К вопросу о мотиве «добрый воин» в поэзии А. К. Толстого

Мотивный комплекс предназначения поэта и поэзии в творчестве А.К. Толстого невозможно рассматривать, оставив без внимания такую ключевую формулу, как «добрый воин» в раннем стихотворении «Поэт» (1840-е гг.): «Жизни ток его спокоен, // Как река среди равнин, // Меж людей он добрый воин // Или мирный гражданин» [2, т. І, с. 56]. Можно было бы предположить, что это словосочетание употреблено в привычном, прямом значении – военная служба. Но подобная трактовка противоречит биографии и творчеству выдающегося русского лирика. Известно, как тяготился граф Толстой собственным положением в обществе, обязывающим вести активную светскую жизнь. Сам он никогда не помышлял ни о военной, ни о чиновничьей карьере, хорошо сознавая свое истинное предназначение: Я родился художником... [Там же, т. IV, с. 53] (здесь и далее курсив А.К. Толстого. – С.С.)]; «Помоги мне жить вне мундиров и парадов. …В моей личной жизни я хочу жить искусством и во имя искусства. Моя натура возмущается при одной мысли, что ее хотят вытолкнуть на другую дорогу» [Там же, с. 84].

Аристократ, блистательный вельможа, друг детства императора, он неожиданно для всех оставляет военную и статскую службу, чтобы отдаться главному делу своей жизни – служению искусству. В официальном письме Толстой писал Александру ІІ: «Государь, служба, какова бы она ни была , глубоко противна моей натуре; … Служба и искусство не совместимы » [2, т. IV, с. 139].

Все эти биографические перипетии нашли непосредственное отражение в творчестве А.К. Толстого. Так, проблема выбора между службой и искусством поднимается в поэме «Иоанн Дамаскин» (1858). Глубоко личная мотивировка идейной оппозиции «калиф» - «певец» была сразу же услышана современниками (поэма появилась в журнале «Русский вестник» за 1859 г., № 1) и не вызывает сомнения и по сей день. В обращении певца к калифу Толстой выражает свое представление о назначении поэта: « Служить Творцу его призванье; // Его души незримый мир // Престолов выше и порфир» (здесь и далее по тексту жирный шрифт мой. – С.С. ) [Там же, т. І, с. 515].

Решая вопрос, какой смысловой пласт стоит за поэтической формулой «добрый воин» в стихотворении Толстого, мы обнаружили его христианские, в частности библейские, истоки. В «Первом послании к Тимофею святого апостола Павла» находятся прямые текстовые переклички: «Преподаю тебе, сын мой Тимофей, сообразно с бывшими о тебе пророчествами, такое завещание, чтобы ты воинствовал согласно с ними, как добрый воин имея веру и добрую совесть...» (1 Тим., гл. 1, ст. 18–19). В новозаветном контексте «добрый

воин» не имеет отношения к воинской службе, а употребляется иносказательно, подразумевая «воинов Христовых»: «Итак, укрепляйся, сын мой, в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить. Итак, переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа» (2 Тим., гл. 2, ст. 1–3).

В поэме Толстого «Иоанн Дамаскин» «певец» также назван «Божьим воином» [2, т. І, с. 520]. Примечательно, что подобное словосочетание встречается только в этих двух посланиях ап. Павла и только в таком контексте . Вместе с тем в святоотеческих трудах выражение «добрый воин» в значении «воин Христов» традиционно и встречается достаточно часто. Ср., например, у преп. Феодора в Поучении 20-м «О духовном нашем воинствова-нии »: «Посему, о добрые братия – воины , со-страдальцы, сподвижники, будем подвизаться, будем трудиться, будем терпеть…» [3, с. 82].

Так, Церковь именует христианина «воином Христовым» или «добрым воином», потому что на него, вставшего на путь спасения, ополчаются духи злобы поднебесной, исполненные ненависти ко всему святому и обладающие многотысячелетним опытом погубления человеческих душ. Только христианин, предающий себя в руки Божии и получающий в Церкви оружие благодати, имеет надежду выйти из этой битвы победителем, ибо благодатью Святого Духа и смирением христианина сокрушается всякая сила сатаны.

