Эволюция философских взглядов Н. П. Огарева

Николай Платонович Огарев – поэт, философ, публицист – был ровесником, современником и во многом творцом золотого века русской культуры. Весомый вклад внес он и в развитие философской и социальнополитической мысли и обосновал свое оригинальное видение пути исторического развития российского общества.

Родился Николай Огарев 24 ноября 1813 г. в Санкт-Петербурге, в богатой дворянской семье. Вскоре после его рождения отец вместе с детьми переехал в Старое Акшино – село в 40 км северо-западнее Саранска, где находилось родовое имение Огаревых. Здесь началось домашнее образование Огарева, которое было продолжено в Москве.

В набросках к автобиографии Огарев написал о времени своего интеллектуального становления так: «В отроческом мышлении помню минуты высокого наслаждения, которые имели влияние на все мое остальное развитие. Таким образом, я не могу забыть первые впечатления, которые сильно затронули меня – это чтение Шиллера и Руссо и 14-е декабря. Под этими тремя влияниями, очень родственными между собою, совершился переход из детства в отрочество» [2, c. 22].

Фридрих Шиллер (1759–1805), выдающийся немецкий поэт-романтик, драматург и философ, оказал огромное влияние не только на Огарева, но и на всю европейскую поэзию XIX в. В фокусе его творчества находились представления о вечном противоборстве поэта и толпы. Поэт полагал, что грубый прозаический мир губит тонкую поэтическую натуру, уничтожает в ней все прекрасное и правдивое. Идеалом Шиллера была свобод- ная романтическая личность, бунтующая против лицемерных условностей общества.

Поэзия Шиллера поразила Огарева прежде всего свободомыслием, созвучным его настроениям. Она поэтическим языком передавала те мысли, которые сам Огарев чувствовал, но не мог правильно выразить. «Шиллер для меня был всем – моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией», – признавался Огарев [3, c. 686]. Герои Шиллера привлекали Николая прежде всего благородством стремлений. Их целью было исправление несправедливости, царящей в обществе; в них не было эгоизма или себялюбия; они готовы были отдать жизнь за правду.

Жан-Жак Руссо (1712–1778), крупнейший французский просветитель XVIII столетия, одним из первых в Европе поставил вопрос о допустимости и оправданности социального неравенства. Руссо отказывался называть справедливым общество, где одни люди умирают от голода, в то время как другие живут в роскоши. Истоки подобной несправедливости Руссо усматривал в наличии частной собственности. Ранее люди жили в «естественном состоянии» гармонии и владели всем миром. Однако, по словам Руссо, настало время, когда появился человек, огородивший участок земли и заявивший: «Это мое». Так появилась частная собственность, которая стала причиной появления богатства и бедности, войн и убийств, унижений и эксплуатации.

Огарева привлекала точность и лаконичность диагноза, который философ вынес современному ему обществу, и он готов был подписаться под словами Руссо: «Человек рождается свободным, а между тем всюду он в оковах» [4, c. 151]. Всю последующую жизнь Огарев оставался радикальным поборником равенства и призывал к уничтожению всякого произвола со стороны правительства и установлению народной власти.

В целостном виде мировоззрение Огарева и многих других его ровесников сформировалось после 14 декабря 1825 г., когда на Сенатскую площадь вышли декабристы. Огарев писал: «1825 год имел для России огромное значение. …Это было нравственным переворотом и пробуждением. Мы перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы. На этом чувстве мы и выросли» [3, c. 700].

Вольнолюбивые идеи привлекали Огарева и в их преломлении в русской литературе, особенно в поэзии. Творчество декабриста и поэта К. Ф. Рылеева (1795–1826), казненного вскоре после восстания декабристов, он называл «первым светом» и «путеводною звездой». Огарев тайком, как подавляющее большинство молодых людей того времени, переписывал в тетрадь стихи А. С. Пушкина, из-за которых поэт в то время находился в ссылке. Многие из этих запрещенных пушкинских стихов впервые появятся в печати только несколько десятилетий спустя в «Полярной звезде» – альманахе, который А. И. Герцен и Н. П. Огарев будут совместно издавать в Лондоне.

