Карельские реалии в рассказе Ю. Казакова «Адам и Ева»

К анализу рассказа «Адам и Ева» неоднократно обращались литературоведы, рассматривая его в свете северной темы Казакова и общей проблематики творчества писателя [2; 171–177]. В опубликованных работах, однако, обнаруживается лакуна, связанная с комментарием к пространственной организации рассказа. В существующих источниках художественное пространство «Адама и Евы» анализируется как условное – это некий абстрактный Север и абстрактный остров. С такой интерпретацией трудно согласиться1. С одной стороны, действительно, все имена и названия в рассказе вымышлены. Логично предположить, что сделано это, чтобы обозначить вымышленную же территорию, на которой разворачивается придуманная автором история. По сюжету 25-летний московский художник Агеев отправляется на северный остров Сег-Погост писать пейзажи, пригласив туда свою московскую знакомую. События сосредоточены в нескольких днях из жизни героев, когда между ними должна возникнуть любовная связь. Но все оказывается сложнее. Проведя три дня с Агеевым, Вика покидает остров. Современные Адам и Ева расстаются. С другой стороны, художественное пространство рассказа содержит отсылки к конкретной местности, которая показана достаточно узнаваемо и вполне может быть названа и определена, – это Карелия, Петрозаводск и остров Кижи. Атрибутировать этот локус позволяет как сам текст, так и опубликованные архивы Ю. Казакова.

Исследовать данный вопрос тем более интересно, что, судя по существующим биографическим источникам, «карельская страница» биографии писателя оказалась в значительной степени забыта. Кижский погост и Петрозаводск, как правило, не упоминаются в описани- ях северных маршрутов писателя, несмотря на то, что указание на эти маршруты – общее место в статьях о Казакове и предисловиях к его книгам. Возможно, это одна из причин того, что в публикациях, посвященных северным сюжетам Казакова, нет упоминаний о его карельских поездках. Исключены из поля внимания исследователей карельские реалии даже и тогда, когда они недвусмысленно обозначены самим автором в тексте, как в случае с «Северным дневником», куда вошел очерк «Калевала», написанный на карельском материале. Впрочем, даже северные очерки Казакова на сегодняшний день лучше прокомментированы с точки зрения не столько реалий, сколько мифопоэтики пространства [5].

Об одном путешествии Ю. Казакова в Карелию сохранились сведения в мемуарной книге В. Конецкого, который опубликовал дружескую переписку с Казаковым конца 1950-х – начала 1960-х годов. В опубликованных письмах дважды встречается упоминание о поездке в Петрозаводск и на остров Кижи. 21 августа 1959 года Казаков писал Конецкому: «В Питере мы пробудем недолго и двинем дальше – в Петрозаводск, Повенец, Кижи, Сороку (Беломорск) и на Белое море, а там мы восплачем и побежим по волнам и ни черта не утонем» [1; 26]. Приведенные строки свидетельствуют о том, что Кижи и Петрозаводск входили в географический кругозор Казакова и о его желании включить их в маршрут своих северных странствий. Спустя три месяца, 23 ноября 1959 года, Казаков снова писал Конецкому: «... девочка моя приехала в Петрозаводск и мы с ней уединились на десять дней в Кижах, питались рыбой, молоком и картошкой» [1; 27]. Последняя цитата, помимо упоминаний интересующих нас мест, еще и находит параллель в фабуле «Адама и Евы»: и в том, и в другом случае речь идет о романтическом уединении на северном острове некой пары. И в том, и в другом случае дело происходит осенью. История из письма и фабула рассказа при этом отличаются друг от друга. В «Адаме и Еве» герои расстаются на третий день совместного пребывания. Однако о прототипических отношениях в этом случае говорить, как кажется, можно. Аналогичные прототипические отношения возникают и между реальным островом Кижи и поэтическим пространством в рассказе «Адам и Ева». Эти отношения становятся причиной проникновения в текст Ю. Казакова мотивов, связанных с островом Кижи.

Изображенное в «Адаме и Еве» пространство узнаваемо за счет ряда топографических маркеров, уникальных для местности. Оно значительно отличается от условного, полностью вымышленного, абстрактно сконструированного мира. Интерес к конкретному пространству ощутим уже на уровне стиля. Например, говорится о том, что Агеев «ненавидел» в гостиничном ресторане «этих девочек, и пижонов, и скверных музыкaнтов... и скверную еду, и здешнюю водку-сучок, которую буфетчицa всегдa не доливaлa» (63)2. Эпитет «здешний» – в числе тех маркеров, что ориентируют читателя на восприятие конкретного пространства, отграниченного от остального мира, который «там». О том, какая именно территория имеется в виду, где располагается это «здесь», недвусмысленно сообщают читателю карельские и финские реалии, встречающиеся в рассказе. Так, обслуживает Агеева в привокзальном буфете официантка Жанна Юоналайнен с нерусским произношением и финской фамилией. Озеро, среди которого расположен остров, Жанна называет тоже по-фински «ярви».

«– Художники нас не рисуют, – немного не по-русски выговорила официантка.

– Откуда ты знаешь? – Агеев посмотрел на ее грудь.