Вместе с тем поэтическая формула «воин» и семантически связанный с ней целый ряд выражений («боец», «бой», «битва», «борьба» и т.д.) были характерны для отечественной традиции светских гимнов XVІІІ–ХІХ вв., идущих еще от античных дифирамбов и пеанов, назначение которых – воспевать воинов и воинскую доблесть в прямом значении этих понятий. Достаточно, например, вспомнить стихотворение В.А. Жуковского «Певец во стане русских воинов».

Однако Толстой, безусловно, в лирике переосмысливает данные поэтизмы в духе христианской традиции, углубляя их общеязыковое значение именно религиозным содержанием. Одновременно художник акцентирует диаметральную противоположность своей поэтической миссии задачам «бранных певцов», «воспевших ратных грозный строй»: «Уж на устах дрожит хвала // Всему, что благо и достойно, // Какие ж мне воспеть дела? // Какие битвы или войны? // Но не для них моя хвала // Не им восторга излиянья! // Мечта для песен избрала // Не их высокие деянья!» [2, т. І, с. 517].

Поэт трижды повторяет отрицание, усиливая его восклицательной интонацией. Тем самым Толстой еще раз подчеркивает особый смысл традиционных словесных формул, акцентирует их специфическое содержание. Ср., например, в стихотворении «Исполать тебе, жизнь – баба старая…»: «Сила и воля нужны мне для боя иного !», в котором религиозно-мистические коннотации словоформы иной переносят понятие боя в область духовных сражений.

Примечателен и тот факт, что в своих наставлениях ап. Павел прежде всего призывает «доброго воина» «совершать молитвы, прошения, моления, благодарения… Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус, предавший себя для искупления всех» (1 Тим., гл. 2, ст. 1–6). И тут можно только предполагать: осознанно ли Толстой помещает поэтические формулы, связанные с мотивом «доброго воина», в гимническую песнь молитвенно-псалмического характера Иоанна Дамаскина, или же это было следствием интуитивного процесса, результатом ассоциативных «скольжений» творческой памяти писателя: «Блажен, кому ныне, Господь, пред тобой // И мыслить, и молвить возможно! // С бестрепетным сердцем и с теплой мольбой // Во имя Твое он выходит на бой // Со всем, что не право и ложно!» [2, т. І, с. 533].

Обратим внимание на ряд существенных особенностей приведенного поэтического текста: обращение «Господь…», Его восхваление, молитвенное заклинание («раздайся ж…», «расторгни…»); общую эмоциональную насыщенность стиха, выраженную восклицательной интонацией во всех без исключения предложениях; использование таких устойчивых оборотов, как «да славит…», «да хвалит…», «блажен…», «во имя Твое…». Совокупность этих риторических средств характерна для церковного православного песнопения. Таким образом, по своим тематическим и жанрообразующим признакам художественнорелигиозный гимн А.К. Толстого приближается к православному тропарю – одному из жанров краткой церковной песни, назначение которой – прославление дел Господа. Пронизывающий его мотив «доброго воина» оказывается тесно взаимосвязан с целым комплексом других идей: в первую очередь, с утверждением любви к Богу и священного служения Ему поэта, призванного быть «воином Христовым», который своим творчеством не только несет божественный «свет лучезарный», но и борется с вошедшим в этот мир злом.

В связи со сказанным немаловажно отметить, что любимый герой Толстого в знаменитом романе «Князь Серебряный» – воин. При этом укажем на некоторые акценты, вычленяемые в тексте, обладающие повышенной философско-эстетической суггестивностью. Бесспорно, знаковой является ситуация «случайной» встречи Серебряного с блаженным Василием: «Ты мне брат, – говорит ему бла-женный, – я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя не боле моего, а то бы ты сюда не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые!» [2, т. ІІІ, с. 186]. Образ князя Никиты Романовича, воина, тесно связан с идеей «духовной жизни в миру» как одной из форм святости, служения абсолютным истинам, Богу – хотя и без принятия схимы. Воин в миру оказывается со-родственен святому, который не от мира сего.

