификации различных групп и слоев населения – значит мистифицировать современные процессы политики идентичности» (Соколовский, 2012: 78).

Действительно, многократная смена смыслов названия «поморы», характерных черт и признаков обозначаемых им этносоциальных групп крайне усложняет достижение однозначности в определении хотя бы временных и пространственных границ существования объекта. Обретению однозначности не помогает даже сложившееся в последние годы употребление концептов «русские поморы», «современные поморы», «исторические поморы», «протопоморы» и т.п., поскольку смысловая нагрузка каждого из них тоже неоднородна.

Так, О.В. Андриенко выделяет пять отличающихся друг от друга подходов (у иных авторов их число может быть и более!) к содержанию понятия «поморы»: 1) как к местной группе людей внеэтнического характера, связанных похожим образом жизни и родом хозяйственной деятельности; 2) как к региональному и нейтральному в этническом смысле названию русского населения, проживающего на Архангельском Севере; 3) как к этнографической группе русского старожильческого населения, проживающей по берегам Белого моря; 4) как к русскому субэтносу, обитающему на Беломорье; 5) как к отдельной народности предположительно финно-угорского характера, включающей в себя все старожильческое до 1917 г. архангелогородское население, за исключением саамов, карел, коми-зырян и ненцев (Андриенко, 2017: 85–86).

Проблема многократно усложняется выделением «Малого» и «Большого» Поморья, сосуществованием узкого и расширенного (умеренно либо крайне) понимания названия «Поморье» (а также близких ему концептов «Беломорье», «российское Поморье»), выступающим в большей степени культурологической, нежели собственно научно-исторической традицией, имеющей семиотический и чуть ли не сакральный смысл.

Как отмечает Ю.Ф. Лукин (Лукин, 2012: 28–29), во-первых, Поморье (Поморский берег) в наиболее узком значении включает в себя только часть южного берега Белого моря от Онеги до Кеми. Во-вторых, российское Поморье – все беломорское побережье с прилегающими прибрежными районами, в том числе Архангельск, Онега, Кандалакша, Кемь, Белозерск, Мезень и т. д. В-третьих, российское Поморье в широком понимании распространялось на весь Русский Север от Карелии до Урала (в качестве примеров такого понимания Поморья в работах вполне академического статуса Ю.Ф. Лукин указывает на диссертационное исследование В.А. Добрыднёва1, а также на очерки истории культуры Русского Севера профессора Г.С. Щурова2). В-четвертых, есть еще геополитическое Поморье, скорее виртуальное, чем реальное, существующее в сетке наличествующих в конце ХХ – начале XXI вв. административно-территориальных координат России: Архангельская и Мурманская области, Ненецкий автономный округ и Республика Карелия, имеющие прямой выход к Белому, Баренцеву и Карскому морям.

Целью данной статьи выступает выявление и оценка основных результатов проблемы этногенеза и этнокультурной идентичности поморов по отдельным направлениям исторической науки и смежным исследовательским областям, что в свою очередь призвано обеспечить дальнейшее развитие данной темы в рамках соблюдения требований научности.

Методология работы опирается на принципы системности и историзма и включает в себя методы библиографического анализа и систематизации информации, проблемно-хронологический и сравнительно-исторический методы.

Основная часть . Косвенное начало исследованию этногенеза поморов было положено общеисторическими работами XVIII–XIX вв., соответствующими тенденции постепенного обретения историей научного статуса, формирования принципов научной методологии.

Начало множественной трактовке термина «Поморье» невольно положил В.Н. Татищев, употребивший в «Истории Российской» данное название в разных местах и с различным смыслом, обозначив им территории беломорского побережья от Онеги до Кеми, а также весь Русский Север (отождествляемый с легендарной Биармией)3.