Запрещенные стихи и философские идеи, по словам Огарева, стали первой частью его нравственного становления. Второй его частью стала дружба с Герценом, с которым они «присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу» [1, c. 81]. Этой знаменитой клятве, данной на Воробьевых горах, ни Герцен, ни Огарев никогда не изменили.

В 1829 г. Огарев и Герцен поступили в Московский университет на физикоматематическое отделение. Позже Огарев перевелся на нравственно-политическое (юридическое) отделение.

Огарев был неплохо подготовлен к учебе: хорошее знание Вольтера, Ж.-Ж. Руссо, Ш.-Л. Монтескье, Ф. Шиллера предоставляло фундамент для размышлений о морали, политике и праве. В университете он желал не только получить академическое образование, но и использовать науку для преобразования общественной жизни в России. Именно в годы учебы Николай делал наброски первых философских статей, пытался нащупать путь к собственным политическим теориям и проектам. Во многом период учебы – это время становления Огарева как общественного деятеля и философа.

Огарев интересовался философией вопреки сложной ситуации с гуманитарными науками, сложившейся в университетской жизни того времени. После декабрьского восстания преподавание философии как науки вредной и опасной было запрещено, а кафедра философии была упразднена. В безликой массе благонамеренных преподавателей одним из немногих исключений был профессор М. Г. Павлов, который обладал удивительной логикой и убедительностью – он сумел «заразить» русское студенчество идеями немецкой классической философии, прежде всего натурфилософии Ф. Шеллинга. Можно сказать, что вся последующая русская философия развивалась на теоретическом фундаменте, заложенном Павловым. Примечательно, что Павлов был физиком, который окольными путями сумел «протолкнуть» философию в свой курс.

Герцен писал о нем так: «Павлов стоял в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать? Это чрезвычайно важно; наша молодежь, вступающая в университет, совершенно лишена философского приготовления… Он открыл студентам сокровищницу германского мышления и натравил их ум на несравненно высший способ исследования и познания природы... но, что еще важнее, Павлов своей методой навел на самую философию. Вследствие этого многие принялись за Шеллинга и за Окена, и с тех пор московское юношество стало все больше и больше заниматься философией» [1, c. 17].

В числе этого «московского юношества», познававшего философию, помимо Огарева и Герцена были В. Г. Белинский, Н. М. Станкевич, К. С. Аксаков, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, М. Ю. Лермонтов и многие другие философы, писатели и поэты, позже составившие славу русской и мировой культуры. По этим фамилиям видно, что даже если уровень преподавания в университете в то время и был низок, то интеллектуальный уровень студенчества был высок как никогда.

Под влиянием Павлова в Московском университете складывались философские кружки, которые создавали особую атмосферу споров, обсуждений, творческих поисков студентов.

Из кружков того времени наиболее значительными был кружок Станкевича, участники которого занимались в основном философией и литературой. Они стояли на позициях немецкой классической философии И. Канта, И. Фихте, Ф. Шеллинга, а позже и Г. Гегеля.

Второй кружок Герцена и Огарева, опирался больше на свободолюбивые идеи французских философов: Вольтера, Ж.-Ж. Руссо, Ш.-Л. Монтескье. Еще одним кумиром стал А. Сен-Симон – основатель утопического социализма, писавший об идеальном обществе будущего, где будут царить полное равенство, всеобщий труд и творчество. В этом кружке уделяли больше внимания не философской теории, как у Станкевича, а общественно-политическим идеям.

Еще более радикальным был кружок Н. П. Сунгурова, который, в сущности, был тайной революционной организацией, ставившей своей целью по примеру декабристов захват власти. Когда заговор был раскрыт, членов кружка отправили по этапу пешком в Оренбург. Студенты организовали сбор средств для помощи заговорщикам: Огарев в своем кругу, а И. Киреевский – в своем. После этого Огарев был взят под особый полицейский надзор. Впрочем, его это не пугало: он со всей беспечностью молодости бравировал революционностью, повязывая шарф цветов флага французской революции. В одном из доносов говорилось, что Огарев с товарищем В. И. Соколовским открыто распевали революционную «Марсельезу» на ступенях Малого театра.