Заметим и явные новозаветные аллюзии в сближении князя Серебряного с разбойниками – «и к злодеям причтен» (Евангелие от Марка, гл., 15, ст. 28), в добровольном обращении последних под влиянием героя на путь истинный (Евангелие от Луки, гл., 23, ст. 40– 43), и в необычайно человечном, христианском отношении князя к сыну Малюты Скуратова. Серебряный даже побратался с ним, совершив обряд обмена нательными крестами и уравняв себя не только с человеком ниже по происхождению, но и со связанным с ним кровным родством лютым злодеем – Малю-той. Этот эпизод выделяется писателем в отдельную главу «Побратимство», что подчеркивает ее принципиальную важность в структуре произведения. Само название главы знаменательно, ибо напоминает высшую истину: все люди – братья и сестры во Христе.

Идеи христианского братства, приобретенного не мечом, а силой всепрощения, милосердия и любви, пронизывают все творчество Толстого. Для писателя критерием отношения к человеку являлась не национальная, не социальная, не политическая, не какая-либо другая корпоративная принадлежность («мы равны, Максим Григорьевич, да везде равны, где стоим пред Богом, а не пред людьми» [2, т. ІІІ, с. 347]), а нравственное стояние духа в христианском стремлении к воссоединению людей. В образе князя Серебряного заветная идея Толстого заключена не столько в том, что он воин, сколько в том, что он прямо и опосредованно выступает как воин за Истину , причем подчеркнем – истину христианскую, художественно осмысленную в четко очерченном евангельском контексте.

Все сказанное позволяет сделать вывод о том, что в поэзии второй половины ХІХ в. такие слова-«сигналы», как «воин», «боец» и др., функционирующие большей частью в границах описания «воинской службы», получили новое художественное осмысление, принципиальную художественную многозначность, определяемую религиозно-философским контекстом.

Своеобразие и уникальность поэтической формулы А.К. Толстого заключаются в том, что традиционная номинация «воин» сопрягается в его произведениях с эпитетами, несущими духовный смысл, понятиями религиозноцерковного характера, дорогими благочестивым христианам. Таковым является слово «добрый», полное проникновенного религиозноэтического содержания, освященное длительной церковной традицией. Следовательно, есть достаточные основания говорить о нравственно-религиозной природе его эстетического идеала. Более того, эстетический критерий понимается только в русле свободного христианского сознания, генетически основывающегося на библейской и святоотеческой традиции [1, с. 144–145]. Антиномия между эстетическим и нравственным началами для толстовской поэтической системы и личностного отношения к творчеству неприемлема.

Разумеется, рассмотрение мотива «добрый воин» остается открытым ввиду магистрального характера темы поэта и поэзии в творчестве А.К. Толстого. Данный мотив обнаруживается как сквозной во многих других лирических произведениях писателя: «Господь, меня готовя к бою...», «Двух станов не боец, но только гость случайный...», «Я вас узнал, святые убежденья...», «Я задремал, главу пону-ря...», «Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!», «Есть много звуков в сердца глубине...», «Против течения», «Про подвиг слышал я Кротонского бойца...» и др.

В итоге ведущий религиозно-философский образ – «добрый воин», аккумулируя вокруг себя взаимопересекающиеся и наиболее значимые поэтические элементы и словесные формулы, создает органичное, основанное на глубочайшем сцеплении смыслов идейнохудожественное пространство толстовской лирики. Внутренне сплавленные в единое художественное целое, такие мотивы, как «добрый воин», «добрый меч», «мирный гражданин», «свободный певец», «пророческое служение», утверждающие «триединство Красоты, Истины и Добра», органически включают традиционную тему «поэт и поэзия» в контекст христианской антропологии и метафизики.