К вопросу о диалоге религии и литературы: антропологические представления Карла Барта

Швейцарская литература в первое десятилетие после Второй мировой войны не дала миру крупных писателей, однако продолжала активно участвовать в общеевропейском культурном процессе в лице известнейших теологов 20 века, среди которых протестантский теолог Карл Барт (Karl Barth, 1886 – 1968). В 1919 г. Карл Барт, потрясенный событиями Первой мировой войны, пишет самый радикальный свой текст «Послание к Римлянам»1, повлиявший не только на теологическую мысль, но и на многих послевоенных писателей.

Швейцарский исследователь Рустерхольц наглядно демонстрирует, что идею непрямого высказывания и диалектичного разговора о Боге, идею скрытого Бога Дюрренматт взял из «Послания к римлянам», которое, в свою очередь, было проникнуто сильнейшим влиянием Достоевского. Именно его Барт в эпоху написания «Послания» причислял к одному из отцов Церкви2. Однако не только идея скрытого Бога сама по себе вдохновляла современников после Второй мировой войны, но и парадоксальность и литературность текста Барта.

О глубокой парадоксальности этого текста писал швейцарский католический теолог Ханс Урс фон Бальтазар в своей монографии о Карле Барте. Главная тема «Послания к Римлянам», по Бальтазару, – «динамическая эсхатология, необратимое движение от первого, падшего, ко второму, божественному и живому эону, всеобщее воскрешение [апокатастасис] когда-то идеального пратворения в Боге. Это «движение» обреченного смерти мира, еще помнящего о своем истоке, но не могущего дос-

тичь его собственными силами, и является делом милосердного Бога во Христе»3.

Человек отпадает от Бога в тот момент, когда хочет дистанцироваться и быть богоподобным. То есть дистанция между Богом и творением и есть отпадение творения от Бога. «Са-мобытие (Selbstsein) …является отграничением по отношению к Богу, а это противопоставление себя Богу и есть грех». Тем самым понятие аналогии, в котором должна выражаться естественная дистанция между человеком и Богом, становится равно отпадению от Бога. То есть у раннего Барта, констатирует Бальтазар, отсутствует понятие природы (natura), необходимое для аналогии. «То, чем природа [natura] должна была стать на дистанции к Творцу, с восторгом и ужасом шатается из стороны в сторону – между лишенной дистанции и тайны идентичностью с Творцом и отпадением от Него в безграничное Ничто»4. И далее: «Бог предстает «самой глубокой… «природой» всех вещей и людей», а потому Божья благодать является порядком, который нам свойственен «внутренне, а не внешне, естественен и не чужд для нас», это наш «естественный закон», «естественная основа всего бытия», наша «природа (natur) в Боге». Таким образом, «природа» (Natur), являющаяся нашей природой и чуждая той исконной природе, «как вода огню», на самом деле может быть только «не-природой» (Unnatur)»5. Тем самым понятие природы (натуры) становится у Барта диалектическим, а антропология приобретает отчаянно-трагический характер. В этом пункте, по словам Бальтазара, встречаются восточно-церковная «идентичность» с реформаторским «противоречием», Ориген и Достоевский с Лютером, Кальвином и Кьеркегором. «Послание к Римлянам» – это «крик и молчание» одновременно (по словам самого Барта6, которые цитирует Бальтазар). «Мы должны пройти через все глубины и падения, чтобы, наконец, поверить, что наше бытие является не природой, а телесно испытанным противоречием в самой глубине нашего бытия, мы суть невозможность»7. Бальтазар очень чутко определяет смысл высказывания раннего Барта: «Его христианский радикализм является надхристианским, а потому нехристианским». «Решающее при этом, что сердце христианства, вочеловечение, представляется невозможным. Там, где Божественное только касается мира…, а бесконечное качественное отличие Бога от человека является единственной связью, соединяющей Бога с миром, жизнь Христа становится невозможна, а возможна только Его смерть как смысл и итог воплощения…» Поэтому смысл жизни Христа в его смерти, так как все человеческие возможности до смерти представляют собой только возможности греха. «Смысл, конечное, смерть, и в смерти Бог!» – цитирует Бальтазар Барта8. Именно на эту скрытую смерть Бога, на это шаткое брожение мысли по грани чутко реагирует не только теолог Бальтазар, но и писатели послевоенного периода – Манфред Хаусман и Фридрих Дюрренматт.