Продолжались и заседания кружка: обаяние Огарева, так же как деятельная и общительная натура Герцена, привлекали к ним все больше студентов: Н. И. Сазонова, Н. М. Сатина, Н. Х. Кетчера, А. К. Лахтина и других. Собирались члены кружка чаще все- го в доме Огарева у Никитских ворот. Здесь постоянно толпились студенты, разражались жаркие философские споры, организовывались веселые студенческие посиделки, часто продолжались всю ночь напролет. Огарев был душой и сердцем своего круга общения.

Герцен вспоминает в «Былом и думах»: «Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сен-симонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику... Но пуще всего проповедовали ненависть ко всякому насилию, ко всякому правительственному произволу» [1, c. 318].

Недолгая деятельность революционного кружка закончилась арестом ряда его членов, в том числе и Огарева. Отбыв заключение, он был отправлен в ссылку в Пензу.

Для философского творчества особенно важна атмосфера дискуссий, споров, обсуждений. После разгрома университетского кружка и ареста Огарев долгое время был лишен такой стимулирующей атмосферы, а письма не могли заменить живого общения с людьми, близкими по духу. В ссылке, чтобы восполнить недостаток общения, Николай очень много читал, пытаясь наверстать то, что он не успел получить за время незавершенной учебы в университете. Поражает не только количество книг, прочитанных им в это время, но широта их содержания. Огарев выписывал труды по различным областям знания – по философии, физике, химии, математике и т. д. Кроме прочего, в своем доме в Старом Акшине он оборудовал лабораторию, где ставил разнообразные опыты.

В это же время у Огарева появилась идея создания собственной философской системы, которая позволила бы связать между собой дух и материю, естественные и общественные науки, мысль о жизни и саму жизнь.

«Философия примиряет в мысли – так! да факт-то, дело-то нам надо, подавай сюда счастье действительной жизни, да и только. А где оно? Что делать! Как вытащить страдающих из страданий? …Где вера? Где надежда? Разорванность – вот еще черта нашего времени» [2, c. 334]. Для преодоления этой разорванности, по мнению Огарева, требуется новая, интегральная наука, которую он называет «мироведением». «Наука может быть только одна – наука мира» [2, c. 151], – утверждает Огарев. Не имея предшественников в России, Огарев создавал систему мироведения, опираясь на идеи немецкой философии. При этом огаревские идеи ни в коей мере не повторяли идеи Ф. Шеллинга или Г. Гегеля, а были достаточно самобытны.

Философская система Огарева основана на представлении о трех взаимосвязанных фазах развития мира, которые он называет соответственно сущностью, идеей и осуществлением. В различных вариациях эти фазы проявляют себя на всех уровнях развития: от развития абстрактных идей до эволюции человеческого общества.

Сущность для Огарева ассоциируется прежде всего со стабильностью. Это нечто, стремящееся к неизменности, сохраняющее качественное постоянство и потому определяющее всякое бытие. Идея связана с движением, она придает косному бытию импульс к изменению. Осуществление есть процесс воплощения идеи в реальность, придания ей определенности, т. е. это прежде всего практическая, преобразовательная деятельность.

Философская система Огарева состоит из трех частей, каждая из которых соответствует одной из трех фаз развития мира (сущность, идея, осуществление). Первая часть посвящена метафизическим вопросам о первоначале мира, вторая – выявлению законов развития природы и человека, третья же обосновывает практические (моральные и политические) действия по переустройству мира.

В первой части Огарев описывает два начала мира: косное и деятельное (т. е. сущность и идею). Вместе они составляют одно целое, или абсолют, понимаемый как единство противоположностей.