Позднее архангелогородец В.В. Крестинин выделил «двинян» («холмогорцев») и «поморцев» как две отдельные категории крестьянского населения, различающиеся основным видом хозяйственной деятельности (земледелие либо рыболовство), при этом находящиеся друг с другом в тесных отношениях экономического обмена1; также будущий член-корреспондент Петербургской академии наук обратил внимание на бытующее (хотя и не распространенное!) в делопроизводственной документации эпохи первых Романовых и Петра Великого название «Поморские города». На основе этой информации выделение в рамках Двинского уезда «подвинской» и «поморской» частей осуществил академик И.И. Лепехин2. Как отмечает Д.Л. Семушин, в его текстах мы встречаем первый известный случай использования формы «поморы» (наряду с равнозначными названиями «поморцы» и «поморяне»)3.

Традиция этнографического исследования Архангелогородской губернии, заложенная в конце XVIII в. А.И. Фоминым (употреблявшим понятия «поморцы» и «беломорцы» как тожде-ственные4), была продолжена. Так, в советский период среди этнографов преобладало мнение, высказанное С.А. Токаревым, о том, что материальная культура поморов, выработавших в непривычных условиях своеобразный хозяйственный тип, сохранила «чистый северно-великорусский отпечаток» (Токарев, 1958: 31). Однако уже тогда некоторые исследователи культуры северного населения, к примеру А.К. Чекалов (Чекалов, 1974), обращали, хотя без явного акцентирования, внимание на сходство материальных и нематериальных элементов культуры (магические культы, табу, изобразительное искусство и др.) славянского населения Беломорского Севера не только с новгородскими и суздальскими, но и с финно-угорскими образцами (что, впрочем, можно объяснить как прямыми заимствованиями, так и общими признаками и особенностями мировоззрения различных народов на стадии перехода от первобытности к цивилизации, а также схожими условиями окружающей среды).

Безусловно, особое место в прямой разработке темы этногенеза поморов на основе соединения данных исторической демографии, этнографии, лингвистики и фольклористики принадлежит классическим работам Т.А. Бернштам (Бернштам, 1978; 1983). Несмотря на ряд не вполне обоснованных допущений («пока нам известна первая письменная фиксация слова “помор”, дошедшая от начала XVI в., но в устной традиции оно, безусловно, существовало задолго до этого времени, и потому появление его… было по существу первым проявлением восточнославянского (русского) этнического самосознания на крайнем Северо-Западе Европы… Этот факт имеет не только “поморское”, но и общерусское значение» (Бернштам, 1983: 227)), монографии Т.А. Берн-штам ценны прежде всего тем, что она смогла выделить несколько демографических «вливаний» в русскоязычную среду финно-угорского (в основном карельского) населения на протяжении XVIII и XIX столетий в ходе его миграций на побережье Белого моря и последующего языкового и культурного обрусения.

Логическим завершением толкования поморской идентичности как этнокультурного симбиоза можно считать коллективную монографию под общей редакцией П.Ю. Черносвитова, вышедшую в начале 2000-х гг. В ней утверждается: «Взаимодействие в прошлом культуры пришлого русского и аборигенного населения привело к сложению симбиотической поморской культуры… новой симбиотической системы, способной на поведение, адекватное по главным жизнеобеспечивающим параметрам для сложившегося в конечном счете социума» (Культура русских поморов: опыт системного исследования …, 2005: 13).

Весьма значительный вклад в рассмотрение проблемы этногенеза населения побережья Белого моря и соседних с ним районов в середине – второй половине ХХ в. внесла археология. В первую очередь, это касается таких аспектов, как уточнение датировки начала новгородской колонизации северных территорий, определение ее масштабов и направлений посредством обнаружения и описания сотен стоянок, могильников, кладов X–XI и особенно XII–XIII вв. почти на всем пространстве «Малого» и «Большого» Поморья (территория Подвинья, бассейнов рек Ваги, Пинеги и Онеги, озер Воже и Лача, Карельского и Терского берега и др.)5 (Макаров, 1993; Овсянников, 1992).