На какой-то момент произошедшее сближение Барта и Дюрренматта в послевоенный период стало возможно только благодаря «Посланию к Римлянам», когда Барт глубоко ощущал европейский кризис после Первой мировой войны и был открыт на культуру и литературу своего времени9, о чем упоминает и сам Барт в письме сыну. Рустерхольц ошибочно пишет о том, что идеи «Послания к римлянам» Барт в дальнейшем развил в своей «Церковной догматике», а Буш10 подробно описывает «плодотворное» изучение Дюрренматтом «Церковной догматики» в 60-е-80-е гг., настаивая на том, что Барт и Дюрренматт развивались параллельно, и Дюрренматт в негативном ключе описывал то, что развивал Барт позитивно. Поздний Дюрренматт явно сильно отошел от Барта. И Барт в последние годы жизни, сблизившись с немецким писателем Карлом Цук-майером, сформулировал свою отстраненность от Дюрренматта: «Ваши «Рассказы» глубоко тронули меня именно тем,… что отличает Вас от Фридриха Дюрренматта: никогда не иссякающим милосердием, через которое Вы видите весь человеческий мрак, извращенность и убожество. Мефистофель у Вас отсутствует. А господствует, напротив, всепроникающая, необъятная милость Божия, которая характеризует тривиальнейшие, страннейшие и совершенно сумасшедшие сцены и ситуации»11. Поздняя дружба Барта с Цукмайером, негативный отзыв Дюрренматта о Барте после его смерти и, наконец, тот факт, что при всем активном изучении «Догматики» Барта, она не упоминается и никак не всплывает ни в одной статье или пьесе Дюрренматта, доказывает идею исследователя Кухарца о том, что послевоенный Барт отошел от литературы и литературного дискурса и вернулся в своей мысли к тому, от чего отталкивался в период после Первой мировой войны – к теологической и литературной мысли 19-го века. В 12-томной «Церковной догматике» литература встречается в сотне различных цитат из 50-и писателей, однако только 10 из них – писатели 20 века12.

В послевоенной период политическая активность Барта заметно возросла. В 1945 г. он становится членом «Национального комитета свободной Германии», в который входили антифашисты, социал-демократы и коммунисты в изгнании с целью организации нового социалистического строя Германии, в 1947 г. он расширяет и конкретизирует положения «Штуттгарт-ского исповедания вины» и активно выступает за демократический социализм против христианского антикоммунизма. Однако в своей мысли он далек от настоящего и все больше и больше углубляется в прошлое. Напротив, Бальтазар, который в 1945 г. занят исключительно мистическими видениями своей духовной дочери Андриен фон Шпайер и не занимает никакой политически активной позиции, духовно глубоко связан со временем.

Еще в 1934 г. Барт сформулировал свои представления о современном писателе: «Чтобы в сегодняшнем человеке, моем современнике, он изображал человека, каким он был всегда, и, наоборот, в человеке, каким он был всегда, показывал мне моего современника. Чтобы он от страницы к странице доказывал, что автор не только трезво знает этого человека и видит его насквозь – от самой глубины сердца вплоть до его манеры поведения и разговора, – но и искренне, то есть без грусти и насмешки любит все его существо. Далее, чтобы он мне рассказывал только то, что автор увидел в этом человеке, то есть, чтобы отказался от всяких воспитательных планов по отношению ко мне, а дружески предоставил мне самому, что мне думать или не думать по поводу увиденного об- раза. И наконец, чтобы этому образу человека соответствовала внутренне необходимая, строгая и запечатлевающаяся в памяти форма, чтобы я не сразу забыл показанного человека в его временном и вневременном облике, а мог бы с ним жить дальше и открывать его заново. Для изображения всего этого необходим писатель, и прежде всего романист. Психолог, фотограф и даже философ этого сделать не могут»13. То есть самое главное в литературе для Барта – это человек, «нейтрально» поданная информация о нем. Барт, как кажется, не желает никакого вмешательства литературы в теологию. Таким образом, литература предстает собранием нейтральных материалов, набором фигур и ситуаций, из которых теологическая антропология может черпать необходимые ей сведения. Складывается стойкое впечатление, что подобное дружески-«нейтральное», вневременное отношение к литературе свидетельствует об отсутствии интереса к настоящему диалогу с ней, отсюда и стойкое отсутствие у него интереса к современным авторам. Кухарц объясняет интерес Барта в первую очередь к литературе 19 века: «Это поверхностно гуманистическое использование литературы образованным бюрге-ром»14.

Интересен и тот факт, что Вторую мировую войну Барт не воспринял как шок и кризис гуманизма, в отличие от Первой. В дальнейшем Барт в своей «Церковной догматике» отходит от диалектики в сторону аналогии: «Человек в акте творения только тогда подготовлен к благодати, когда он способен стать «партнером Бога», когда он, как говорится, «созрел для вступления в союз» ( bündnisfähig ). А это происходит, когда он познает, что означает в диалоге между Я и Ты быть субъектом и быть ответственным. «Аналогия между Богом и человеком – это существование в диалоге Я и Ты»¹⁵. Таким образом, совершается переход от радикальной диалектики к диалогу между человеком и Богом.

«В результате последней войны, того, что ей предшествовало и что еще из нее последует, перед нами заново стала проблема гуманности – в аспекте права, достоинства, святости окружающих нас людей. Гуманность находится сегодня на распутье: станет ли она в своем будущем развитии гуманностью для человека или против не-го?»16. Барт отвечает на свой вопрос утверждением христианской антропологии, состоящей в человечности по отношению к Другому, в связи с Другим, а не замкнутой в самой себе.