Вторая часть системы охватывает естествознание и историю общества. «Фазы мироздания – сущность, идея и осуществление выражаются… и в природе и в человеке» [2, c. 290]. Следовательно, как в науках о природе, так и в истории развития человека можно выявить общие законы, выстраивая тем самым мост между естественными и социальными науками.

Конечную цель философии Огарев видел в переустройстве мира на основании выявленных наукой закономерностей, чему он и посвящает третью, заключительную часть мироведения.

Говоря об обществе, Огарев в качестве основной задачи всякого философа предлагает поиск и установление такого социального устройства, которое позволило бы «сохранить при высочайшем развитии общественности полную свободу индивидуальную» [2, c. 288]. Позднее эта задача станет одной из центральных для русской философии, и для ее решения будут выдвигаться различные теории (от идеи соборности в славянофильстве до различных вариаций на тему гражданского общества в западничестве).

Система мироведения Огарева оставалась в черновиках и набросках – из-за грандиозности замысла для ее завершения и удаления из нее всех несообразностей потребовались бы гораздо большее количество времени и сил, чем располагал Огарев. Кроме того, философские взгляды Огарева менялись, эволюционировали, и вместе с ними нужно было корректировать всю громоздкую систему мироведения.

Дальнейшая эволюция философских взглядов Огарева была связана с идеями русского западничества и Гегеля.

После завершения ссылки и возвращения в Москву в доме у Никитских ворот вновь стали собираться старые друзья: А. Н. Герцен, Н. М. Сатин, Н. Х. Кетчер. Вскоре к кружку присоединились М. А. Бакунин, В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский и другие.

Энтузиазм участников кружка был велик, и по накалу многие споры напоминали прежние студенческие дискуссии. Так, однажды Тургенев несколько часов спорил с Белинским о бытии Божьем. Когда он предложил прервать спор, чтобы поесть, Белинский возмутился: «Как, – закричал он, – мы еще не решили вопроса о бытии Божьем, а вы уже хотите есть!»

В начале 1840-х гг. на основании этого кружка сформировалось влиятельное общественно-философское течение, известное как западничество. Его лидером стал профессор истории Московского университета Грановский. Западники считали Россию частью европейской цивилизации, а причину различий между Западом и Россией видели лишь в отставании последней. Они полагали, что для преодоления этого отставания Россия должна принять европейские ценности: веру в разум, индивидуальную свободу, уважение к праву и т. д. Препятствиями на этом пути были невежество, полицейский и властный произвол, атмосфера страха и неуважение к человеческому достоинству. В своих рассуждениях западники опирались на теоретические построения гегелевской философии.

Гегель в те времена был популярен даже за пределами философских кружков. Огарев сравнивал роль, которую тогда играла философия Гегеля в России, с ролью религии. Некоторые московские салоны на время даже превратились в «философские салоны». На одном из балов гости решили провозглашать тосты за категории гегелевской логики. Начали с тоста за «чистое бытие», а закончили последней категорией – «идея».

Западничество в гегелевской его интерпретации во многом было ответом на другое влиятельное направление в русской философии – славянофильство, у основания которого находились А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. Как известно, основную задачу славянофилы усматривали в отстаивании самобытности России. Особенности русской культуры они связывали с православием и крестьянской общиной.

Огарев принадлежал к виднейшим представителям западнического направления в русской философии. Однако это не значит, что он во всем соглашался с другими западниками и не прислушивался к идеям славянофилов. В целом Огарев придерживался того взгляда, что и те и другие искренне желали изменить Россию к лучшему, и эта практическая цель сближала их вне зависимости от всех теоретических разногласий.

Огарев, несомненно, был солидарен со славянофилами в их высокой оценке крестьянской общины. Однако в отличие от них он не считал, что основой общинной жизни должны быть религиозность и смирение.

Огарев соглашался с большей частью идей западников, особенно с тезисами о свободе и правах человека, однако в отличие от большинства из них он не идеализировал Запад и усматривал в жизни Европы множество серьезных проблем. По его мнению, Россия могла бы избежать многих из них, если бы она сохранила некоторые общинные традиции.