К первой трети ХХ в. следует относить начало научного анализа населения Поморья в рамках расовой антропологии при преобладании его оценки как метисного («в котором те и другие племенные элементы слились и растворились до полного взаимного проникновения») в силу смешения с карелами, особенно в результате брачных связей (в этом контексте интересны работы Л.Л. Капицы (1914), В.В. Никольского (1927), Д.А. Золотарева (1930)). Позднее В.В. Седов охарактеризовал «словенский» и «чудской» краниологические комплексы, связал их с особенностями материальной культуры, в том числе погребального обряда (Седов, 1952). Т.И. Алексеева выделила уже не менее шести краниологических вариантов при преобладании мезокранного населения – потомков новгородских (ильменских) словен (Алексеева, 1963). Уже в постсоветское время тезис о широком распространении на Русском Севере ильменско-белозерского антропологического типа при некотором его субстратном (в основном финно-угорском) размывании в период позднего Средневековья в той или иной степени был подтвержден М.В. Витовым (1997), Н.Н. Гончаровой1, С.Л. Санкиной (2000).

Развитие в последней четверти XX в. молекулярной биологии и последующее применение знаний о митохондриальной ДНК и Y-хромосоме в исследовании происхождения и родства человеческих популяций («генофонд популяций») привели к новому витку в период «постнеклассической науки» развития популяционной генетики, появлению этногеномики. Активное исследование генома, сравнение на основе генетических маркеров человеческих популяций различных местностей и регионов (породившее в результате некорректной интерпретации данных множество ненаучных спекуляций) затронули и отечественную науку.

К настоящему времени примечательным исследованием в области генетики различных групп поморского населения (выборки по каждой из них – несколько десятков человек), опирающимся на обширную панель маркеров, стала работа коллективов ученых, преимущественно связанных с Московским медико-генетическим центром и Институтом общей генетики имени Н.И. Вавилова, под кураторством Е.В. Балановской (Генофонд Русского Севера: Славяне? Финны? Палеоевропейцы? …, 2011; Своеобразие поморов Онежского полуострова и Зимнего берега в генетическом контексте севера Европы …, 2022), результаты которой нашли отражение и в крупных работах Е.В. Балановской и О.П. Балановского (Балановская, Балановский, 2007; Балановский, 2015). При некотором несходстве интерпретирующих эмпирические данные выводов в отдельных изданиях и публикациях, во всех из них тем не менее довольно отчетливо прослеживаются тезисы о том, что 1) поморский генофонд не был сформирован преимущественно новгородской экспансией; 2) различные группы этого этноса генетически своеобразны и не составляют единого кластера; 3) заметное место в поморской генетике занимает не только финно-угорский компонент, но и так называемый палеоевропейский (от охотников эпохи мезолита и раннего неолита, лучше всего сохранившийся в Скандинавии).

Не останавливаясь подробно на многообразных популярных переинтерпретациях (исходя из стремления копирайтеров видеть в поморах все-таки русских, финно-угров или скандина-вов/германцев) выводов, уже сделанных самими авторами генетических исследований, укажем только на два момента: численную ограниченность выборки, что может повлиять на адекватность статистики, а также недостаточный учет авторами исторической миграционной динамики (того, что генофонд населения Беломорья складывался и изменялся под воздействием переселений из разных регионов на протяжении нескольких столетий, вплоть до конца XIX в.).

Указанные выводы российских генетиков были сделаны под косвенным влиянием сложившейся на рубеже прошлого и нынешнего столетий борьбы двух позиций или концептуальных моделей поморской идентичности (пик противостояния которых пришелся приблизительно на период 2010–2012 гг., когда остро стоял вопрос о юридическом статусе поморов).

Первая из них (Булатов, 2006) стала итогом развертывания со времен поздней «перестройки» частью управленческой элиты северных областей программы регионализма и контактов с различными западными организациями. Ее главнейшими положениями, сложившимися постепенно, друг за другом выступают: 1) постулирование неславянского характера поморского генезиса, прямого происхождения поморов от автохтонного неолитического и финно-угорского населения Европейского Севера (так называемых протопоморов), в котором полностью растворилось пришлое, некоренное (эта «пришлость», несмотря на то, что связана с событиями многовековой, чуть ли не тысячелетней давности, настойчиво подчеркивается) славянское население; 2) историческая экономическая и культурная автономия Большого Поморья от остальной России; 3) развитый характер поморского самосознания, опиравшегося в первую очередь именно на этнические индикаторы; 4) преимущественно негативный характер последствий включения Поморья в состав русского государства (потеря демократических традиций, достижений поморских об- разования и науки), а затем нахождения в составе Российской империи и СССР. К этому добавляются «аргументы» языковой отличности поморов («поморская говоря» и «руссенорск» / «моя-по-твоя»)1 и наличия особой поморской церкви (выступавшей против «протектората Москвы»), под которой подразумевается старообрядческое беспоповское течение, организационно оформившееся в Карелии и распространенное в Беломорье.