– О! Им надобятся рыбаки. И рабочие, стрел... стрелочники. Или у нас ярви имеет островок и деревянная церковь. Они все едут туда, еду-ут... Москва и Ленинград. И все вот так, в беретах, да? <...>

– Ты что, не русская?

– Нет, я финка. Юоналайнен» (64).

Финское слово «ярви» еще и связующее звено между «Адамом и Евой» и очерком «Калевала» из «Северного дневника». В последнем оно упоминается как часть топонима Ала-ярви, который включен в текст для передачи местного колорита, что свойственно травелогам. В «Адаме и Еве», где иная жанровая природа, остается только обобщенное «ярви». Местный колорит сохраняется, а географическая конкретика исчезает. В другом месте встречается карельское слово «салми» (пролив), бытующее в Обонежье и Заонежье. В целом же в северном городе у озера на границе русского и финского мира легко узна- ется не названный автором прямо Петрозаводск. Создавая образ северного города, писатель отбирает характерные детали, вполне отвечающие принципу coleur local. Типичный пример – описание картины в гостинице, где остановился Агеев: «Картина изображала местное озеро, фиорды, неестественно лиловые скалы с неестественно оранжевой порослью низких березок на уступах. На картине тоже была осень» (62).

Важным опознавательным знаком служит тот факт, что в рассказе Казаков дважды называет остров и его строения «музейными». Причем оба раза определение появляется в значимых, «сильных» местах описания. Первое – в эпизоде прибытия героев на остров: «Когда совсем подошли к острову, стала видна ветряная мельница, прекрасная старинная изба, амбарные постройки – все пустое, неподвижное, музейное» (72). Второе – в момент отъезда Вики в финале рассказа: «Агеев повернулся к свету спиной и увидел, как луч прожектора дымно дрожит на прекрасной старой музейной избе» (86). Первый эпизод – это и первое впечатление от острова. Второй – обостренное его видение в свете происходящей драмы. Карелия, озеро, остров-музей – ряд деталей не дает возможности ошибиться с атрибуцией места.

Среди локальных штрихов есть и менее очевидные для читателя, связанные с историей описываемой местности. Возьмем упомянутое официанткой творческое паломничество на остров столичных художников. Действительно, художники одними из первых проложили путь на труднодоступный в первой половине XX века остров. Они отправлялись писать Кижский погост задолго до организации музея и туристических маршрутов: «На острове Кижи побывали И. Я. Билибин (1904 год), И. Э. Грабарь (1909) и М. В. Красовский (1916). И. Я. Билибин писал: “…нигде мне не приходилось видеть такого размаха строительной фантазии, как в Кижах. …Что за зодчий был, который строил такие церкви!” Постепенно Кижи становятся известными: издаются почтовые открытки с видами Кижского погоста, а в 1911 году картина художника Шлу-глейта с изображением Кижского погоста была приобретена императором Николаем II» [4; 13].

Легко заметить, что в рассказе Казакова пространство описано с предельной четкостью и детализацией. Это и образы построек: ветряной мельницы, погоста, причала. И образы местных жителей, добирающихся тем же пароходом дальше через Сег-Погост в Малую Губу (в полном соответствии с реальным маршрутом озерного транспорта, заходящего на Кижи и идущего дальше в заонежскую Великую Губу): «Проходы были завалены мешками с картошкой, корзинами, кадками с огурцами, какими-то тюками. И народ был все местный, добирающийся до какой-нибудь Малой Губы. И разговоры были тоже местные: о скотине, о новых постановлениях, о тещах, о ры-бодобыче, о леспромхозах и о погоде» (68). Правдиво воспроизведен образ озера, «по которому ветер гнал беспорядочную темную волну», берега, где во время переправы на остров «смутно, медленно тянулись бурые, уже сквозящие леса, деревни, потемневшие от дождей, бакены и растрепанные вешки» (67), наконец сам узнаваемый ландшафт кижских шхер: «К острову пароход подходил вечером. Глухо и отдаленно сгорела кроткая заря, стало смеркаться, пароход шел бесчисленными шхерами. Уже видна была темная, многошатровая церковь, и пока пароход подходил к острову, церковь перекатывалась по горизонту то направо, то налево, а однажды оказалась даже сзади» (71–72). Интересно, что церковь в последнем приведенном фрагменте названа «многошатровой», что не соответствует «многоглавой» конструкции Преображенской церкви Кижского погоста. Еще интереснее, что в дальнейшем развернутом описании отражена конструкция, соответствующая скорее силуэту кижского архитектурного ансамбля с луковицами-главками, а не башнями-«шатрами»: «…и, когда Агеев шел с восточной стороны, церковь великолепным силуэтом возвышалась над ним, светясь промежутками между луковицами куполов и пролетами колокольни» (73–74). «Многошатровые» церкви чаще встречались в Архангельской области. Почему Казаков переименовывает конструкцию церкви? Будь это просто ошибкой, у автора была бы возможность исправить ее в переизданиях рассказа. Как кажется, «неточность» в настоящем случае может быть сознательно допущена и продиктована желанием автора уйти от очерковой конкретики, топографического педантизма и, напротив, расширить пространство рассказа, придав ему символическое обобщающее значение, что хорошо заметно на всех уровнях повествования. Ведь назови он церковь в рассказе «многоглавой», а остров – Кижами, и рассказ получится о Кижах и только о них. А замысел Казакова шире. И Кижи, и Русский Север для него не самоцель, но впечатление, ведущее к обретению некоего знания о мире и человеке. Это знание и вырастает из места, местности, и перерастает ее в своей универсальной значимости.