О проблемах Европы Огарев знал многое, проведя за границей около пяти лет. Это долгое путешествие произвело на него неизгладимое впечатление: письма этого периода полны размышлений, планов, эмоциональных описаний, рассказов об увиденном. В письме Герцену он сообщал: «…многое здесь мне открылось, много старинных задушевных истин опять выплыло наружу. Я бросился в объятия общего и верю в жизнь как никогда не верил. Много понятий уяснилось. Из мира ощущений, мечтаний, смутных идей, из области мысли даже я пришел к положительному, ищу действия, практики и полон надежды…» [2, c. 215]

В Париже Огарев ходил на занятия медицинской школы. В Берлинском университете он прослушал курс лекций по философии и естественным наукам. Здесь Огарев хотел получить знания, необходимые для того, чтобы достроить свою систему мироведе-ния, выстроив мост между гуманитарными и естественными науками. Из Берлина Огарев писал Н. Х. Кетчеру: «…скажу и несколько слов о естественных науках. Занимаюсь ими не как факир, но они для меня неизбежное звено в знании, которого цель – мир человеческий. Я определил себе труд на многие годы и следую этому определению, никак не теряясь в специальностях, а следуя нити, которая естественно легла передо мной…» [2, c. 375–376].

Когда Николай в 1846 г. вернулся в Россию, в группе западников, и без того неоднородной, наметился раскол. Грановский оставался под влиянием Г. Гегеля (который, как известно, считал, что «все действительное – разумно») и был склонен к примирению с действительностью. Ему было очень важно сохранить и веру в бессмертие души. Огарев же в Германии открыл для себя и Герцена философию Л. Фейербаха, материалиста и атеиста, считавшего, что вера в бессмертие души является препятствием к достижению счастья на земле. Огарев теперь осознавал, что гегелевская система (как, впрочем, и его собственная система мироведения) слишком далека от практики и упрощает действительность, загоняя ее в заранее придуманные схемы.

Однажды на даче в подмосковном Соколове произошел спор, который привел к разрыву Огарева и Герцена с лидером кружка Грановским. Содержание спора составил основной вопрос философии: отношение мышления к бытию, духа – к материи. Грановский оставался идеалистом, Огарев выбрал материализм.

На фразу Грановского: «Интересно как будут говорить, и как будут вспоминать меня потомки?» – Огарев ответил резко: «Неважно как они будут тебя вспоминать, важно то, что ты им оставишь!» После спора Огарев и Герцен все реже и реже виделись с Грановским. Их «отрезвление» от былого романтизма и идеализма практически раскололо кружок: они выбрали путь практического переустройства России, а Грановский сотоварищи остались на позиции либеральных теоретиков и литературных деятелей.

Свободно высказывать идеи о социальном переустройстве в России того времени было невозможно, и Герцен, а вслед за ним и Огарев были вынуждены отправиться в бессрочную эмиграцию. В Лондоне они основали газету «Колокол», которая оперативно реагировала на события в России. Многочисленные корреспонденты мгновенно сообщали в газету обо всех несправедливостях, поскольку никаких иных возможностей рассказать правду о том, что происходило в России, тогда не было.

В период эмиграции Огарев много размышлял над вариантами будущего развития России, продолжая диалог с западниками и славянофилами, начатый еще в Москве. Вкладом Огарева в этот спор стало социально-философское учение об общине, которую он считал ключом для понимания русского народа.

Община – древнейшая форма крестьянского уклада, которая являлась специфическим социальным институтом землепользования и самоуправления. Собственностью на землю при общинном землевладении обладали не отдельные хозяева, а община в целом – она давала участки в пользование на определенный срок, как правило, раз в несколько лет перераспределяя землю заново. Дома, инструменты, скот находились в частном владении. Таким образом, общинной являлась только земельная собственность, а вся прочая собственность крестьян была личной.