«Гуманность каждого человека состоит в предназначении его бытия как совместного бытия с другими людьми»17. Эта встреча с Другим происходит в общении, в разговоре, в самовыражении и слушании Другого. «Не нужно никаких доказательств того, почему недоверие по отношению к слову человека в каком-то смысле оправдано. Только слова! Ничто, кроме слов! Пустые слова! Слова – «лишь шум и шелест»! Повод для разочарования существует. Большинство слов, которые мы произносим и слышим, совершенно очевидно не имеют ничего общего с разговором между Я и Ты, со встречей, с попыткой поговорить друг с другом и услышать друг друга, то есть с гуманностью. Большинство наших слов, произносимых или услышанных, являются антигуманным, варварским делом, а потому мы не говорим их друг другу и не желаем при этом слушать друг друга. Мы произносим их, не желая искать друг друга и помогать друг другу. И мы слышим их, не находя друг друга, не позволяя помочь себе… Мы говорим и пишем, слушаем и читаем – пропаганду. Так слово опустошается и обесценивается, превращается в пустое, голое слово. Мы живем в постоянной словесной инфляции. Но нужно помнить, что недоверие и разочарование здесь, как и везде, не помогут что-либо изменить к лучшему. Пустыми являются на самом деле не слова, а люди, произносящие и слушающие пустые слова. Пустым и ничтожным оказывается Я перед Ты, один пустой субъект перед другим… Однако в способности говорить друг с другом и слушать друг друга нам открыта возможность бытия во встрече, а сами мы уже стоим, или все еще стоим, на пороге гуманности… Мы отвернемся от гуманизма, если будем следовать по пути недоверия и разочарования в слове как таковом. В этом кроется причина того, что при всей оправданности недоверия и разочарования, они являются именно тем, чего мы ни при каких условиях не можем допустить»18. Барт, кажется, совершенно игнорирует кризис языка и критику языка, разразившуюся с начала 20-го века и проявившуюся после Второй мировой войны с новой силой. Он совершенно игнорирует процесс очищения, который должно пройти слово, чтобы вернуться к своему изначальному содержанию.

В противовес теологу Карлу Ранеру, назвавшему в свое время человека «слушающим слово» (« Hörer des Wortes ») Барт называет христианина «делателем слова» (« Täter des

Wortes »), то есть человек становится по-настоящему христианином, не когда он просто вслушивается в слово, но начинает, напитавшись им и исходя из него, активно действовать. Кроме того, активную позицию человека в догматике Барта дополняет диалогическая антропология – человек проявляет свою человечность в полной мере только рядом с Ты (будь то Ты другого человека либо Бога). Негативно о том же самом пишет Дюрренматт, вернее, он производит эксперимент, как выглядит человек без Ты (без другого и без Бога), замурованный в самого себя, как в лабиринт¹⁹.

Христоцентричная антропология Барта, активная позиция, диалогичная антропология, хотя, на первый взгляд, и представляются близкими чаяниям послевоенного времени, все же при более внимательном рассмотрении становится очевидно, что они исходят из совершенно иного источника – из целостного взгляда на человека, характерного для 19-го века. Подтверждением тому может служить доклад 1945 г., произнесенный в нескольких немецких городах «Христианское провозвестие в сегодняшней Европе» (Die christliche Verkündgung im heutigen Europa)20. В нем он подчеркивает независимость христианского провозвестия от актуального кризиса и агонии, в котором оказалась европейская традиция после Второй мировой войны. То, что Бог мог истинно стать человеком и тем самым сделал возможным истинную человечность, постепенно становится главной мыслью, занимающей Барта. Он делает программные высказывания о гуманизме Божием в некоторых докладах, начиная с конца 1940-х гг. В 1949 г. на симпозиуме в Женеве «Rencontres Internationales» Барт читал доклад «Актуальность христианской вести» (Die Aktualität der christlichen Botschaft) о проблеме соотношения нового гуманизма и христианства. Он предлага- ет как альтернативу новому гуманизму «гуманизм Бога», под которым подразумевает откровение Иисуса Христа и его человечность. Барт развивает свою христологическую и христоцен-тричную антропологию. Он задается в своем докладе вопросом: «Разве настоящий человек, человек сегодняшнего дня, вообще находится в поле зрения? Разве в каких-нибудь мемуарах последних двадцати лет или философских цитатах его не видно намного лучше?»21 Это обращение к мемуарам 20-летней давности свидетельствует о сложностях с современной ему литературой и его дистанцировании от нее.

Духовно здоровый, действующий и говорящий, обросший связями человек Барта был крайне далек от облика «бездомного» человека послевоенной эпохи, человека разрушенных связей, лишенный языка и какой-либо внутренней опоры, живущий исключительно в надежде на чудо преображения. Для послевоенных христианских антропологических представлений в литературе в первую очередь была важна экзистенциальная бедность человека, его зыбкость и хрупкость. Именно поэтому интерес в послевоенный период вызывал радикальный Барт «Послания к римлянам» с его антропологией противоречия, с радикальным надрывным языком, в котором все «либо молчание, либо крик», поскольку послевоенная литература, по слову прелата Ханслера (1964 г.), была «литературой калек» ( Versehrtenliteratur )²².

SOMETHING ABOUT RELIGION AND LITERATURE: KARL BARTHS’ ANTHROPOLOGICAL INTERPRETATION