По нашему мнению, данная модель имеет выраженную конструктивистскую основу при внешнем апеллировании к примордиализму.

Вторая модель выступила прямой реакцией на политизированные стороны первой модели. Она трактует поморский проект как современный антирусский геополитический миф, конструирование которого в основных пунктах аналогично украинскому (Семушин, 2012). Критика указывает на искусственность так называемого поморского языка как результата новейшей компиляции диалектных слов разных районов Беломорья, словоизобретательства и использования фонетической орфографии, преувеличенность акцентирования уникальности происхождения поморского населения, надуманность заявлений о его угнетении и подавлении местной демократии (так, именно Москва сделала северные вотчины новгородских бояр черносошными землями и отменила бытовавший в Беломорье институт патриархального рабства), необоснованность удревнения поморской экономико-географической идентичности и придания ей этнических черт, мифологичность идеи «поморского Просвещения». В целом трактовка основных положений доктрины древнего поморского этноса, культурной, политической и экономической особости Поморья как научно недостоверных, указание на ее противоречия (в том числе в вопросе о том, кого считать поморами и что – Поморьем) фактически связаны с умеренным ситуативистским подходом, опираются на традиционный понятийно-концептуальный аппарат и наработки историографии в первую очередь советского периода.

Результаты и выводы . Таким образом, развитие историографии проблемы шло в рамках формирования исторической науки в России, дифференциации отдельных дисциплин, а позднее – историко-антрополого-генетических исследований, будучи последовательно связанным со становлением национальной истории, археологии, краеведения, расовой антропологии, а также различных методологических подходов и концепций. Осмысление достижений историографии проблемы, их критический анализ и синтез при отделении от ставших ненаучными представлений и фальсификаций позволяет заявить о: 1) необходимости в методологическом плане отказа от крайних конструктивистских (постмодернистских) концепций этногенеза; 2) целесообразности хронотипиче-ской локализации концепта «Поморье» территорией беломорского побережья и нижнего течения впадающих в Белое море рек (Онега, Пинега, Северная Двина, Мезень) и, соответственно, II тысячелетием нашей эры; 3) адекватности восприятия Поморья как субрегиона в пространстве Русского Севера, культурно и хозяйственно связанного с более южными районами России не меньше, чем с так называемым Баренц-регионом; 4) корректности рассмотрения поморов как прежде всего социально-хозяйственной группы, и лишь во вторую очередь – как субэтнического или этнографического объединения; 5) отсутствии серьезных культурологических оснований для представления поморов как финно-угорского этноса; 6) относительности генетического своеобразия современных потомков поморов (которое не стоит преувеличивать), сложившегося не только в Средневековье, но и в Новое время за счет разнообразных вливаний; некорректности утверждений об устойчивой генетической древности и единстве поморов, выведения их происхождения от «протопоморов»; 7) целесообразности исключения из научного оборота концепта «протопоморы» как бессодержательного и отказе от «финно-угорского примордиализма» применительно к древности и раннему Средневековью; 8) обоснованности и уместности применения примордиалистского концептуального аппарата в культурном плане при опоре на русскую языковую основу; 9) некорректности трактовки поморских диалектов как отдельного языка, тем более их отнесения к финно-угорской либо германской группам, в силу того что их основной понятийный аппарат, грамматика и корневая основа имеют русское происхождение. В свою очередь руссенорск – пример не успевшего развиться пиджина, единственной функцией которого было обслуживание меновой торговли. Этническими маркерами данные знаковые системы объективно не являются; 10) необходимости отказа от интерпретации беспоповских поморских общин как некоей «поморской церкви» (уже хотя бы потому, что наряду с поморщиной у старообрядцев Беломорья были распространены и другие толки: фе-досеевщина, филипповщина и др.).