В традиционной русской общине все практические дела, имевшие существенное значение для деревенской жизни, разбира- лись «миром», т. е. сельским сходом. На сходе решались вопросы о помощи неимущим, организовывались общие работы по севу или покосу, строительству или ремонту домов для нуждающихся членов общины. «Мир», помимо прочего, имел преимущественное право ежегодно перераспределять деревенские ресурсы (наделы земли, продукты), помогая тем, кто в силу неурожая, потери кормильца или иного бедствия лишался необходимых средств к существованию.

Различия между западниками и славянофилами достаточно четко проявлялись при сравнении их отношения к общине.

Славянофилы полагали, что община – это специфическое общественное устройство, характерное исключительно для славянских народов. Община основана на древних традициях и религиозных православных нормах, наиболее соответствующих русскому менталитету и отечественным традициям землепользования. Это устройство они считали близким к идеальному и призывали к поддержке общинных традиций.

Славянофилы опасались изменений, связанных с индустриализаций, развитием капиталистических отношений. Они видели, что эти изменения разрушают общину, а вместе с ней исчезают и древняя культура, и традиции русского народа. Целью славянофилов в этих условиях было сохранение общины в неизменном виде, а при возможности – и возрождение исконных русских общинных традиций, которые рассматривались в качестве единственной альтернативы разрушающему влиянию европейской цивилизации.

Западники не считали, что в общинной жизни есть что-то специфически славянское или русское. Каждый народ, полагали они, проходит эту стадию развития в «младенчестве». Такое же общинное землепользование было некогда и в Западной Европе. Однако развитие экономических отношений в Европе привело к разрушению отсталых крестьянских общин и появлению нового типа общественного устройства, основанного на гражданской свободе, инициативе, предприимчивости.

Для западников русская община была пережитком древности, укладом, несовместимым с индивидуальной свободой. Община формировала пассивного, безынициативно- го человека, некритично воспринимающего догмы обычаев и предрассудков. Круговая порука «мира» практически не предполагала личной ответственности: совесть человека была перекрыта и «задавлена» совестью общины, бравшей на себя окончательные решения всех вопросов.

Таким образом, для западников община – это отживающий уклад, тормозящий развитие России. Согласно ходу исторического развития община должна быть разрушена, так же, как это произошло в Европе. Только без опеки коллектива могут развиваться индивидуальные гражданские права и свободы.

Огареву не импонировал ни первый взгляд, ни второй. Он полагал, что община – это здоровая основа крестьянской жизни, но сохранять ее в существующем виде тем не менее нельзя.

Огарев на собственном опыте столкнулся с косностью крестьян, их предрассудками, страхом перед нововведениями, поэтому он не идеализировал общину. В работах он писал прямо: «Наша община есть равенство рабства. Мир (мирское управление) есть сборище, на котором каждый является палачом и жертвой, завистником и боящимся зависти; мир есть выражение зависти всех против одного, общины против лица. Если на Западе идея равенства требует, чтобы всем было равно хорошо, то на миру равенство требует, чтобы всем было равно дурно» [2, c. 9].

На этом типично западническом тезисе Огарев, однако, не останавливается. Он задает вопрос: виновато ли в этом рабстве само общинное устройство или же его причины кроются в других факторах? Рассматривая историю общины, он приходит к выводу, что развитию общины мешают помещики и чиновники, которые душат крестьян податями, налогами и т. д.

Без внешнего вмешательства община развивается вполне демократическим путем. Должностные лица выбираются членами общины и заменяются, если они плохо исполняют свои обязанности. Споры решает третейский суд из самых уважаемых людей. Если человек выполняет обязательства перед общиной, никто не вмешивается в его жизнь. Такое состояние является абсолютно демократичным.

Более того, по мнению Огарева, община пока находится в эмбриональном состоянии, в дальнейшем степень личной свободы в ней будет возрастать. «Не мешайте ей – из столкновения личности и мирской власти община естественно дойдет до того, что определит случаи, подлежащие и не подлежащие мирскому суду, и оградит личность, предоставив миру только решение дел общественных» [2, c. 154]. Таким образом, Огарев ставит под сомнение аргумент западников о том, что община несовместима с личной свободой и независимостью.