Взаимоотношения образа и прообраза в «Адаме и Еве» на порядок сложнее, нежели в северной очерковой прозе, где документальная основа повествования коррелирует с документальным именованием персонажей (реальных лиц) и мест (топонимов). В рассказе же топография Кижей описана с детальностью, буквально провоцирующей на комментирование с точки зрения исторических и географических реалий, а вымышленная топонимика расширяет пространственные границы. Никак не названы ни город, из которого Агеев отправляется на остров, ни озеро, среди которого остров расположен. Сам остров назван Сег-Погостом. Его название вы- мышленное, но сконструировано оно из «реального» локального материала. «Погост» отсылает к «Кижскому погосту», а топоним «Сег» созвучен ряду карельских названий (Сегозеро, Сегежа). Соседний с Сег-Погостом островок назван Кижма-остров. И в этом случае название как бы намекает на Кижи своим звучанием, но и уходит от него. Интересно, что придуманный Казаковым топоним (соответствий с какими-либо реальными локусами нами не найдено) созвучен названию поморского села Кимжа на реке Мезени, знаменитого своей деревянной церковью и мельницей. Не исключено, что во время своих северных странствий Казаков бывал в Кимже или слышал о ней. Благодаря возникающему созвучию имен две местности, два образа как бы наслаиваются один на другой. И наконец, тому же принципу диалога между локальным и условным подчинено переименование реальной за-онежской Великой Губы, к которой направляется дальше кижский маршрут после остановки на острове, в Малую Губу, как она названа в «Адаме и Еве». Что примечательно, на трансформацию топонима и здесь могли оказывать влияние реалии: деревня с названием Малая Губа существует в Псковской области, откуда, напомним, писалось письмо Конецкому о намерении ехать в Карелию. В итоге налицо смещение акцента, уход от фотографичности в изображении пространства, движение к его символизации. Если учесть все переклички, то топонимика рассказа выглядит как конструкция, объединяющая и обобщающая карельские, архангельские и, возможно, даже псковские мотивы в единое пространство Русского Севера.

Трансформируя именование пространства и сохраняя одновременно детальное и точное его описание, Казаков формирует тонкий диалог местного и всеобщего. «Адам и Ева» легко прочитывается вне географической конкретики, а ряд смыслов рассказа и должен быть воспринят в более широком и пространственном, и временном контексте. В отличие от очерковой прозы поэтика «Адама и Евы» в существенных своих моментах – от конструирования вымышленной топонимики до символического заглавия с открытыми библейскими коннотациями – подчинена принципу поэтизации и мифологизации, переходу от «здесь и сейчас» к «везде и всегда». В этом смысле пространство «Адама и Евы» – не Кижи, а герой – не Ю. Казаков. Это Остров, где встречаются Он и Она. В рассказе, в отличие от очерковой прозы, доминирует план художественности, в котором, по справедливому замечанию Ю. Лотмана, «“пространство” подчас метафорически принимает на себя выражение совсем не пространственных отношений в моделирующей структуре мира» [3; 252]. Это не уменьшает значение кижских мотивов, которые становятся здесь элементами поэтического языка, для создания истории, родившейся из впечат- ления о путешествии. Детализация и точность описания кижского ландшафта свидетельствуют о том, что остров сыграл важную роль в становлении и реализации художественного замысла. В конечном итоге, не образом ли Преображенской церкви, к которой то и дело возвращается повествование, навеяна библейская символика заглавия, акцентирующая в рассказе тот самый универсальный, «вечный» план?

Установление связей, существующих между местностью и текстом, в настоящем случае очерчивает, как кажется, некоторую перспективу в дальнейшем научном осмыслении как творчества Казакова, так и литературной репрезентации острова Кижи. Во-первых, прочитанный таким образом рассказ корректирует наше представление о северной теме в прозе Казакова

1960-х годов, расширяя ее за счет популярного у писателей-шестидесятников острова Кижи. Во-вторых, опыт такого топографического реального комментария привлекает внимание к авторским стратегиям Казакова в описании местности, различным для очерка и рассказа, детальное изучение которых может помочь более ясному пониманию особенностей литературной репрезентации пространства. Наконец, выявление кижских мотивов позволяет включить рассказ «Адам и Ева» в круг литературнохудожественных источников, составляющих «кижский текст» русской литературы. Прежде рассказ не включался в литературнохудожественные разделы библиографических указателей об острове Кижи, хотя, как мы видим, имеет прямое к нему отношение.

* Работа выполнена при поддержке Программы стратегического развития ПетрГУ в рамках реализации комплекса мероприятий по развитию научно-исследовательской деятельности на 2012–2016 гг.