Община способна поддерживать и социальную справедливость: на миру нельзя скрыть своего состояния, поэтому все платежи взимаются в соответствии с принципами справедливости.

Однако в России община попала под власть помещиков. Должностные лица теперь не выбираются, суд чинит сам барин, из крестьян все чиновники и помещики всеми способами (в основном насилием и запугиванием) пытаются выжать как можно больше денег и продуктов. Из-за длительного закрепощения в общине исчезают личная свобода и справедливость. Их место занимают страх и ложь. И эти страх и ложь в условиях крепостного права навязываются русскому народу и превращаются в основу его характера. «Личность не выработалась до самостоятельности, и, несмотря на нашу храбрость в бою, гражданская трусость сделалась нашим отличительным свойством. Всякая защита своего права и правды у нас считается бунтом, а подлость – если не доблестью, то, по крайней мере, делом естественного порядка вещей» [2, c. 146]. Без помещичьего и чиновничьего гнета и произвола, полагал Огарев, развитие общины и русского народа шло бы совершенно иначе – по пути гармоничного совмещения личной независимости и общественного долга.

Конечно, точно предсказать, как на самом деле могла бы развиваться община без давления государства и крепостников, невозможно. Все предположения Огарева по этому поводу аргументированы, но они – всего лишь предположения. Возможно, действительно, подавление личной свободы – это неотъемлемая характеристика общины. Но Огарев резонно полагал, что мы так никогда этого и не узнаем, если не дадим общине шанс на свободное развитие.

Такое развитие, по мнению Огарева, предполагает развитие выборного самоуправления, созыв демократического бессословного Земского собора, который является русским вариантом парламента, где будет обеспечена полная свобода слова и обсуждения. Помимо прочего, требуются конституция, подчинение всех закону, независимый суд и ограничение возможностей центральной администрации вмешиваться в местные дела.

Во многом это напоминает путь к парламентаризму и законности, который прошла Европа. Однако Огарев обращает внимание, что индивидуализм, который процветает на Западе, и сопряженное с ним капиталистическое развитие далеко не так безупречны, как представлялось многим российским либералам. Николай Платонович за границей видел не только достопримечательности, но и жизнь обычных рабочих, которая была не менее сложной, чем жизнь русских крестьян. В Европе было уважение к личной свободе, к собственному мнению человека, к чести и достоинству, но, по замечанию Огарева, это уважение относилось только к тому, кто владел собственностью. Для неимущего Европа достигала только уровня «уважения полной свободы лица умереть с голоду» [2, c. 147].

Действительно, на Западе фабриканты были озабочены исключительно получением прибыли, ради которой рабочие подвергались безжалостной эксплуатации. В среде фабричных рабочих господствовали изматывающая работа, повальная нищета, дешевый детский и женский труд, агрессия. Несмотря на многие попытки исправить положение, ситуация была питательной почвой для революционной деятельности и причиной популярности революционных теорий в Европе.

Революционеры, в числе которых были Герцен и Огарев, рассматривали будущее как общество всеобщего равенства, справедливости, братства. По сути, это будущее было основано не с индивидуальными, а с коллективными ценностями. Эти ценности требуют обуздания индивидуализма и эгоизма во имя любви к обществу.

Учитывая все это, Огарев спрашивает западников: есть ли смысл ломать общину, строить индивидуалистическое буржуазное общество, для того, чтобы потом и его сломать в революционной борьбе и перейти к коллективизму и всеобщей солидарности? Не проще ли сразу перейти к этому коллективизму от общинного коллективизма, ничего при этом не ломая? В Европе это уже было невозможно, а в России – вполне вероятно. Для этого всего лишь требовалось вывести общину из-под давления помещиков, дав крестьянам землю и волю.

Несмотря на то что со дня его смерти прошло много лет, память о Николае Платоновиче бережно сохраняется. До сих пор его философское и социально-политическое наследие изучается и комментируется, а многие идеи Огарева остаются актуальными и сейчас.